Щемящее чувство дороги.
Ветер рвет горизонты
И раздувает рассвет.
Из песни
Ранним утром 20 декабря рейсовый самолет международной линии Москва Никозия, разбежавшись, оторвался от шереметьевской бетонки и, как полагается, начал набирать высоту. Еще было далеко до рассвета. Внизу простирались заснеженные поля и темные клинья лесов, и где-то с левого борта мерцала сквозь дымную мглу россыпь огней Москвы.
Перекатывая языком во рту взлетную конфетку, Ур смотрел в иллюминатор, пока клубящиеся торопливые облака не закрыли землю. Тогда он откинулся на высокую спинку кресла и скосил взгляд на Нонну. Она сидела рядом, глядя прямо перед собой, профиль ее был четок и безмятежен. По другую сторону от Нонны сидел Валерий. Он зевал, мучительно сморщившись. Не выспался, бедняга. Все они вот уже которую ночь не высыпаются: с утра до поздней ночи не отпускает их Москва.
Теперь-то отпустила. Теперь трудные, наполненные шумом и беготней, нескончаемые две московские недели остались позади.
Стюардесса, будто сошедшая с модной картинки, протянула подносик с лимонадом и минеральной водой. Ур выпил и того и другого, удовлетворенно крякнул и закрыл глаза.
Мысли текли лениво.
Странно все получается у него. Непоследовательно... Сам торопил Учителя, только об одном мечтал - поскорее покинуть Землю, - и сам же попросил отсрочить отлет... Не собирался принимать приглашение Русто - а все-таки принял и вот летит на далекий Мадагаскар. И не просто так летит, а с паспортом в красной обложке, и не сам по себе, а в составе группы, имеющей план сотрудничества из двадцати семи пунктов...
Странно, странно. Как будто ты не вполне принадлежишь самому себе. Только начни что-то делать, только начни - и ты уже не волен распоряжаться собственным временем... Зачем было, к примеру, участвовать в переселении Валерия с тетей Соней на новую квартиру? После бешеной гонки с проектом один только и выдался свободный день в начале декабря, один-единственный. Полежать бы на диване с книжкой, почитать бы всласть, - так нет, втиснулся в набитый до отказа троллейбус и поехал на улицу Тружеников Моря. А там уже были все в сборе - и Рустам, и Марк с Аркашей, и еще несколько знакомых парней из института. С тяжким топотом тащили вниз и грузили в машину мебель, коробки с книгами, немыслимые какие-то сундуки, и Рустам умело распоряжался погрузкой, и тетя Соня бегала вверх-вниз по лестнице, умоляя осторожнее нести посуду. Весь двор провожал отъезжающих. Из распахнутых дверей квартиры Барсуковых орал неутомимый магнитофон. Старушки на скамеечке в углу двора делали ручкой прощальный привет. Подслеповато и грустно смотрел из своего окна фармацевт-пенсионер Фарбер, великий знаток древних цивилизаций.
Потом затаскивали вещи на третий этаж нового дома. Тетя Соня затеяла угощение. Засиделись, расходились уже под вечер, и Валерий кричал с лестничной площадки им вслед: "Спасибо, орлы! Приходите еще таскать, как говорят в Древнем Шумере!"
Спустя несколько дней окончательно решился вопрос о составе группы, командируемой для совместной работы с океанографической экспедицией доктора Русто, и вся группа - Нонна, Валерий и он, Ур, - вылетела в Москву.
Ах, Москва! Человеческий водоворот на обледенелых тротуарах, теплые вихри из стеклянных дверей метро, строгие лица гостиничных служительниц. Все куда-то бегут, спешат, - невольно и ты ускоряешь шаг. Попробуй остановиться, чтобы тронуть ладонью невиданно красивое белое вещество, называемое коротко и как-то очень подходяще - снег, - тебя толкнут, обругают, а то еще и с ног, чего доброго, собьют. Нельзя выпадать из ритма. И ты мчишься, мчишься...
Ты мчишься на очередное заседание, где сидит множество незнакомых людей, и отвечаешь на вопросы и тычешь указкой в пролив Дрейка, порядком уже надоевший. А потом профессор Рыбаков ведет тебя еще в какие-то кабинеты, и люди с важной осанкой, в темных костюмах вежливо пожимают тебе руку, и опять - расспросы, возражения, сомнения и снова расспросы. И бумаги. Нарастающие лавинообразно бумаги с резолюциями наискось:
"Тов. Шумерскому. Прошу немедленно представить сведения".
"Тов. Шумерскому У. Ш. Ваше мнение?"
"Т. Шумерскому. Дать материалы для составления сметы".
Он с трудом запоминал фамилии людей, с которыми ежедневно сталкивался и которые уже не только выслушивали его, но и чего-то требовали, торопили. И уже кто-то из них поставил ему, Уру, "на вид" за непредставление в срок какого-то заключения.
Почти все время Нонна была рядом. Она решительно ввязывалась в разговор, когда Ур растерянно умолкал на многолюдных заседаниях. Она не давала ему утонуть в бумагах и заблудиться в коридорах, помогала писать докладные и представлять дополнительные сведения. Она следила, чтобы он не забывал обматывать шею теплым шарфом и не терял перчаток.
Где-то носился параллельным курсом Валерий. Рыжая его бородка мелькала в кабинетах Академснаба, в экспериментальных мастерских. По заказным спецификациям принимал Валерий измерительные приборы необычной конструкции. Спорил с поставщиками, требовал "довести до техусловий".
В последние дни в этом водовороте появилась Вера Федоровна. Уверенная в себе, громкоголосая, умеющая не спешить, она вносила некоторое спокойствие в страсти, разгоревшиеся вокруг вопроса о великом будущем пролива Дрейка. "Ограничимся на первом этапе комплексным исследованием Течения Западных Ветров, а дальше видно будет..."
"Дальше" видно было плохо. Проект носил глобальный характер, и в этом-то, как уразумел из услышанного на совещаниях Ур, и таилась главная трудность.
"Вы, наверное, успели убедиться, как неоднороден мир в социально-экономическом отношении, - сказал ему вчера профессор Рыбаков. (То была прощальная беседа, - они все сидели в номере у Веры Федоровны.) Мы могли бы пойти на геомагнитный эксперимент, если полностью будет обоснована его целесообразность. Но тут нужны объединенные усилия всего человечества. Пойдет ли на это Запад? Вот вопрос... Множество людей на Западе, несомненно, заинтересуется проектом - среди них будут ученые, а может, и некоторые политики. Но решающее слово не за ними. Решать будут нефтяные и угольные монополии... крупные электротехнические и иные концерны... Вряд ли им понравится проект, который поставит крест на ископаемом топливе..." - "Решать в конечном счете будут не монополии, а народ", - запальчиво возразила Нонна. На это Рыбаков не ответил - только головой покачал и сказал: "Ах, Нонна, Нонна..."
Ур посмотрел влево. Нонна спала, ровно и покойно дыша, и ему почудилась еле заметная улыбка у нее на лице. Что-то, наверно, приснилось...
...А Нонна не спала.
Беспокойно было на душе. Беспокойно за маму с ее гипертонией, никогда ведь еще не оставляла ее одну больше чем на три недели, а тут - на целых четыре месяца... Беспокойно было при мысли о долгом плавании в высоких штормовых широтах: выдержит ли она, если ее укачивало даже при каспийских штормах? Впрочем, шторм на Каспии не уступит, пожалуй, океанскому...
Беспокойно было думать об Уре. Вот она вытащила его из колхоза, уговорила закончить проект, принять участие в экспедиции Русто. А дальше что? Если бы знать, что у него на уме...
"Ох, Ур... мучение мое..."
Нонна вспоминает, как позавчера они сидели рядышком и жена Костюкова посмотрела на них и сказала вдруг... Бог знает, что она сказала. Нонну так и обдало жаром от ее слов...
Приятно вспоминать этот вечер.
Ей, Нонне, не хотелось идти к Костюковым, совершенно незнакомым людям. Ну конечно, слышала она о Юрии Костюкове немало: был такой молодой инженер в их городе, работал в НИИТранснефти, лет десять назад вместе со своим другом Николаем Потапкиным изобрел или открыл нечто необычайно, фантастически интересное - эффект проницаемости. А еще они сделали из Валерия Горбачевского человека, так говорит сам Валерий, который был тогда мальчишкой-лаборантом.
Давно уже Костюков живет в Москве. И вот Валерий воспользовался единственным вечером, свободным от беготни и совещаний, и потащил Ура и ее, Нонну, к своему божеству.
Она ожидала увидеть солидного толстого дядю с этакой значительностию на челе высоком, а им отворил дверь долговязый белобрысый малый. Он дурашливо поклонился и молвил: "Здравствуйте, люди и пришельцы". И сразу они с Валеркой пустились в воспоминания - о каком-то кораблекрушении и необитаемом острове, о какой-то необыкновенно умной, ныне покойной собаке, о плавании на плоту, - они перебивали друг друга и покатывались со смеху, и ей, Нонне, казалось, что они просто выдумывают все это с ходу, чтобы потешить себя.
Потом пришла жена Костюкова, Валентина Савельевна, очень полная дама с красивым лицом. Она пришла с лекций, которые читала на филологическом факультете, и быстро накрыла на стол.
Костюков спросил Валерия, как у него дела с кандидатской диссертацией, и Валерий сказал, насупившись, что никакой диссертации не будет. Костюков пристально на него посмотрел и сказал: "Так-так". И продекламировал стихотворение, ей, Нонне, не известное: "Но путь науки строгой я в юности отверг, и вольною дорогой пришел я в Нюрнберг. Кто знает, сколько скуки в искусстве палача, не брать бы вовсе в руки тяжелого меча..." А Валентина Савельевна сделала гримаску и высказалась в том смысле, что не все стихи бывают к месту, а особенно - стихи малоодаренных литераторов. Костюков возразил, что Федор Сологуб был поэтом, может, и не первого ранга, но даровитым, а стихи не обязательно цитировать к месту. Еще он заявил, что Валерке, с его застарелым отвращением к науке, следует пойти в ловцы бродячих собак, и признался, что и сам он, Костюков, тоже ловец бродячих собак, именуемых сумасшедшими идеями. Тут у них вышел спор. Валентина Савельевна посоветовала мужу: "Вот и лови своих любимых собак, а в филологию не суйся". На это Костюков ответил, что филология входит в его профессиональные интересы в качестве "гуманитарной отдушины". Валентина Савельевна, слегка повысив голос, заявила: "В качестве объекта профанации - так будет вернее. Ты же полуграмотный человек: пишешь "панцирь" через "ы". "Да, пишу через "ы", - с достоинством подтвердил Костюков. - Потому что я единожды грамоте учен и переучиваться не собираюсь. Между прочим, многие люди, не нам с тобой чета, тоже писали через "ы", и русский язык от этого не погиб".
Слушая эту перепалку, она, Нонна, с трудом удерживалась от смеха, и ей все больше нравился этот невозмутимый Костюков.
"И вообще у меня накопился ряд вопросов, - продолжал Костюков, подливая вина в фужеры. - Ну, вот например: как писали древние римляне слово "вольноотпущенник"? Через дробь, как у нас пишут "м/мать", то есть "многодетная мать"? Подозреваю, что все-таки они не писали "в/отпущенник", но никто, включая мою жену, не может дать мне однозначный ответ". - "Тебе и не требуется никакого ответа, - тотчас парировала выпад Валентина Савельевна. - Тебе лишь бы поморочить людям голову своими выдумками. Вы себе не представляете, - обратилась она через стол к Нонне, - как мой Юрочка бестолково начитан. Он просто начинен второсортными стихами и литературными реминисценциями". - "А это плохо?" - спросила Нонна, улыбаясь. "Это ужасно! - последовал ответ. - Ведь он все-таки доктор наук и мог бы вести себя солидней. Этим летом у них в институте... Кстати, если вы думаете, что я знаю, как называется его институт, то вы ошибаетесь". "Я много раз тебе говорил, - спокойно вставил Костюков, - мой институт называется ВРЫГТ". - "Вы слышали? - воззвала Валентина Савельевна к Нонне. - ВРЫГТ! Разве может так называться институт?" - "А что? - сказал Костюков. - Нормальная аббревиатура. Не удивляет же тебя, что Большой театр официально называется ГАБТ". - "А ну тебя! Посмотри, люди смеются! Валентина Савельевна патетическим жестом указала на гостей. - Да, так вот, летом у них в институте затеяли лодочный поход по мещерским речкам и озерам. Мы тоже поехали и взяли с собой сына. Все хорошо, погода дивная, природа - просто чудо. Сели в лодки, отплыли. И только начали грести, как мой Сашка вдруг скорчил страшную рожу и как заорет: "А ну, навались, чтоб у вас жилы лопнули!" - "Не так, - поморщился Костюков. - Он крикнул правильно: "А ну, навались, а ну, мальчики, рваните серебряные ложечки! Навались, что же это ни у кого жилы не лопнули!" Вот как он крикнул. Сашка лучше, чем ты, знает литературу". - "Вот-вот! Бог знает чему он учит впечатлительного девятилетнего мальчишку. А в лодке были солидные люди, замдиректора в частности, и я уверена, что твои "серебряные ложечки" ему не очень понравились".
"Это из "Моби Дика", - сквозь смех сказал Валерий. "Еще бы тебе не знать! - напустилась на него Валентина Савельевна. - Вы с Юрой - с одного дерева яблочки. У тебя-то сына еще нет?" - "Нет", - сказал Валерий с потаенным вздохом.
"Послушай, всезнающий Валерка, - обратился к нему Костюков, - а знаешь ли ты, почему тайфунам дают женские имена? Не знаешь? Стыдно, братец. А еще океанолог. Вот послушай. - Длинной рукой снял Костюков с полки книжку, мгновенно нашел нужное место и прочел: - "А как бы вы еще назвали бешеную бурю, которая неожиданно свалилась на вас невесть откуда и потом, тихо воркуя, ушла неизвестно куда..." - "Ни капельки не остроумно, - сказала Валентина Савельевна. - Я уверена, что на планете, откуда прибыл наш высокий гость, - улыбнулась она Уру, - тайфунам дают только мужские имена". Развеселившийся Ур ответил, что т а м не бывает тайфунов, т а м всегда одинаковая ровная погода. "Какая прелесть! - сказала Валентина Савельевна. - Там и жизнь, наверное, ровная, спокойная, не то что у нас крутишься, крутишься как угорелая..."
"Зато у нас занятнее", - вставил Костюков.
Он вспомнил, как у Салтыкова-Щедрина была описана аналогичная ситуация: немецкий мальчик переманивал к себе русского мальчика, а тот отказался, потому что "у нас занятнее". Но Валентина Савельевна не нашла в ситуации решительно ничего аналогичного. Вдруг она с неожиданно доброй улыбкой посмотрела на них, Ура и Нонну, сидевших рядышком, и сказала: "А вы чудная парочка"...
И она положила Нонне брусничного варенья и стала рассказывать, как у них недавно гостили друзья из Новосибирска - Коля Потапкин и его жена Рита, которые и привезли это варенье, и какая у Потапкиных была интересная поездка в Индию. А мужчины завели разговор о предстоящей экспедиции и о проекте Ура и заспорили, заспорили о магнитном поле... об энергии морских приливов... о содержании в Мировом океане солей урана...
Нонна не вмешивалась в их спор. Все, о чем говорили вокруг, как бы отдалилось, заволоклось туманом, - остались только те слова Валентины Савельевны, да и не слова уже, а их смысл, обжигающий душу, и было странное ощущение тесноты, хотелось не то смеяться, не то плакать...
Ужасно хотелось спать. Но почему-то не шел сон к Валерию. Попробовал углубиться в самоучитель французского языка, но не смог. Мысли, оттесненные московскими неделями в подвалы сознания, теперь выплывали наружу...
Соплеменник по спортивному обществу, соплячок из "Буревестника" здрасте, объявился вдруг Костя Трубицын. Яхтсменом был плохоньким, за борт боялся вывешиваться на крутых к ветру курсах, ну и ладно, это бывает, пока не привыкнешь. Не захотел Костенька привыкать. Ушел в теннис играть. И вот нате вам - Знаменитый Теннисист. В Венгрии был, в Югославии был, теперь в Люксембург поедет...
Молодой, удачливый, чернобровый - объявился вдруг на именинах у Ларисы, Анькиной подруги. Ладно, всегда должен быть кто-то в центре внимания. Ладно, танцуйте, отплясывайте хоть до упаду. Топайте, кружитесь, неситесь. А он, Горбачевский Валерий, со своими почти двадцатью восемью годами, со своей языческой верой в Дворец бракосочетаний, - не обязан торчать в углу. Он не бой на корте, чтобы подавать мячики игрокам. Пусть каждый сам играет свою партию.
Он так и сказал Аньке, когда та на следующий день позвонила ему в институт и потребовала объяснений по поводу его безобразного поведения, выразившегося в незаметном уходе с именин. Он так и сказал: пусть каждый сам играет свою партию. Но Аня настояла на встрече, чтобы выяснить отношения. Хорошо. Выяснять так выяснять. У него дела в вычислительном центре - если она хочет, пусть приходит туда к семи.
Лил дождь. Бежала по улицам желтая вода. Автомобили волокли за собой буруны, как торпедные катера.