Вяземский вздохнул, но не открыл глаз.
— Подойдите, отцы родные, — сказал мельник. — Унялась руда, будет жив князь.
Опричники обступили князя.
Глаза старика сделались неподвижны. Начав морочить, он продолжал как будто прислушиваться к шуму колеса.
— Ходит, ходит колесо кругом, что было высоко, то будет низко, что было низко, будет высоко… Наточен топор, наряжен палач, потечет теплая кровь… Слетят головы с плеч, много голов на кольях торчит.
— Чьи головы на кольях торчат? — спросил испуганный Басманов шепотом.
Мельник, казалось, уже ничего не слышал. Только губы шевелились.
Басманов отвел старика в сторону.
— На! — сказал он, доставая кошель. — На, колдун проклятый! Поворожи и мне, чтоб удача всегда была!
— Изволь, батюшка, изволь. Для твоей милости ничего не пожалею! — мельник откуда-то вынул еще мешочек. — Знаю, люб ты царю!
— Откуда знаешь? — испугался Басманов.
— Я много чего знаю, — зашептал мельник. — Ты мешочек-то на шею повесь! Только не сымай с себя и святой водой не кропись — против нее наговорное слово не властно.
— Добро, — перебил Басманов. — Помни — не будет мне удачи, повешу как собаку!
— Ты деда не тронь! — подошел Грязной уже совершенно пьяный. — Ты чего у него отнял?… Верни!
— Пойди, ополоснись! — оттеснил его Басманов. — Мерещится тебе.
— Погоди! — Грязной уцепился за Басманова. — Думаешь, я пьян?… Да, пьян! Пьян!.. А почему? Бог всех нас проклял! Мы… мы скоро будем резать брат брата, как Каин Авеля. Мы все сами себя зарежем!
Басманов вырвал наконец бархатные обшлага, оттолкнул Грязного.
Тот пошел к коморе и вдруг увидел в траве сережку. Она блеснула алмазным камнем.
Грязной, качнувшись, упал на траву и схватил сережку, поднес к налитым хмелем глазам, понюхал и зажал в кулаке. С трудом поднялся и, раскинув длинные руки, прижался лбом к стене коморы, застыл в напряжении. Никто ничего не заметил.
— Эй, ты! — Грязной обернулся к стремянному, свирепо поводя белками. — Клади его на попону. Пеленай! — кивнул он на князя. Вяземский все еще был в; обмороке. — Едем!
Елена, ни жива ни мертва, услышала, как застучали копыта. Глянула в щель.
От мельницы отъезжали всадники, увозя с собой завернутого в попону князя Вяземского.
Крутилось, отсвечивая под луной, мельничное кодесо.
Мокрые стены тюрьмы были покрыты плесенью. Князь Серебряный, скованный по рукам и ногам, ожидал смерти.
— У меня с его милостью особые счеты! — протяжно-вкрадчивым голосом сказал Малюта. — Укороти его цепи, Терешка, — велел он подручному.
Тот воткнул смоляной светоч в кольцо, подтянул руки Серебряного к самой стене.
— И к допросу-то приступить робость берет! Кровь-то, вишь, говорят, не одинаковая у нас в жилах течет… — Малюта стал на колени и поклонился в землю Серебряному. — Дозволь, батюшка князь, перед допросом, для смелости-то, на твою боярскую кровь посмотреть! А потом, — продолжал он, возвышая голос, — потом дозволь мне из княжеской спины твоей ремней выкроить! Дозволь мне, смрадному рабу, вельможным мясом твоим собачек моих накормить!
Голос Малюты поднялся до визга.
Дверь темницы заскрипела, и вошел Борис Годунов.
— Прочь! — заревел Малюта.
— Опомнись, Григорий Лукьянович! — ответил спокойно Годунов. — Эдак делать не годится. Ты отвечаешь за него государю!
— Прочь! — Малюта ничего уже не помнил. Он вцепился в Годунова и старался опрокинуть его. — Я скажу государю, что ты стоишь за изменника! — хрипел, задыхался Малюта.
— А я скажу, что ты хотел убить его своими руками, как ты задушил Владыку, — оттолкнул Годунов Малюту. — Казнь назначена на завтра!
— Я уж придумаю такую казнь, что самого себя удивлю, — сдаваясь, пообещал Малюта.
Серебряный повернулся, гремя цепью.
— Спасибо тебе, Борис Федорович, что ты посетил меня, — сказал он. — Теперь и умереть будет легче!
— Я пришел от государя, — Годунов посмотрел на Малюту. — Государь велел снять с него цепи и накормить.
Малюта пришел в себя и бросился из темницы. Серебряный почувствовал, что ему отпускают цепи.
— Не отчаивайся, князь! — шепнул ему на ухо Годунов. — Главное — выиграть время.
На широкой поляне, окруженной непроходимым лесом, лежало и сидело множество людей разных возрастов, в разных одеждах. Иные в сермягах, иные в зипунах, а кто в лохмотьях. Вооружены были кто бердышами, кто саблей, кто кистенем. На кострах варили кашу.
Стреноженные кони паслись поодаль, у кривого дуба. Туман жался к земле. Высокий голос пропел тихо, нащупывая напев:
Ему отозвался другой голос, повторил громче, в лад. Дюжий молодой парень черпал из котла кашу. Лядащий мужичонка нетерпеливо приставал к нему:
— Ну, а дальше… дальше-то что было, Митьк?
— А ничаво. Снасильничали и все, — сдавленно произнес бывший жених Митька. — Она с того немного умом-то тронулась, а после… того… — Митька запнулся и замолк.
— Ну?! — почти выкрикнул мужичонка.
— Удавилась она… На сушилах, где холсты сушат, — нехотя отвечал парень. — Не уберег. Так и похоронили. Зарыли. Отпевать-то грех.
— Тебе, Митька, на другой жениться надо! — сказал, глядя в сторону, рыжий.
— Сам жанись!
Складный строй уже поднял песню строгими голосами.