— Что же он от него не избавится?
— Разве ты не знаешь? Это всем известно.
— Я приезжий. Приехал из России.
— Хочешь сказать, что там про мурида не знают? — недоверчиво спросил дервиш.
— Хоть это и прискорбно звучит, но нет.
— Совсем не знают?
Стас подтвердил.
— Как же вы там живете? Кто же за вас молится?
— Есть кому.
Миротворцы прямо-таки культивировали католических священников, а те и рады. Размножались почкованием.
— Они не настоящие, — уверенно заявил дервиш. — Бог их не слышит.
— Есть такая гипотеза. Так что ты про Раннахара хотел рассказать?
— Ничего не хотел, — отрезал дервиш. — Не обижайся, усто. Вот если бы ты, не приведи Боже, был неизлечимо болен, что ж ты каждому встречному поперечному стал бы это сообщать?
— Не стал бы.
— Вот тебе мурид пусть сам про Раннахара и рассказывает.
Вскоре они подъехали к старому глиняному дувалу.
— Иди, тебя ждут, — подтолкнул дервиш. — Мне туда нельзя. Я тут буду, сколько потребуется.
Стас подошел к старым воротам, и те сразу распахнулись: его, действительно, ждали.
Толстый лысый узбек, весь какой-то шарообразный, поприветствовал его и повел по бахче, засаженной по-осеннему пожелтевшими кустами. У забора торчали несколько облетевших деревьев, казавшихся от этого убогими.
Везде царило запустение и уныние.
Вместо дома одноэтажная глиняная мазанка. Приведший его узбек открыл дверь и сделал приглашающий жест.
Стас, преодолев внезапно охватившую его робость, шагнул вовнутрь. Возникло ощущение упругого сопротивления, внезапно возникшего и так же внезапно исчезнувшего. Дом его узнал и впустил.
Сразу за дверью располагалась комната.
На возвышении в центре комнаты находилась кошма с седалищем, чья более чем метровая ширина делал еще более заметной тщедушность человека, сидящего на ней.
Он был стар, изможден и худ, и казалось, дремал, завернувшись в бесформенный светлый балахон. Рядом лежал длинный деревянный посох. Перед стариком находилась кошма пониже и поуже, с брошенным на нее свитком.
Стас ничего не успел сказать, так как единственное окно вдруг заслонилось темным, и донесся скрип, как если бы по стеклу провели острым предметом.
Хоть все это сильно отдавало постановочным моментом, Стас вздрогнул.
— Он не может сюда войти, — сказал мурид, открыв глаза. — Пока я жив. Прости меня, усто. Я не мог раньше вмешаться. Ибо Небесный апокриф строго предупреждает, что число должно совпадать с числом в Коране в Суре 11 "Худ", а в нем сказано: "Пример для обоих партий-слепой, глухой и зрячий, слышащий. Разве сравнятся они в примере? Неужели вы не опомнитесь?" Слепой, глухой, зрячий, слышащий-всего четыре. Вы здесь четыре дня, число сравнялось. Я могу говорить. Сядь, усто.
Стас присел на кошму рядом со свитком.
— Это тебе, возьми сразу, чтобы не забыть, — предупредил мурид. — Там, куда ты пойдешь, тебе не поможет никакое оружие, ибо оружие не делает человека сильнее. Шейх Гильмулла прошел все известные обитаемые земли с одним лишь посохом. Вот с этим, — мурид указал на посох. — Шейх говорил, что всякая надежда на оружие делает человека слабже, ибо если человек невооружен, то ему не на что надеяться кроме себя. В этом свитке откровение Гильмуллы о Плачущем ущелье.
— Почему вы думаете, что это должно нас заинтересовать? Мало ли, зачем мы едем в Афганистан?
— Я знаю. Шейх предупреждает, что те, что плачут, придут только тогда, когда люди захотят возвести черный минарет и попасть посредством его в эдем, пойдя тем самым против воли Всеотца. Ибо в Суре 3 "Семейство Имрана" сказано: "Или вы думали, что войдете в рай, когда Аллах еще не узнал тех, которые усердствовали из вас, и узнал терпеливых?"
— Документ древний, — оценил Стас. — Прошло столько лет, плачущие, кто бы они ни были, скорее всего, давно мертвы.
— Плачущие не могут умереть, потому что они сама смерть. В той же суре 3 "Семейство Имрана" сказано: "Вы желали смерти прежде, чем встретили ее. Вы ее уже УВИДЕЛИ, в то время как смотрели."
— А что там еще написано? — саркастически спросил Стас.
— Там ничего дальше не написано, апокриф дошел до нас наполовину уничтоженным. Мой братец постарался.
— Раннахар? — спросил Стас и увидел, как старец вздрогнул и закрыл лицо руками. — Что с вами?
— Он украл мою жизнь. С рождения у нас идет борьба не на жизнь, а на смерть.
— Разве нельзя ничего предпринять? Он где?
— Так близко, что ближе некуда. Он во мне.
Стас опасливо посмотрел на старца.
— Я не сошел с ума, не беспокойся, усто. И я говорю правду. Мы с Раннахаром неразделимы с детства. Я тебе расскажу, а ты можешь верить или нет-дело твое.
Дело в том, что род Халифа мой род, потому как Ходжамулла, о котором пишет Гильмулла в апокрифе о Плачущем ущелье, мой пращур. Проклятие рода легло и на меня.
Мать родила нас, когда никого не было вокруг. "У меня двое близняшек!" — воскликнула она и укутала нас с братом в кусок полотна. Однако стоило развернуть полотно, как все увидели, что ребенок один. От радости в доме от рождения ребенка не осталось и следа. Такое уже случалось, что женщины рожали двойню, а второй ребенок потом исчезал. В таком случае новорожденного умерщвляли. Лишь однажды ребенок остался, но дорос лишь до того момента, как смог держать оружие и убил всех вокруг, включая собственную мать, пока сам не был убит. Случай произошел очень давно, когда живы были люди, помнящие Раннахара. Именно они и заметили поразительное сходство. Проклятый Раннахар мстил нашему роду, рождаясь с каждым мальчиком.
Сколько существует род Ходжабуллы, столько и существуют легенды о злыднях в нашем роду. Только нашей вины здесь нет. Мы не виноваты, что дьявол подбрасывает своего детеныша именно к нам.
Едва мы узнаем, что ребенок порченный, мы сразу убиваем его еще в младенчестве. Сколько детей было умерщвлено за сотни лет!
— Какое невежество!
— Нет, это защита. Однажды, одна из матерей пощадила порченного, и Раннахар прожил в его облике до сорока лет. Все это время в тайне от всех он мучил и убивал людей. Число их достигло тысячи человек!
— Простите, а как же вы?