Фалифан вошел в свою темную комнату, которую снимал на первом этаже двухэтажного каменного дома в захолустном переулке. Жилище его было холодным, с заплесневелыми стенами и ветхими половицами, поеденными грибком. Зато имелся отдельный вход, и это достоинство покрывало все недостатки убогого жилища.
Он разжег керосинку, достал закопченный котелок в разогрел гороховую кашу. Намазал горчицей хлеб в принялся есть. Проглотив наспех несколько ложек пахучего месива, не выдержал и сел за стол. Его одолевал зуд творчества, он торопился сказать то главное, к чему пришел за годы своей жизни.
Расчистил стол, достал с полки твердую папку с листами недорогой, но довольно белой бумаги и начал перечитывать то, что успел создать. Первая глава его книги называлась "Ройстон".
"На многие мили Побережье вытянулось глухой неприступной стеной, составленной из острых отвесных скал. С далекого расстояния темные зубцы берега напоминали крепость, затихшую перед осадой. На самом же деле борьба не прекращалась ни на минуту, с тех пор как появились на свете суша и море.
Вода побеждала. С каждым десятилетием все больше становилось брешей в строю каменных исполинов.
Дряхлые были скалы. В одном месте красно-фиолетовая гряда Побережья расступилась, и здесь была чудесная бухта, надежно укрытая от волн и ветров. Люди дали ей достойное имя: Бухта Спокойной Воды.
Даже в жестокий шторм в воде бухты, как в зеркале, можно было прочесть диковинные названия кораблей из разных концов света.
Теперь трудно сказать, что появилось здесь прежде, суда в гавани или дома на берегу, но город был. Вымощенный красно-фиолетовым камнем, с кудрявыми зелеными улицами, нашпигованными розовыми черепичными крышами. Назывался он Ройстон.
Отгороженный от мира горными хребтами, жил он своею обособленной жизнью. В Ройстоне колыхались многолюдьем богатые ярмарки, ломились от невидан ных заморских припасов лавки и кабачки. Но особенно хорошо было здесь летом. Диковинные цветы, виноградные лозы, абрикосовые деревья, напитанные влажным теплом южного моря, брали город в свой плен. По вечерам улицы и парки Ройстона обволакивал многосложный аромат цветов и фруктов, от которого тесно становилось в груди и тревожно замирало сердце.
В городе было много красивых женщин. Их заманила сюда яркая легкая жизнь, и они слетелись, как бабочки на медвяный цветок. Смуглые южанки пили сладкий нектар благополучия и ошибочно полагали, что небрежная роскошь города принадлежит им. Это было не так. Казино, фейерверки, оркестры под открытым небом, вино и сами женщины служили истинным хозяевам города морякам. Эти люди ценили каждый глоток жизни на берегу и ни во что не ставили ее в море.
Обветренные, соленые от штормов и шуток, они напивались в кабачках до рвотной бледности, вопреки здравому смыслу не копили денег и бездумно проматывали за короткую ночь все свои филоны, заработанные среди риска и опасностей. Эти бесхитростные дети моря жили не ради показухи. Просто они были не от мира сего, и те, у кого оседали их капиталы, даже не подозревали, насколько богаче их эти нищие бродяги моря. Они были временными на грешной земле. Ложь, скупость, измена, лесть, расчет и прочий балласт сухопутного мира был чужд вольной братии, живущей по своему уставу. От будничного хлама и маяты они могли избавиться без особого труда - уйти в море, Всякий корабль, покидая Бухту Спокойной Воды, вскоре исчезал за чертой, где соединялись вода и небо.
Дальше был другой мир, невидимый и неведомый. Оттуда, из-за узкой полоски горизонта, каждое утро нарождался новый день, и из моря всплывал рельефно очерченный круг солнца. Оно вздымалось и росло на глазах, набираясь сил, и в эти минуты напоминало огромное яблоко, нарисованное самыми золотыми красками. Светило являлось городу через просвет среди скал, где был вход в бухту. Этот вход сторожили два каменных великана. Их называли Ворота Солнца.
Кроме нового дня в эти ворота заходили корабли.
Бывало, что перворанний корабль приносил на мачтах солнечный диск, будто вымпел праздничного утра. Даже самые мрачные горожане находили, что это лучшее зрелище, какое может быть в Ройстоне.
...Сейчас все не так. Один из каменных сторожей Бухты Спокойной Воды состарился и однажды всей своей громадой рухнул, в воду. Там, где раньше проходили суда, теперь торчал каменный тяжкий клин.
Таким образом вход в бухту оказался запертым самой природой.
Корабли нашли себе другое пристанище и ушли навсегда за горизонт. И только солнце не изменило своему курсу. Оно по-прежнему беззаботно появлялось из никому не ведомой утренней страны.
Без моряков жизнь в городе притихла, но не угасла. Чья-то светлая голова решила сделать Ройстон курортным местечком. По-прежнему благоухали розы и магнолии, смеялись красивые женщины, шипело вино в звонких бокалах. Колесо увеселений вертелось в прежнем темпе, но уже для других людей курортников. Ради них построили многоэтажные отели, проложили скоростную автомагистраль. Праздные люди привезли с собой запах лаковых машин и одеколона "Фокс", захламили город зубочистками и окурками никчемных, но модных сигар.
В Ройстоне появилось множество маклеров, спекулянтов и прочих финансовых манипуляторов..." Здесь Фалифан прервал чтение и вычеркнул сухое и казенное, как ему показалось, слово "манипулятор".
Он подумал и аккуратно вписал вместо него "дельцов".
"В Ройстоне появилось множество маклеров, спекукулянтов и прочих финансовых дельцов, которые неплохо грели руки на курортной индустрии. Неожиданно заметили, что в городе есть муниципалитет. Его здание с узкими овальными окнами покрасили зеленой краской, вымыли с мылом красно-фиолетовые ступени, парадный подъезд украсили двумя якорями, перевитыми тяжелой цепью. Для красоты".
Фалифан был удовлетворен. Начало будущего произведения ему очень понравилось. Он бережно убрал в папку исписанные листы и приготовился писать дальше. В эти минуты не было в Ройстоне человека счастливее его...
IV
Обескураженный неудачей на Бирже, Монк в отчаянии поднялся на свое крыльцо. Заходить в неуют вовсе не хотелось, но от низкого неба исходила такая серая тоска, что хотелось укрыться хоть где.
Дом, каков бы он ни был мрачный и заброшенный, все же укрытие. Юноша не раздеваясь прошелся по комнате, присел к столу и увидел свою утреннюю записку. "Приказывать себе надо тогда, когда ни от кого не зависишь", рассудил Монк и порвал листок.
Вдруг он почувствовал, что в доме вроде как потеплело. Обернулся и с удивлением заметил, что в печи полощется пламя. В этот момент распахнулась дверь, и в платке, накинутом на плечи, вошла хрупкая девушка с большим ртом и коротко постриженными каштановыми волосами. Ее светлые радостные глаза заметно оживили хмурое жилище. Икинека пришла.
- А я тебе что-то принесла, - загадочно пропела девушка и улыбнулась.
Получив в подарок такую искреннюю улыбку, Монк впервые за день по-настоящему почувствовал тепло и покой. Он стал поспешно снимать пальто и шапку, а девушка развернула старую кофту и поставила на стол глиняный горшок.
- Мама велела отнести, говорит, что это нашего Монка не видно, может, с голода умер? Ага, ты не умер? Не умер, я вижу. Ну, ешь.
Икинека метнулась к печке поправить огонь и попутно отчитывала Монка.
- Так выстудил дом, просто ужас. Я зашла, а у меня пар изо рта идет. Ты что же, не мог взять у нас дров?
Монк грустно посмотрел на девушку:
- А что толку, Икинека? Кончились дрова, нет хлеба, да жить-то в долг нельзя.
- Какой долг, о чем ты, как не стыдно. Давай-ка ешь быстрей, а то остынет.
Монк поднял крышку. По комнате разошелся сытный запах тушеного мяса с картофелем.
- У-у, вкусно! - глотая горячие куски, нахваливал Монк. - Тетушка Марталеза славно готовит.
- Да это не мама, это я, - смущенно похвасталась Икинека. - Ну ты ешь и рассказывай, где был, что делал?..
Монк рассказал про свой визит на Биржу свободного труда.
- Ну и правильно, - согласилась девушка. - Я бы точно так же сделала. А хотя нет, я бы просто не пошла на эту гадкую Биржу.
Монк засмеялся: - Так куда мне деваться. Я искал более-менее приличную должность.
- Можно и так найти работу, - возразила Икинека.
- Вот именно, работу, - усмехнулся Монк. - Заборы красить, вещи подносить, да? Что же ты мне раньше не сказала, я бы учиться не стал, подметал бы сейчас улицы и был счастлив...
Икинека покраснела и умолкла. Монк не замечал, что ему пора остановиться.
- Ах я идиот! - еще больше распалялся он. - Должности захотел! Ну, прости, Икинека, прости. Ведь я же хотел больше пользы принести, согласно своим способностям. Ах я глупец! Завтра же наймусь дрова рубить. Или руду копать. А еще лучше - могилы рыть, там недурно платят. А может, ты меня в подмастерье возьмешь? Буду выделывать оправу для твоих стекляшек.
- Зачем ты, ну зачем? Что с тобой? - Губы у Икинеки задрожали, слезы удержать не удалось, и они упали с ресниц. Застыдившись этой своей слабости, девушка выбежала из дома.
Теперь Монк расстроился. Увлекшись своими неудачами, он нечаянно обидел Икинеку. Виски сдавила звенящая боль, и ему тоже захотелось плакать. Он отшвырнул ложку и долго сидел неподвижно, прислушиваясь к самому себе.
Икинека прожила на свете столько же, сколько и Монк, а дома, где они впервые заявили о себе криком, стояли по соседству и того дольше. Отец Икинеки, Чиварис, был большим другом покойного Дакета. Говорят, лучше жить в сарае, зато иметь хорошего соседа.
Рядом с Чиварисом можно было жить в собачьей будке. Добрее и отзывчивее человека в Ройстоне было трудно найти.
Освбое ремесло выбрал себе Чиварис. Он шлифовал стекла для очков. Каждую весну мастер уходил далеко в горы, пропадал там неделями в приносил небольшой холщовый мешок, где были бережно уложены сверкающие друзы горного хрусталя, исландского шпата.