— Поди, открой рогатину!
— Эй, добрые люди, господа честные! — закричал Михеич, подъезжая к опричникам. — Отомкните рогатку!
— Кто такие?
— Не боись, свои! Православные! — отвечал Михеич.
— А мы уж в штаны наложили со страху. Ух! Прямо черт с хвостом! И откуда такой взялся?
— Мы с моим боярином из литовской земли едем!
— Не брешешь? Продай коня!
— Что ты? В уме ли?
— А конь-то, видать, краденый! — подошел еще один из опричников. — Так и есть, гляди! — ткнул он концом плети. — Не клейменый конь! Без тавра!.. Слазь с коня-то!
— Да?! А это видёл? — забыл осторожность Михеич. — Молокосос!
— Чего?! А ну, долой с коня, старый пес!.. В плети его!
— Назад! — подскакал Серебряный к опричникам. — Кто хоть пальцем тронет — голову развалю! — схватился он за саблю.
Опричники, привыкшие к безнаказанности, на секунду удивились.
Потом, загалдев, тоже рванули сабли.
И не сдобровать бы молодому князю, если бы в это время не послышался вблизи голос, поющий псалом, и не остановил опричников как будто волшебством. Все оглянулись в сторону, откуда раздался голос.
По улице шел человек лет сорока, в одной полотняной рубахе. На груди его звенели железные кресты и вериги, а в руках были деревянные четки. Это был Вася.
— Блажен муж иже не иде на совет нечестивых!.. — пел он.
Увидев Серебряного, блаженный прервал свое пение, подошел к нему.
— Ты, ты, — сказал он. — Зачем ты здесь между нами!.. Микитка, Микитка! — покачал он головой. — Куда ты заехал?
— Разве ты знаешь меня, божий человек? — удивился Серебряный.
— Ты мне брат! — ответил юродивый. — Я сразу узнал тебя. Ты такой же блаженный, как и я. И ума у тебя не боле мово, а то бы сюда не приехал. Я все твое сердце вижу. У тебя там чисто, чисто, одна голая правда. Мы с тобой оба юродивые! А эти, — продолжал он, указывая на вооруженную толпу, — эти нам не родня! У-у-у!
— Вася, — сказал молоденький опричник. — Не хочешь ли чего? Может, тебе денег дать?
— Нет, нет, нет! — отвечал блаженный. — От тебя ничего не хочу!.. От Дружинки возьму, этот наш! Этот праведник! Вона он, — юродивый указал на большой дом, из ворот которого в это время вышел Морозов. — Только голова у него непоклонная! У, какая непоклонная! А скоро, поклонится, скоро поклонится, да уж и не подымется! — Вася пошел в сторону Морозова, затянув опять свой псалом.
Опричники почтительно освободили дорогу, расступились перед блаженным.
— Князь, — окликнул Серебряного Морозов, — здравствуй, князь!
Радость осветила лицо Серебряного. Он поехал навстречу Морозову.
— Здравствуй, боярин, Дружина Андреевич!
— Признал? А то многие меня теперь и признавать перестали, — сказал Морозов, широко отворяя ворота. — Прошу пожаловать в дом.
Слуги боярина, радушно кланяясь, встречали гостей. Юродивый скрылся в глубине сада, продолжая петь псалом, а хозяин повел гостя по дорожке среди тенистых лип.
— А блаженный-то наш, Василий, подлинно божий человек, — сказал Морозов. — Не тебя одного он по имени угадал. Он всякого словно насквозь видит. Его и царь боится!.. Побольше бы таких святых людей, так и не померк бы огонь духовный!..
Они вошли в дом. Морозов усадил князя на дубовую лавку.
— А ведь помню я тебя, Никитушка, когда ты еще босиком бегал!.. Эй, кто там! — крикнул он. Выглянула сенная девка. — Скажи жене, что у нас гость дорогой, князь Никита Романыч-Серебряный, чтоб сошла попотчевать. — Морозов тоже присел. — Спасибо, Никитушка, что зашел, не обидел старика опального! — Он указал на свои длинные волосы.
— Вижу, боярин, и глазам своим не верю! Ты — и под опалою!
Морозов вздохнул.
В своей светелке Елена бросилась к Паше, своей сенной девушке. Потом скинула кокошник, запястья, голубой летник. Замоталась, запуталась в рубахе.
— Пашенька, Пашенька, дай самое что ни есть лучшее! — попросила Елена. — И зеркало подай!
— Да что с тобой, боярыня! — захохотала та. — Отчего ты вдруг так мельтешишься?
— Не вдруг, Пашенька, не вдруг!
— А-а, боярыня, кажись, я угадала! — лукаво посмотрела девушка, — Я хоть и краешком глаза, а разглядела его.
— Кого?
— Да гостя нашего. Как его?… Князя Серебряного. Вот уж и впрямь серебряный, а может и золотой! Уж так пригож, так пригож! Я перед таким ни в жисть бы не устояла!
— Замолчи! — ревниво оборвала ее Елена, распустила волосы. — Лучше заплети мне косу.
— Что ты, боярыня!
— Заплети, Пашенька!
— Боже сохрани! Заплести тебе косу по-девичьи! Грех какой! Я этого на душу не возьму! Нет, боярыня, тебе теперь всю жисть кокошник носить! — тараторила девка, подавая кокошник с жемчужными наклонами.
Князь Серебряный и боярин Морозов говорили о своем.
Лицо Морозова было мрачно.
— Ох, и трудное настало время, Никита Романович. Прогневали мы, видно, Бога! — вздохнул боярин. — Начал вдруг наш государь Иван Васильевич всех подозревать. Начал толковать про измены, про заговоры… А той зимой созвал он земский собор — бояр, духовенство. Стукнул посохом и объявил: Я царь и государь всея Руси по Божьему велению, а не по мятежному человеческому хотению. Царь-де может делать все, что захочет, и чтобы ни от митрополита, ни от властей не было ему впредь никакой докуки. И для того, мол, завожу себе опасную стражу, опричных людей любого звания, хоть бы и самого низкого. Будут они опорой моей власти… Беру их на свой особый обиход, даю им землю и жалованье. С того дня и пошло! Набрал он опричную братию, а сам принял звание игумена. И стал защищать свое самодержавство. Бить направо и налево… По одному только слову ложного доноса отправляют невинного человека в застенок, к Малюте, на страшные пытки… А потом, одна за другой казни. И кого же казнят?… Лучших людей! Что день'.- то кровь. Боль выразилась на лице Серебряного.
— Боярин! — встал он с места. — Если бы мне кто другой сказал это, я назвал бы его клеветником!