- Извини, я на работе. Если хочешь, давай встретимся вечером, посидим где-нибудь. Я сменяюсь в девять.
- Жаль, - сказал Монк и не стал спешить наливать вино. - А может, все-таки составишь компанию. Я не привык один...
- Нет, не уговаривай, - попросил Питере. - Мне слишком дорого мое место. Оно неплохо кормит мою семью.
- Как, ты женат?
- У меня уже сын. Ему восемь месяцев. Теперь мы хотим с женой дочку.
- Стоило ли тогда учиться... - вырвалось у Монка.
Но Питере не обиделся.
- Одно другому не мешает, - улыбнулся он. - Я очень доволен, у меня все прекрасно. Двенадцать часов я на работе и восемнадцать часов отдыхаю дома. Хотя какое там - хлопот полно, А мне приятно. Малыша купаем, пеленки стираем, по магазинам бегаю. Хорошо. Приду домой с работы, и усталости как не бывало...
Монк налил себе немного золотистого вина и еще острее ощутил свое одиночество. Он не смог протолкнуть в себя даже глоток и отставил стакан.
- Ну, я пойду, Питере, - неожиданно поднялся он. - Будь здоров.
Монк скатал в тугой комок бумажную салфетку и ваткнул ею бутылку.
Вино булькало в кармане в такт шагам, и казалось, вот-вот начнет выплескиваться сквозь ненадежную пробку, но Монка это не заботило. Он шел, глубоко задумавшись о пользе, какую он приносит, находясь на службе Общества Совершенствования Челове6 Утросвлов ка. А есть ли польза? Нет, не так виделась ему деятельность на благо людей. Труд, кропотливый, изнуряющий и радостный. Чтобы забыть об отдыхе и не жалеть сил. Вот что нужно! А не так, как с Аллисом - рестораны, автомобили, покупные девочки, деньги.. Куча денег всего лишь за короткий разговор. И опять неведение - что делать дальше? Когда даст ему Аллио новое задание? Судя по внушительному гонорару, который он сегодня вручил, нескоро.
"Ччерт! - выругался Монк. -. Никакой свободы действий, ничего не знаешь наперед. И как назло - пачка денег. Много денег, будто нарочно, чтобы успокоиться и забыть обо всем. Но нет, Монк не такой. Его не купишь! Надо будет разобраться хорошенько с этим Обществом, навести нужные справки. На самом деле, что-то тут не так. К черту подобное совершенствование! Если и дальше так пойдет, придется распрощаться с Аллисом. Мне по душе другая жизнь: кипучая, боевая, деятельная. Хватит прозябать, и так целый год сидел пеньком замшелым, как звездочет, созерцал туманную планету - самого себя".
Монк представил, что будет, если он оставит Общество Совершенствования Человека, и ему стало не по себе. Ничего не будет, кроме прежних длинных и никчемных дней, которые предстоит прожить в одиночестве. "Не нужен никому. Никому не нужен", - твердил Монк навязчивую мысль, и ему сделалось по-настоящему страшно.
"Куда же идти? - мучил его вопрос. - К Фаляфану, с его внутренней свободой и безразличием ко всему и всем? К Гриму Вестену, чтобы размахивать дубиной в нелепой борьбе, заведомо обреченной на поражение? Или, быть может, тихо ждать конца, как Бильбо в своей плавучей келье?" Ни то, ни другое, ни третье Монк принять не мог. Он вспомнил счастливое лицо Питерса, когда тот рассказывал о себе, и обнаружил еще один путь к счастью. "Может, в самом деле, - думал Монк, - надо жить так: любить человека, растить детей, зарабатывать деньги, беречь свой дом от всяческих невзгод, а все, что творится кругом, - побоку?" Но тут же Монк разрушил в своем воображении эту картину благополучия. Не для него такая жизнь.
Не сможет он спрятаться за серебряную скорлупку личного счастья, когда нет еще всеобщей гармонии среди людей, когда есть сильные и слабые, добрые и злые, богатые и бедные. Когда столько людей на земле живет и не знает, зачем они появились на свет. "Почему я не такой, как все? - вопрошал в отчаянии Монк. - Почему мне надо больше, чем другим? Откуда это? От Школы универсальных наук, которая дала знания? Нет. Питере учился вместе со мной, а ему живется намного проще. Что же это за болезнь такая - неуспокоенность? Где же я ее подхватил? Не в море же? Там легко дышится, там все просто".
И неожиданно Монк вспомнил один эпизод из своей жизни, который знал по рассказу отца. Он тогда только родился, и никак не могли решить, как назвать мальчика. И вдруг в их дом вошла усталая путница, нищая и оборванная. Ее вид перепугал всех, но она скавала только три слова и ушла. И больше ее никто никогда не видел. Она сказала: "Здесь родился Монк".
Чтобы не прогневить темные силы, мальчика так и назвали.
"Что же это было? - думал сейчас Монк. - Какой-то знак судьбы? Или проклятье колдуньи, которая вместе с именем наложила на меня тяжкое бремя раздумий?" Шагал по Ройстону человек в распахнутом пальто, сдвинутой набок шляпе, и никто не знал, что этот черноволосый юноша, заплутав в лабиринте противоречий, мог весь день ходить по городу, обойти весь земной шар, но так и не найти нужной двери, за которой его большое беспокойное сердце нашло бы отдохновение и покой.
Но нельзя страдание долго носить в себе, иначе немой тоской можно отравить душу. Выпустить наружу черную кровь хандры, поверить в лучшее, поймать надежду, просто успокоиться... Монк понимал, единственный человек, которому он нужен - Икинека. Она могла помочь ему. Своим молчанием, полным понимания и доброты, преданным взглядом, своей любовью...
Она, только она, нужна была сейчас Монку. Милая, милая Икинека... Как он мог, увлекшись своими идеями всеобщего добра во имя человека, оставаться таким холодным и равнодушным к близким, .живым людям.
Да какой толк в этом Обществе Совершенствования Человека, когда он сам не может никому помочь?
Монк нащупал в кармане деньги и зашел в мануфактурную лавку. Он купил много голубого шелка для Икинеки. Пусть она обвешает им свою комнату, пусть ее всегда будет окружать голубое шуршащее небо.
Пусть, пусть кому-то будет хорошо, когда ему плохо.
В конечном итоге это даже важно, чтобы с чьей-то болью родилась у кого-то радость. Монк обрадовался этой мысли. Да, да, лучшее средство от черной тоски - сделать кому-то добро. А лучше не кому-то, а близкому человеку. Монк внезапно остановился. "Но как же я приду к ней? - задумался он. - Ведь ей не нужно никаких подарков. Икинеке нужен я! Ах, как гадко. Что же это я, решил сделать добро самым дешевым способом - с помощью денег? Конечно же, нет! Я сейчас приду к Икинеке, возьму ее теплые ладони, уроню в них лицо, и она все поймет, и не нужно будет слов. Она Поймет меня, и уже никогда больше не буду я огорчать мою милую Икинеку. Взявшись за руки, мы пойдем с нею по жизни, и отныне это будет наша жизнь, Одна на двоих. И я буду радоваться, как собачонка, что рядом со мною - она..."
Монк почти бежал, обхватив одной рукой рулон ткани, а другой придерживая бутылку в кармане. Влетел во двор Икинеки. Пусто. Распахнута дверь. В доме тишина. Какие-то тени. Но почему тени? Чиварис, тетушка Марталеза, Бильбо... Почему они молчат?
- Что случилось? Где Икинека? - громко, запыхавшись от быстрой ходьбы, спросил Монк. - Я принес ей голубой шелк...
Марталеза зарыдала на кровати. Хриплые, клокочущие звуки, будто ее душил приступ и она звала на помощь. Монк испугался.
- Ты опоздал, Монк, - через силу улыбнулся Чиварис. - Нету ее больше. Нет Икинеки...
Марталеза бессильно хрипела на кровати, тискала руками подушку. Бильбо поднес ей успокоительных капель.
- Вот была на свете Икинека - и все, и нет ее...сухими глазами Чиварис смотрел на Монка, но не видел его. - Топала ножками, говорила первые слова... Помогала мне... страдала... Она любила тебя, Монк. Сильно любила... Вот и все, кончился мой день...
Чиварис закашлялся и отвернулся.
Монк куда-то сел и уткнулся лицом в холодный голубой шелк. Из бутылки в кармане на пол потекла тоненькая струйка. И был слышен сейчас только этот звук. В лужице вина на полу островками торчали сладости, предназначенные Икинеке. Монк беззвучно плакал, и перед его глазами было померкшее голубое небо.
- Идем, - тронул его Бильбо за плечо.
Монк поднялся на ватных ногах и пошел как во сне за стариком. И тут он догадался, куда .ведет его Бильбо. Ужас перекосил его лицо: Монк только сейчас осознал, какую тяжкую утрату уготовила ему жизнь. Вместе с Икинекой умерла его любовь, которую он, сам того не зная, носил все эти годы, стали ненужными все слова, какие он приготовился сказать Икинеке. "Вот теперь я пснастоящему одинок, - подумал Монк. - Теперь мы с ней две половинки, две части одного целого, разделенные границей смерти".
И Монк остро почувствовал, что вместе с Икинекой умер он сам. Так бывает, и это мучительно - жить среди живых людей, будучи мертвым...
В комнате Икинеки было сумрачно от черного крепа на зеркале и на лампе. Монк боялся подойти к гробу, где среди цветов и белых кружев спала вечным сном Икинека. Сейчас она была необыкновенно красивой.
Монк сделал неловкий шаг и припал к холодным губам Икинеки. Ему показалось, что он уловил слабое ее дыхание, что вот сейчас она улыбнется в своем таком белом платочке и скажет: "Монк... ты все-таки пришел..." Он долго смотрел на ее лицо, где застыла счастливая улыбка, будто там, в другом мире, где она сейчао пребывала, нашла она то, чего не было у нее на земле...
На следующий день Икинеку похоронили. Фалифан постарался, как мог. На могилу Икинеки он привез большой красно-фиолетовый камень, на котором было высечено имя Икинеки. У его подножия положили венок из живых цветов, а на шероховатой поверхности каменной глыбы навечно застыла маленькая позолоченная ящерица. Легкая, изящная, она жадно вслушивалась в мир. Монк не отрываясь смотрел на эту беззащитную ящерицу и думал о том, что это он погубил Икинеку. "Случай непонятный", - сказал доктор, устанавливая причину смерти." Уже ушли Марталеза, Чиварис, Побито, Бильбо, Грим Вестей. День кончался.
Фалифан тронул друга: - Пойдем, дождь собирается...
Он не дождался Монка и ушел по склону холма.
Ящерка на камне потускнела - это к земле спустились тучи. Зашумел ветер, и на могилу упала первая капля дождя.
XX
Динь-дон! Динь-дон! Пожарный грузовик катит по ночному Ройстону, щедро рассыпая звонкую тревогу по улицам. Но слишком позднее время, позывные беды отскакивают от спящих окон, темных дверей. Слишком крепкий сон в такое время, чтобы выскакивать из теплой постели, бежать к окну, смотреть, где что горит.
Динь-дон! Динь-дон! - гремит пожарный колокол на машине. Десяток заспанных пожарников трясется в кузове. На дне его подпрыгивают багры, лопаты и прочий огненный инвентарь. Двое бойцов придерживают механический насос. Динь-дон! Динь-дон!..
Ройстон - городок небольшой, и когда случается здесь какое-нибудь бедствие, в любом случае, сообравуясь с провинциальными законами, на церковной колокольне бьют в большой колокол. В эту ночь он молчит. Значит, беды нет.
Действительно, какая может быть беда, если загорелся всего-навсего павильон в городском саду. Ветхая фанерная будка с намалеванной гримасой у входа - комната смеха.
Весело, как ящик на костре, трещит крашеная фанера, жарко и светло кругом. Ночная мгла жадно впитывает в себя кровь пожара. Во чреве огня ломается и рушится зло. Уничтожено зеркало - орудие шарлатана. Не известно, где он сам, наверное, сгорел уже.
Теперь спокойно будет в Ройстоне. Спите спокойно, граждане, беды нет.