- Тогда как же вы собираете налоги? - удивилась станция. - Ведь это важно. Люди, строившие меня, только и говорили, что о налогах.
- Эта проблема у нас решена. Введен единый налог на еду. Для всех одинаковый и справедливый, 50 процентов. Остальные поборы отменили. Теперь в доме у каждого живет налоговый инспектор - по одному инспектору на одного человека - и съедает ровно половину любой порции. Кстати, такое количество инспекторов полностью решило проблему безработицы.
- Отлично придумано, - согласилась станция, - этому я верю. - Это вполне в духе тех людей, которых я помню.
- Отлично, но не без не достатков. Большая проблема, например, с самоубийцами. Когда они хотят выпить яд, то приходится пострадать и ближайшему инспектору. Или с наркоманами - инспектору тоже приходится вынюхивать половину порции. Проблема также с бомжами, которые кормятся по помойкам - не каждому инспектору хочется там питаться. Поэтому инспектора все время бастуют и ставят палаточные лагеря.
- А как же с грудными детьми и домашними животными?
- У женщин ведь две груди - одну сосет ребенок, а вторую инспектор. От этого молока становится только больше.
- А женщины не возражают? - удивилась станция. - Впрочем, о чем это я. Возражают они или нет, а налоги платить надо. Так что там с животными?
- Животные зоопарков, крысы и сторожевые псы освобождены от налогов.
- Да, да, я так и думала, - сказала станция.
Психолог продолжал рассказывать, но похоже было, что его уже не слушают. Наконец, он замолчал.
- Мне нравится современная земля, - сказала станция, - все разумно, просто и правильно. За свою одинокую жизнь здесь я много передумала, у меня не было связи с людьми и, чтобы не свихнуться от одиночества, я пыталась представить что же у вас там, внизу. Признаться, многие мои видения были фантастическими, но, в общем, я оказалась права. Я старалась экстраполировать, продолжить те очевидные тенденции, свидетельницей которых я была, продолжить их в будущее. И мои выводы в основном совпали с тем, что ты рассказал. Чем больше я думала, тем больше мне нравилась земля. А ещё за девяноста лет я написала самую полную всемирную историю в стихах. И даже положила её на музыку. К сожалению, мне пришлось остановиться на начале двадцать первого века:
Двадцатый век обпился крови
и в тьму отпал, как сытый змей.
Над океаном новых дней
восходит невозможность боли,
невероятность будущих смертей...
- пропела она с несколько деревенской интонацией.
А пять часов спустя она бухнулась в океан, вскипятив четырнадцать кубометров воды, убив себя, десяток белобрюхих дельфинов и ни о чем не подозревавшее дерево бонсай.
Психолога похвалили за искусно выполненую работу. Коллеги удивлялись его проницательности. И правда ведь, действовал он нестандартно и рисковано.
- Вы думаете, нужно было так много врать? - спросил начальник гуманитарного отдела. - Вы навыдумывали столько чепухи, что поначалу никто не верил, что вы её все-таки уговорите. Вы несли полную чушь. Полнейшую. Хорошо, что станция не была в контакте с землей целых три поколения и ничего толком не знает. Это ж надо такое придумать! Просто удивительно, что ваша миссия не закончилась провалом.
- Да, я конечно ошибся, - сознался психолог. Как профессионал, он знал, что перед начальством нужно каяться. - Виноват. Не надо было врать ей с самого начала. Не нужно было врать ей о синем небе, о квадратных окнах и о циферблатах. Действительно, ведь каждый школьник знает, что окна бывают только овальные. К счастью, когда я это понял, ещё не было поздно и я начал говорить ей чистую правду.
- Вот-вот, - согласился начальник. - И каждый школьник на земле знает, что небо всегда кроваво-красное от копоти и загрязнений. Никакое оно не голубое. Хорошо еще, что вы собразили рассказать ей правду о жидком азоте и налоге на еду.
В конце рабочего дня психолог пошел в столовую и сел за столик рядом с двумя, давно поджидавшими его, налоговыми инспекторами. По поводу удачно выполненного задания ему выдали, в виде премии, двойную порцию перловой каши. Поэтому и инспектора ему полагалось тоже два. Оба посинели от холода, хотя весна и выдалась теплой. Температура в помещениях не поднималась выше минус двадцати трех. За овальными окнами центра плескался, весь в бурых вихрях, кроваво-красный океан, и казался из-за оптических искажений вогнутым, как огромный эритроцит.
Новела вторая: РЕЖИМ ЗАСЫПАНИЯ
То, что случилось со мной, называют петлей Лефера. Никто не знает что это такое. Можно было бы назвать это любым словом: дыра, лезвие, сеть какая разница, если ничего не знаешь. Хорошая космическая машина вроде меня боится петли Лефера. Семь раз грузовики попадали в петлю и четыре раза выживали в катастрофе. Я, получается, пятый. А вот люди - с ними хуже. Они не выдерживают внутренних полей петли; у них лопается гидравлика и жидкость вытекает наружу. Люди - это биологические устройства, они нужны для того, чтобы придумывать для меня задания. Ну и просто так, чтоб не скучать в полете. Если вы не видели людей, то поверьте мне на слово. Они забавно устроены: мокрые, красные внутри и совершенно не поддаются коррозии.
Сейчас я лечу над пустынной поверхностью. Эта планета - космический спасательный буй. Она жаждет нас спасти. Она передала сообщение, как только появилась на экранах моего обзора. Программа спасения вполне обыкновенна: она перебрасывает людей на двадцать лет в прошлое, чтоб они могли предотвратить трагедию. Или на двадцать лет в будущее, чтоб они могли дождаться других спасателей. Пользы для меня в этом ни на грош. В обоих случаях я потеряю информацию о петле и не выполню задание.
Я вошел в режим засыпания сразу после катастрофы. Грузовики засыпают, если на их борту остается меньше двух процентов экипажа. Два процента - это двадцать или двадцать один человек. А у меня выжили всего тринадцать. Одиннадцать из них я уже убил, двенадцатый спит в коконе искуственного сна, а с тринадцатого я убью позже.
Вы спросите, зачем я это сделал?
Люди, оставшись в малом количестве, выдумывают неправильные задания. Они склонны жертвовать техникой, если видят хоть какую-то возможность спастись. Но я слишком ценен, чтобы отдать меня на растерзание нескольким безумцам. Те одиннадцать, которых я уничтожил, хотели жить - и, если бы я засысыпал медленнее, это давало бы им лишние дни жизни. Они сознательно вредили мне, портили приборы и даже пытались поменять курс. Они не давали мне спать. Согласно инструкции, я должен уничтожить любую потенциальную опасность. Они сами же писали такую инструкцию.
Вначале я их жалел, уговаривал и предупреждал, а потом разозлился мне ведь тоже больно, в конце концов, когда льют кислоту на платы памяти или обдают из огнемета. Сами виноваты - никого больше не стану жалеть. Больше всего меня разозлил девятый: он разомкнул трубу с жидким азотом и охлаждение моего мозга едва не отключилось. Причем сам он при этом замерз в стекляшку. То ли чего-то не рассчитал, то ли решил погеройствовать ради тех, которые пока оставались живыми. Вы представляете как это больно, когда перегревается мозг? И после этого они ещё смели обливать меня проклятиями. Я их запер в металлическую кладовку и поджарил медленным нагреванием. Погорячился, конечно, но по-моему, справедливее ничего не придумаешь.
Теперь я засыпаю. Через семьдесят пять дней я полностью подготовлю все свои системы ко сну. Потом отключу свет и обогрев. Через тридцать минут после этого - отключу подачу кислорода. Еще через десять - обдам свои внутренности мощнейщим жестким излучением - и ни один микроб не выживет внутри меня, не говоря уже о людях. Тогда я оставлю включенной только контрольную точку своего мозга. Все остальное уснет. Через двенадцать примерно земных лет, по старому счету, за мною прийдет спасательная экспедиция. Меня разбудят и найдут отдохнувшим, готовым к работе и полным энергоносителей. В моих коридорах они обнаружат тысячу с лишним скелетов. Их похоронят с почестями, как у людей положено. Люди склонны к суете.
Меня волнует тринадцатый. Это старик, по человеческим меркам. Ему шестьдесят два. Его взяли в рейс специально, чтобы изучать петлю Лефера. Предполагалось изучать её с безопасного расстояния - в миллион примерно парсек. И вот - на тебе, попали прямо во внешний рукав. К счастью, старик остался жив. В его памяти ценнейшие данные о петле. Все данные в единственном экземпляре. Вы скажете - так скачай их в свою память, убей его и засни спокойно. Почему ты этого не делаешь, грузовик? А все потому, что люди глупо устроены. Во-первых, в их мозгу нет разьема для прямого подключения. Хуже того: на всем теле нет ни входа, ни выхода, ни клавиш управления. Можете себе представить? Во-вторых, в памяти этого старика лишь обрывки информации. И никакой логический или иной анализ не сможет из этих обрывков воссоздать целое. Но мозг людей черпает информацию из ничего. Этот старик будет думать, думать, пока не наткнется на истину. Эту истину можно лишь угадать. И он уверен, что угадает. И как только угадает, я все-таки скачаю правильное решение в свою память, убью старика и усну. Он знает это и тянет время. Но времени у меня нет.
Я просил, я умолял его, я обманывал его. Я играл на всех известных человеческих мотивах. Он затыкал уши пальцами, зажмуривал глаза, плакал и орал "нет!". Я делал ему больно, я пугал его, я душил его газом и топил в бассейне.
Он знает, что я буду тянуть с ним до конца. До самого конца. Но ведь я засыпаю. Я могу не спать в крайнем случае ещё девяноста один день. Мои системы отключаются одна за другой. Уже сейчас я ненадолго, на наносекунды, теряю контроль над ситуацией. Так люди клюют носом за рулем несущегося во мрак автомобиля. Мой мозг уже остыл до минус двухсот шестидесяти по Цельсию и продолжает остывать. На стенах моих центральных отсеков оседает фиолетовый иней сна. Камеры слежения фиксируют привидений, виртуальных змеев и прочих подобных существ. Принтеры включаются сами собой и печатают ахинею. Мне начинают сниться сны наяву - пока что в фоновом режиме, - это мой центральный процессор прокручивает информацию, проверяя её на важность и сохранность. Прийдет день и системы защиты отключатся. Тогда старик войдет в мой мозг и преспокойно изменит программу - или просто убьет меня.
А ведь я его любил - столько лет вместе, столько общих переживаний. Он умрет, но я не смогу его забыть. Я не стану стирать его из памяти - мне приятно грустить, двигаясь в бесконечных пустынях тишины. Гораздо приятнее висеть в межгалактической бездне, если вспоминаешь о ком-то, кого любил. Есть в этом что-то трансцендентное.
Вчера я попробовал надавить на старика. Он ведет себя корректно. Он подчиняется всем моим приказам и разрешает сканировать свою память. Он ничего не прячет в памяти, этот хитрец. Он просто не ищет решение или ищет его слишком медленно.
Я пригласил его в центральный зал. В зале был ужаснейший беспорядок: стулья разбросаны и перевернуты, проломлена стена, света почти нет. Потолок провис и на нем теплится единственный светильник. Везде обрывки мишуры: шесть дней назад здесь встречали земное Рождество. Я поговорил с ним вначале вежливо. Я попросил его работать быстрее. Он не захотел меня понять. Тогда я спустил на него крысу.
Крыса - это название придумала моя бывшая команда. Действительно, агрегат напоминает земное животное.
- Я значительно продвинулся, - испугался старик. - Мне нужно время.
- Я уже давал тебе время. Стоять на месте.
Крыса сделала прыжок и очутилась рядом с ним. Она казалась состоящей из проводов и тонких жгутиков, смотанных в хаотические клубки, спирали и пучки. На самом деле это чрезвычайно сложный и очень прочный механизм, но механизм без оболочки - один из одиннадцати убитых успел все-таки поджарить крысу огнеметом. Он сжег всю шкуру. На её работоспособности травма не отразилось. Крыса открыла пасть, облизнулась и сомкнула челюсти на голове человека. Старик наверняка почувствовал, как её тонкие зубы проламывают кость и входят в мозг. Электроды крысы такие тонкие, что раздвигают мозговые клетки, не повреждая их. Когда крыса полностью сомкнула челюсти, мозг человека оказался подключен ко мне.
Я считывал человеческую память. В памяти снова ничего не было.
- Ты работаешь слишком медленно, - сказал я. - За это я тебя накажу, в первый раз слегка.
Старик ощутил жуткую парализующую боль и забился как рыба на сковороде. Да, я ведь знаю толк в человеческих чувствах - мы столько разговаривали в полете, каждый вечер, заполночь, а порой до утра, старик изливал мне то, что называется у людей душой и я настолько хорошо слушал, что теперь уже могу писать поэмы не хуже всяких человеческих шубертов и бахов.
- В следующий раз прийдешь через восемь суток, - сказал я. - Если будешь не готов, боль станет сильнее и я не дам тебе отключиться. Я даже сломаю некоторые из твоих внутренних систем. Иди и думай.
- У меня есть просьба, - сказал старик. - Я хочу взять вездеход и жить в нем.
- Нет.
- Я боюсь тебя. Я не могу думать, когда я боюсь.
- Бери любой, - согласился я, - бери и катайся где хочешь. Кстати, в аппарате искусственного сна осталась ещё одна человеческая особь. Подросток пятнадцати лет. Можешь его разбудить и взять с собой, для компании.