Он указал рукой на другую сторону улицы: в тамошнем кафе сапожник уже собрал все свое семейство. Впрочем, выглядели эти люди скорее как секунданты. Расставив стулья полукругом, они потягивали кофе и вполголоса о чем-то спорили: несколько бород качнулись из стороны в сторону: «нет»; несколько голов кивнули: «да». Более всего они напоминали команду регбистов из американского фильма, получающих перед схваткой за мяч последние наставления от капитана. Еще чуть-чуть, и они обрушатся на нас, как тонна кирпича, и оставят от нас мокрое место. Мне стало не по себе.
— И самое главное, — произнес Сабри дрогнувшим от возбуждения голосом, — что бы ни случилось, не показывай удивления. Ты ничему не должен удивляться. И— тебе же на самом деле совершенно не нужен этот дом, правда?
Я повторил за ним его слова, как фразу из катехизиса.
— Мне не нужен этот дом. Мне совершенно не нужен этот дом.
Но перед моим внутренним взором так и стояла огромная резная дверь («Бог мой, — сказал тогда Сабри, — какое прекрасное дерево. Из Анатолии. Раньше был такой способ: привязывали к корме большие бревна и привозили их сюда по морю. Настоящий анатолийский лес, он же простоит до скончания века»). Да-да, огромные резные двери под гладким слоем свежей синей краски…
— Мне не нужен этот дом, — шепотом повторил я, судорожно пытаясь вогнать себя в нужное состояние духа.
— Скажи им, что мы готовы, — бросил Сабри куда-то в темноту, и тут же через дорогу метнулся босоногий юноша, в кафе, туда, где собрался противник. Они тут же загудели, как потревоженный пчелиный рой, а потом от толпы отделилась жена сапожника — или, вернее, попыталась отделиться, потому что с полдюжины рук тут же ухватили ее за юбку и за рукава, и старейшины клана принялись нашептывать ей на ухо пришедшие в последний момент соображения. В конце концов, ей удалось как-то вывернуться, она решительной походкой пересекла улицу и вошла в контору Сабри с громким и весьма уверенным:
— Доброго вам утречка!
Это была весьма суровая крепкая женщина, с красивым надменным лицом и большим слегка колыхавшимся телом. На ней было обычное деревенское платье: белая косынка на голове, черная юбка, груди собраны в традиционный, со шнуровкой впереди, мешковатый корсет, и оттого похожи на небрежно подобранный парус. Поздоровавшись, она встала прямо перед нами, и вид у нее был очень решительный. Сабри откашлялся, осторожно, двумя пальцами, подобрал со стола ключ — так, словно тот был хрупкости необычайной — и опустил его на ближайший к ней край стола с ужимками чародея, приступившего к начальной стадии заклинания духов.
— Мы тут как раз говорили о твоем доме, — сказал он вкрадчиво, и его ровный и мягкий тон лишь самую малость был тронут угрозой. — А известно ли тебе, что все дерево, из которого выстроен твой дом…, — и, внезапно, выкрикнул последнее слово с такой силой, что я чуть не упал со стула, — гнилое!
И, подхватив со стола ключ, брякнул им о столешницу, словно в подтвержение сказанной фразе.
Женщина презрительно вскинула голову, взяла ключ и тоже, в свою очередь, швырнула его на стол, возопив:
— И вовсе оно не гнилое!
— Да, гнилое, — Сабри снова громыхнул ключом.
— Нет, не гнилое! — ударила по столу женщина.
— Да, гнилое.
Удар.
— Нет, не гнилое.
Ответный удар.
Интеллектуальный уровень дискуссии явно оставлял желать лучшего, и я почувствовал себя не в своей тарелке. И еще у меня возникло опасение, что они в конце концов погнут ключ, и тогда уже никто из нас не сможет попасть в дом. Но это были, так сказать, вступительные аккорды, увертюра к основной музыкальной теме.
Женщина взяла ключ и подняла его вертикально вверх, так, словно собралась принести на нем клятву.
— Этот дом — хороший дом! — выкрикнула она.
И положила ключ на место. Сабри задумчиво подобрал его, дунул в дырочку, как в ствол кольта, навел его на женщину и сощурил глаз. Потом рассеянно уронил ключ обратно на стол и погрузился в какие-то свои, отвлеченные мысли.
— Ну а если предположить, что мы все-таки захотим купить этот дом, чего мы вообще-то делать не собираемся, — проговорил он, — сколько ты за него попросишь?
— Восемьсот фунтов.
Сабри разразился долгим театральным хохотом, утирая с глаз воображаемые слезы и повторяя — «восемьсот фунтов» — так, будто за всю жизнь ему не приходилось слышать более забавной шутки. Не прекращая смеяться, он повернулся ко мне, и я тоже начал смеяться жутким фальшивым смехом. Он хлопнул себя по коленке. Я завертелся на стуле, изображая острый приступ гастрита. Мы смеялись до тех пор, пока совершенно не выбились из сил. Потом снова стали серьезными. Сабри, я видел это совершенно явственно, был свеж, как маргаритка. Он мигом преобразился, сделавшись терпеливым, рассудительным и собранным, как шахматный игрок.
— Забирай ключ и уходи, — рявкнул он вдруг, сунул ей в руки ключ и тут же повернулся спиной, крутанувшись на стуле-вертушке; потом, столь же внезапно, завершил круговое движение и опять оказался с ней лицом к лицу. — Что такое? — удивленно спросил он. — Ты все еще здесь?
По правде говоря, женщине, даже при всем ее желании, вряд ли достало бы времени уйти. Но она была из тугодумов, хоть и упряма, как мул: тут уж сомневаться не приходилось.
— Ну и ладно — отчеканила она, подхватила ключ, сунула его к себе за лиф и развернулась. Надо сказать, со сцены она удалялась не слишком быстро.
— Не обращай внимания, — сказал Сабри и занялся бумагами.
Женщина в нерешительности остановилась за порогом конторы, к ней тут же подскочил муж и принялся о чем-то ее упрашивать, шепотом, заглядывая ей в глаза. Он взял ее за рукав и почти что волоком втащил обратно в контору, где сидели мы и демонстративно читали письма.
— А, это ты, — весьма удачно разыграв изумление, воскликнул Сабри.
— Она хочет еще поторговаться, — пояснил сапожник: голос у него был тихий, тон — примирительный.
— О чем тут еще говорить? Она меня за дурака держит.
Тут он резко развернулся в ее сторону и проревел:
— Двести фунтов, и ни пиастра сверху!
Настала ее очередь корчиться в пароксизме фальшивого смеха, вот только спектакль вышел у нее не такой удачный. Мешал муж, который тут же принялся дергать ее за рукав, пытаясь вернуть к серьезному разговору. Сабри своего шанса не упустил.
— Хоть ты ей объясни, — сказал он. — Ты же мужчина, ты в таких вещах понимаешь. А она — всего лишь женщина, откуда ей знать настоящие цены. Скажи ей, сколько стоит этот дом.
Сапожник, который, судя по всему, совсем растерялся, опять повернулся к жене и уже открыл было рот, но тут она одним движением выхватила из-за корсажа ключ и подняла его над головой, так, словно собиралась обрушить его на лысый череп мужа.
— Дурак! — прорычала она. — Ты что, не понимаешь, что они из тебя дурака делают? Уйди, я сама с ними разберусь.
Она еще раз замахнулась на него ключом, и он, совершенно раздавленный, на цыпочках выскользнул из конторы и присоединился к остальным ее родственникам в кафе напротив. Она же повернулась ко мне и умоляюще протянула руку, приговаривая по-гречески:
— Послушай, будет тебе, ведь ты же англичанин, разве подобает англичанину так жестоко торговаться с женщиной…
Но поскольку я до сей поры ничем не выдал, что знаю язык, мне не составило особого труда изобразить полное непонимание. Она со зловещей миной обернулась к Сабри, снова швырнула ключ на стол и выкрикнула:
— Шестьсот!
На что Сабри, почти в один голос с ней, проорал:
— Двести!
У меня заложило уши.
Они долго молча смотрели друг на друга, пыхтя, как боксеры в клинче, которые ждут рефери, чтобы тот их разнял. Сабри решил, что настал самый удобный момент молниеносно ударить ниже пояса.
— В любом случае, дом-то заложен, — прошипел он, и она поплыла в нокдауне. — За шестьдесят фунтов и три пиастра, — добавил он, как будто надавил перчаткой сильнее, чтобы у противника выступила кровь. Она схватилась за нижнюю часть живота, словно туда и впрямь пришелся удар. Сабри не терял ни секунды — Я дам тебе двести фунтов плюс сумму залога.