Мельчайшая пыль, годами висевшая в его мастерской, незаметно оседала в легких. Стеклянные жала теснились в груди и все чаще напоминали о себе. Чиварис знал, в какую сторону раскручивает его жизнь ядовитый шлифовальный круг. В свои пятьдесят лет он выглядел дряхлым, высохшим стариком, но что делать, если так радостно после долгого, хлопотного труда взять в руки теплую, круглую стекляшку. В отполированных линзах уже не играли таинственным светом краски жизни, но стоило человеку со слабым зрением взглянуть сквозь них на море, дома, деревья, и пустые с виду стекла возвращали предметам четкость форм и яркость красок.
В этом и заключалось чудо, и оттого Чиварис подолгу сидел над своим шепелявым кругом и дивился каждому новому стеклышку, которое уносило с собой кусочек его хрупкой жизни.
Но еще большим счастьем, чем работа, была для старого мастера дочь Икинека. Она наполняла все его существо тем невидимым светом, какой дают нежность и любовь. Когда Чиварис просыпался по утрам, ему непременно хотелось начать день с бодрой ноты. Для этого нужно было тотчас, немедленно услышать голос дочери. Чтобы получить такое удовольствие, он изобретал различные хитрости. Например, окликал ее и спрашивал, который час. И если из соседней комнаты Икинека сообщала ему, что "уже восемь", Чиварис довольно крякал, резво вскакивал с постели, подкручивал отвислые усы и, бурча под нос какой-нибудь марш, шел умываться. Если же утром Икинека куда-то отлучалась, и, окликнув ее раз, другой, отец не получал ответа, тогда он хмурился, обувал на босу ногу войлочные боты в уходил во двор без завтрака хлопотать по хозяйству.
Икинека выросла рядом с точильным кругом отца, с годами поняла радость и смысл его ремесла и уже лет с десяти стала помощницей. С годами мастеровые руки Чивариса утратили нужную чуткость, ошибались, когда требовалось едва заметными движениями пальцев придать стеклу законченность, нужную выпуклость и чистоту. В таких случаях он потел от напряжения, тихонько ругался и проклинал судьбу, пославшую ему такой нервный и хлопотный труд. И когда он был готов уже трахнуть об пол неподдающуюся стекляшку, тогда появлялась Икинека и мягко, ненавязчиво предлагала отцу помощь. Поначалу он сопротивлялся и даже гнал от себя дочь, но потом само собой определилось, что Чиварис стал делать грубую работу, а Икинека наносила последние штрихи, сообщая линзам их удивительные и неповторимые свойства.
В то время как Икинека, помогая отцу, отходила от своих детских забав и открывала мир взрослых забот, мальчишка Монк трепетал всей душой на вольной палубе "Глобуса". В редкие минуты встреч детям уже не так просто было общаться, тем более вспоминать старое, когда лопотали младенцами на пушистой травке возле дома, ссорились из-за игрушек и каждый прожигый день был такой длинный, что, казалось, и конца ему не будет. Они жили разной жизнью, и это с каждым годом незаметно отдаляло их друг от друга.
Однажды Монк с отцом вернулись с моря. Как обычно, к ним зашла Икинека. Она чуть ли не первая являлась всегда в их оживший дом, спрашивала ради приличия про новости, но какие новости в море? И она сама рассказывала о переменах, происшедших в Ройстоне. В тот раз Икинека постучала в дверь чересчур рано. Дакет был еще на корабле, а Монк распаковывал багаж. Он искренне обрадовался девушке и по обыкновению достал подарок - огромную раковину из южных морей. Икинека улыбнулась подарку, но как-то грустно и жалко. И хотя Монк не был в Ройстоне несколько месяцев, он чутко уловил какую-то тревогу в настроении девушки.
- Тебе не нравится мой подарок? - спросил он.
Нет, раковина была хороша. Немыслимо закрученная, она переливалась внутри лиловым перламутровым сиянием. Тогда Монк принялся выпытывать причину грусти девушки, и она рассказала, что ночью Чиварис опять задыхался от кашля, от доктора отказался, а утром она нашла у него под подушкой платок, замаранный кровью.
Монк растерянно молчал, не зная, что сказать, как утешить.
- Я очень люблю отца, - сказала Икинека, - а в жизни все так неожиданно...
- Ты не волнуйся, - сбивчиво заговорил Монк, - скоро я буду заканчивать учебу... тогда мы будем рядом. Ведь мы же как брат и сестра.
Он осторожно обнял ее за плечи, и вдруг сломалась преграда между ними. Они вновь на какой-то миг обрели утраченную с годами искренность, почувствовали себя близкими и родными.
Икинека прикосновением руки попросила обождать в исчезла. Монк остался в растерянности. Вскоре девушка вернулась и протянула расшитый бархатный чехольчик.
- Возьми, пожалуйста, эти очки.
- Зачем, ведь я хорошо вижу!
Икинека рассмеялась: - Бери, я три года работала над ними. Когда посмотришь сквозь них, все черное и гадкое из жизни вмиг исчезнет.
- Но в жизни и без того все хорошо. Нет, я не возьму...
Монк решительно отодвинул подарок, и чехольчик от неосторожного движения упал на пол. Икинека вскрикнула, но было уже поздно, под ногами весело поблескивали розовые осколки.
Монк опешил и, чтобы как-то повиниться, молча погладил плечо девушки. Икинека подняла глаза, no в них не было сожаления о потере драгоценной вещи.
Монк увидел взгляд, который невозможно описать, потому что так смотрят на нас лишь один раз в жизни.
Он ничего не соображал, не успел даже о чем-то подумать, как вдруг ощутил теплое дыхание у щеки. Кто из них первый сделал шаг навстречу, трудно сейчас сказать. Но тот миг больше не повторился.
VI
Скала, преградившая вход в Бухту Спокойной Воды, в момент падения подняла высокую волну. Она мощным плугом распахала дремотно-голубую равнину гавани, словно проверяя, что же будет захоронено здесь на вечные времена. Посыльная Катастрофы покачнула лишь небольшую моторную шхуну. Случай распорядился, чтобы в бухте остался именно этот одинокий корабль. Так "Глобус" стал нелепым памятником былой морской славы Ройстона.
В тот день Дакет сделался седым. Прежде он считал себя богатым человеком, у неги был сын и была моторная шхуна "Глобус". Мальчуган обещал уберечь от одиночества загрубевшее сердце, а корабль хорошо помогал очищать душу от горечи и тоски по несостоявшемуся человеческому счастью, ведь Мэри умерла совсем рано, Монк даже не помнил мать С тех пор, когда Дакет собственноручно насыпал холмик на ройстонском кладбище, он старался меньше бывать на остывшем берегу. Слишком все напоминало здесь о той, которую вдруг полюбили боги и забрали к себе.
Монк с малых лет стал путешественником на "Глобусе". Вначале агукал в деревянной колыбельке, подвешенной к потолку каюты, И не материнская рука, а море баюкало его, и он быоро засыпал под шорох волн и топот ног над головой. Потом как-то незаметно подрос, окреп и стал полноправным членом команды.
Когда отец с сыном уставали от походной жизни, они самым коротким путем возвращались в Бухту Спокойной Воды. Отмыкали дом, топили печь сухими дровами, чтобы прогнать нежилой дух, отсыпались, отогревались. Заходили друзья отца, соседи; разговоры, застолье, суета... Все это скоро наскучивало Дакету, и вновь закипала вода за кормою "Глобуса".
Дакет никогда не работал морским перевозчиком.
Он не любил спешить из порта в порт, следуя чужой воле. Каждую весну Дакет набирал на корабль отважных и крепких парней в отправлялся на Север, к берегам Холодной Земли, промышлять морского зверя. Или снаряжал невода и начинал охоту в южных широтах за стремительной скумбрией. В Дакете жила вечная охотничья страсть. Он умел незаметно подкрадываться к тюленям, подчиняясь своему чутью, находил богатые рыбные косяки. Азарт состязания с природой управлял всей его жизнью.
Но ничто не возбуждало так существо владельца "Глобуса", как новые, неведомые места. Будь это вулкан на маленьком пустынном острове или тропический архипелаг, где живут люди-карлики. Эта страсть капитана скоро обнаруживалась, но матросы не роптали, когда корабль неожиданно, без всяких на то причин, менял курс и спешил в неведомое. Они сами знали, что лучше всякого рома будоражит кровь полоска незнакомой земли на горизонте. Некоторые снисходительно считали Дакета чудаком, авантюристом, отшельником, даже неудачником, а он всю жизнь искал неведомую землю Утросклон - сладкую пристань беспокойных грез и несбыточных надежд. Но маленькое суденышко - не более чем пылинка, странствующая по безбрежной равнине Океана. Старый Дакет понимал это, и потому на всю оставшуюся жизнь видел себя в плену неустанного поиска призрачной и счастливой страны. Был смысл, а значит, мотор верной шхуны звучал для него как прекрасная музыка.
И вот гул падающей скалы, корабль, заживо погребенный в бухте. Как все нелепо! Дакет состарился за один день, сгорбился и почти не разговаривал. Команда разбрелась по свету, на шхуне остался лишь моторист Бильбо.'Маховики судовой машины по тактам отстучали ему долгую жизнь, и вдруг выяснилось, что крохотная каморка на "Глобусе" - единственное прибежище для старика. Да и не мог моторист оставить капитана и друга в беде. Они подолгу сидели молча на затихшей шхуне, Дакет и Бильбо, курили крепкий табак и бережно хранили свое прошлое.
От такой жизни Дакет высох, как рыба, выброшенная на берег. Умирая на шхуне, он позвал. Монка, Долго смотрел в потускневшие глаза сына. Многое хотелось ему сказать, но он боялся выказать тревогу за будущее Монка и подорвать тем самым у мальчика еру в себя. Со слезами на глазах старый умирающий отец понимал, что уже ничем не может помочь сыну идти дальше по жизни. И эта тревога за Монка, остающегося в большом мире одиноким и беззащитным, все сильнее сжимала стальными пальцами его уставшее сердце. В несколько отрывистых фраз Дакет вместил все, о чем не успел сказать сыну за многие годы.
- Как жаль. Будь все иначе, я бы еще протянул. Тебе трудно будет без "Глобуса", я знаю. Но все равно, не теряй надежду. Утросклон есть, и ты обязательно найдешь... Я всю жизнь шел к нему, и, наверное, в этом было мое счастье...
С тех пор, как Дакет навечно закрыл глаза, минуло полтора года.
VII
Люди покидают землю и уже ни в чем не испытывают нужду. Зато живым нужно с честью проводить усопших на далекий берег Небытия и показать, что из жизни ушел не кто-нибудь, а человек. Ради этого и придуманы венки, цветы, ленты, гробы, памятники, ограды, склепы и тому подобные принадлежности. Чтобы не было нужды в таком печальном товаре, муниципалитет Ройстона устроил небольшую мастерскую по изготовлению погребальных предметов.
Маленький деревянный домик на четыре окна находился в глухом углу городского кладбища. Длинный верстак занимал почти все пространство в цехе, где работали четыре мастера печального ремесла. Среди них был Фалифан. Сейчас он ловко вырезал ножницами фигурный металлический листок. Обрезки жести падали к его ногам с капельным звоном - так тихо было в мастерской.
Сосед Фалифана, косматый чернявый молодец неопределенного возраста, тучный, как куль с мукой, насупившись и высунув язык, припаивал к железному листу проволоку-веточку. Другой подельник, точная копия косматого, соединял эту железную поросль воедяно. И уже четвертый, совершенно лысый, с носом, похожим на банан, красил содеянное зеленой лаковой краской. Его звали Дозо, он был здесь старшим.
Дозо аккуратно обмакнул кисть в корытце с краской и сердито взглянул на Фалифана.
- Ты что-то сегодня много выкрутасничаешь, - проскрипел он, - форма должна быть строгой, работай под лавр.
Фалифан отложил ножницы и презрительно ухмыльнулся: - Что ты мелешь. В Ройстоне не растет лавр.
Начиналась обычная перепалка. Близнецы Люм и Дюм прекратили работу и приготовились к веселой забаве.
- А я говорю, листья нужны попроще. Нечего это.., выкрутасы... того... - упрямо бубиил Дозо.
Люм и Дюм прыснули со смеху.
- Я делаю то, что вижу каждый день: березу, клен, дуб, - не соглашался Фалифан. - Правда, есть еще тополь, липа, у них простые листья, но, дорогой Дозо, ты хотел бы спать вечным сном под липовым венком?
Люм и Дюм уже давились от смеха. Дозо рассвирепел, шикнул на смехунов, но гнев его был не опасен.
По всему было видно, что Дозо отделывался пустыми угрозами, чтобы хоть внешне уберечь свое достоинство и авторитет.
- Лучше всего ель, - сказал Люм. Он не хотел, чтобы представление так быстро кончилось. Брата тyт же поддержал Дюм. - Помните, когда хоронили начальника почты, нам ваказали еловый венок. Это был не венок, а картинка!
Дозо ничего не нашел возразить, сам он умел только красить, да и то плоховато. Но надо было последнее слово оставить за собой.
- Хватит разговаривать, работайте, - прикрикнул старший.