- Ты становишься дальнозорким, - отметил господин Ладмираль, который был близорук. И положил часы в карман. - Ладно, оставим это, - сказал он примирительно. - Вы хорошо доехали?
- Нет, - произнесла откуда-то снизу маленькая Мирей.
- Скажи пожалуйста, - заметил ее дед, склонившись к ней. - И что же с вами случилось?
- Она блевала, - изрек одиннадцатилетний Люсьен.
Оба родителя и дедушка вздрогнули. Эдуар потянулся было к сыну, но ожидавший оплеухи Люсьен уже был в недосягаемости.
- Мы же тебе запретили произносить это слово, - хором воскликнули Эдуар-Гонзаг и его жена.
- А как надо сказать ? - притворно наивно спросил Люсьен.
- Надо сказать: ее стошнило.
- Надо сказать: ее мутило.
Сконфуженные отец и мать остановились, недовольные возникшим разногласием, способным поколебать их авторитет в вопросах языка и приличий. Находясь на некотором расстоянии и изо всех сил сдерживая смех, торжествующий Люсьен разглядывал их с приоткрытым ртом и с выражением невинности в круглых глазах. Разводя руками, он словно говорил: "Разберитесь сначала между собой. Иначе как прикажете вас понимать?" Он заслуживал трепки, он просто напрашивался на нее. Как быть?
К счастью, в этот момент старший брат Эмиль подставил ему подножку с помощью палки, и Люсьен больно грохнулся на груду камней на дороге. Таким образом, виновный был наказан, а предыдущий эпизод больше не привлекал к себе внимание. Двойное преимущество.
- Научишься наконец смотреть себе под ноги, - сказал отец.
Поднявшись с земли с окровавленным коленом, Люсьен понял, что сочувствия ему ждать нечего, и не стал плакать и жаловаться на брата. Это было их ребячье дело, в которое не следовало вмешивать родителей. Схватив камень, он сделал вид, что хочет запустить им в Эмиля, и крикнул: "Ты мне за это заплатишь!" Но, разумеется, кидать камень в брата не стал, чтобы не искушать судьбу. Дети умеют ограничиться лишь угрозами, когда существует опасность немедленного наказания. Чтобы спасти лицо, Люсьен, размахнувшись, изо всей силы пульнул камень в поле близ дороги. Две перепелки с шумом, похожим на аплодисменты, поднялись в небо. Эмиль и Люсьен бросились в жнивье. Один кричал: "Перепелки!", другой: "Фазаны!" Оба скрылись из виду.
Господин Ладмираль с остальными членами семьи проследовал дальше. Проходя по деревне, старый художник снимал шляпу, раскланиваясь с жителями. Чтобы доставить удовольствие отцу, сын делал то же самое. Господин Ладмираль давал пояснения:
- Это мэр. Это вдова лесоторговца. Это господин Турневиль, сын жокея, ты его знаешь.
И Гонзаг, который никого не знал или не узнавал, чтобы сделать приятное отцу, неизменно откликался:
- Вот как? Очень хорошо. Ах да: жокей. Припоминаю:
Его жену Мари-Терез ходьба не утомляла, а лишь навевала скуку. Одетая в неизменный прорезиненный плащ, она обильно потела, но не жаловалась (она никогда не жаловалась). Когда подошли к церкви, Мари-Терез оставила мужчин, чтобы успеть "захватить кусочек службы". Это было частью ритуала воскресных визитов. Отец и сын продолжали путь. Превратившись снова в Гонзага, как всегда, когда он оставался наедине с отцом, Эдуар тащил за собой Мирей, которая пока не просилась на руки. Ей не было скучно, она не спускала глаз со встречной собаки.
- Все так же богомольна? - спросил господин Ладмираль, наблюдая за входившей в церковь Мари-Терез.
- Все так же, - слегка удивленно ответил Гонзаг, ибо не видел причины для того, чтобы религиозные чувства жены изменились со времени их последнего посещения. Но в общем-то ему следовало привыкнуть, что его милейший старый отец часто произносил слова лишь для того, чтобы ничего не сказать.
Мужчины продолжали путь. Эдуар сдерживал шаг, чтобы не утомлять отца. Ему было известно, что тот теперь не может быстро ходить, но не любит, когда на это обращают внимание. Надо было делать вид, будто ты с трудом догоняешь его. Любивший отца Гонзаг Ладмираль старался всякий раз придумывать что-нибудь такое, что могло бы быть тому приятным. Он делал это с большим тактом и весьма изобретательно, проявляя в игре изрядную ловкость. И когда ему что-то удавалось, какое же удовлетворение он испытывал!
Эдуар был сорокалетним, довольно высоким и плотным бородачом, очень черным и очень волосатым. Черными у него были не только борода и шевелюра, но и одежда. А волосатыми не только руки, но, казалось, и все лицо - из-за очень густых бровей и жесткой бороды, состоявшей словно из металлических нитей. Именно благодаря бороде, которую он отрастил, когда был совсем молодым, из желания быть похожим на отца, Гонзаг действительно внешне так напоминал его. В восемнадцать лет не было на свете человека, которого бы он любил и уважал больше, чем отца. И он во всем старался подражать ему: его походке, словечкам, привычкам, взглядам, вкусам и даже странностям. Поначалу господин Ладмираль был польщен и счастлив. Затем втайне смущен. Он думал о своей жизни, которую так испортили его собственные восторги, преклонение, отказ от самостоятельности. И сказав себе: "Нехорошо, когда парень в его возрасте так преклоняется перед своим отцом", он начал спорить с сыном, пытался его рассердить, настроить критически. Тщетно! Гонзаг по-прежнему следовал за ним по пятам, напоминая хорошо выдрессированную собачку, которую уже невозможно сбить с пути. Гонзаг всегда был рядом, и господину Ладмиралю ничего не оставалось, как только пользоваться этой трогательной и обременительной верностью. Но в конце концов он стал отдавать предпочтение дочери, которая в отличие от брата вечно ему перечила. Гонзаг обратил внимание на эту перегруппировку сил и во всем винил сестру. Что отнюдь не вносило ясность в семейные отношения.
Восхищение отцом зашло так далеко, что Гонзаг, primo , стал художником и, secundo , довольно быстро бросил это занятие, несмотря на весьма многообещающее начало. Ибо для него была самой прекрасной живопись отца, и он посчитал святотатством идти по его стопам, будучи уверен, что не сможет стать ему равным. Гонзаг отверг эту стезю, за что отец втайне был ему благодарен. Рассматривая первые эскизы сына, он испытывал легкое беспокойство, подспудно догадываясь, что никогда не смирился бы ни с его провалом, ни с успехом, и опасаясь, с одной стороны, что придется тащить за собой на буксире подражателя, а с другой - что у него появится соперник, по отношению к которому он будет испытывать нечто вроде зависти. Все стало на место, когда Эдуар отправил на чердак мольберт и тюбики с красками, накрыв их большим черным полотном, ибо не был лишен некоторой склонности к патетике. После чего Гонзаг стал служащим колониальной компании. Господин Ладмираль был знаком с ее директором, так как написал однажды его портрет, украшенный огромной красной розеткой ордена Почетного легиона - в те времена их было не так уж много (число розеток с тех пор увеличилось, но размер их остался более или менее тот же).
Когда Гонзаг поступил на службу, господин Ладмираль огорчился, поскольку сын, по его мнению, выбрал себе "торгашеское" занятие. С того дня что-то нарушилось в их отношениях. Ходить на службу было для господина Ладмираля синонимом рабства и убожества. Чем-то столь же безобразным, как для женщины выйти из дому растрепанной или для ребенка играть с детьми на улице. Он, однако, надеялся, что служба в колониальной компании позволит сыну поездить по свету. Гонзаг тоже на это рассчитывал, во всяком случае он тешил себя этим. На деле же, когда спустя три года ему предложили пост в Дакаре, он испугался и отказался. А в качестве предлога выставил нежелание уезжать далеко от стареющего отца. Господин Ладмираль тогда очень рассердился, но не решился высказать свое недовольство, однако Гонзаг все отлично понял и посчитал, что его жертва не была должным образом оценена. Позднее ему снова предложили пост в Африке. Как раз в то время Гонзаг женился и стал именоваться Эдуаром. Он опять отказался, сославшись теперь на свои новые обязанности. Господин Ладмираль с удовольствием воспользовался этим обстоятельством, чтобы во всем обвинить невестку, которая действительно ни за что на свете не согласилась бы пересечь море и жить среди негров.
Господину Ладмиралю Мари-Терез не нравилась. В первую очередь потому, что, когда сын познакомился с ней, она была мелкой конторской служащей. Жениться на работающей женщине означало для господина Ладмираля нечто столь же нежелательное и даже вульгарное, как и самому ходить на службу. Не менее болезненно перенес он превращение Гонзага в Эдуара. Новое огорчение господину Ладмиралю принесло известие о том, что его внуки названы такими убогими, по его мнению, именами, как Эмиль и Люсьен. Позднее, когда для девочки выбрали имя Мирей, он лишь пожал плечами, сказав, что это проявление не просто банальной вульгарности, а вульгарности претенциозной. Мари-Терез больно ранили эти упреки, и она прекрасно замечала, что ее свекор старался не называть детей по именам. Если же он произносил имена мальчиков, то лишь иронически-напыщенным тоном, что звучало насмешкой. Подчас он называл их "Мимиль" и "Люлю", как бы подчеркивая свою непримиримость. В отношении малышки Мирей, которую очень любил, он не проявлял такого занудства и охотно называл ее по имени.
Верная традиции, эта самая Мирей сразу захныкала, едва они поравнялись с почтой. Несмотря на то, что в не меньшей степени приверженный ритуалу ее отец взял девочку на руки еще до заветного рубежа. Но господин Ладмираль решил сам позаботиться о ребенке.
- Дай ее мне, - сказал он.
Он вырвал Мирей из рук Гонзага и, сам того не желая, задел пальцем ее глаз. Девочка завопила, но дедушка уже подхватил ее и посадил верхом себе на плечи. Пораженная, запыхавшаяся и напуганная, с саднящим глазом и с бьющимся сердцем, от страха она даже перестала кричать. Однако оказавшись в своей любимой позиции как бы на насесте, с прижатым к шее деда маленьким животиком, чувствуя теперь полную безопасность, она успокоилась и принялась рассматривать окружающий пейзаж, с высоты выглядевший куда более интересным. Девочка слегка покачивалась, сидя верхом, ей больше не надо было идти, ее тонкие и хрупкие ручонки были крепко зажаты в больших руках деда, чья шляпа соскользнула назад. Мирей видела сбившиеся седые волосы и блестящий цвета слоновой кости череп. Она их любила и почитала, как дорогую игрушку, к которой не имела права прикасаться.
- Ты устанешь, - сказал Эдуар отцу, потянувшись, чтобы забрать ребенка.
- Нет-нет, оставь, - ответил господин Ладмираль.
Но тем не менее сбавил шаг, ибо девочка для его старых плеч была тяжеловата. Из деликатности Эдуар тоже сбавил шаг, но так поспешно, что немного отстал от отца. Тот повернулся к нему.
- Устал? - спросил он насмешливо.
Гонзаг был раздосадован. Отец решительно не хотел замечать его маленькие знаки внимания. А сказать ему об этом было невозможно... С некоторой горечью Гонзаг снова подумал, что добродетель, видимо, заключается в том, чтобы идти на все эти маленькие уступки, не ожидая благодарности.
- Устал ли я? - переспросил он. - Нет. Я чувствую себя прекрасно. А ты?
- Я? Замечательно, - ответил господин Ладмираль. - Мы что-то давно не виделись.
- Две недели, - уточнил Гонзаг.
- Я это и имел в виду. Мне, конечно, понятно, как это непросто.
- В прошлое воскресенье... - начал Гонгзаг.
- Знаю, знаю. Не извиняйся. Я ведь тоже редко приезжаю вас проведать.
Господин Ладмираль не был в Париже уже полгода.
- Ты действительно редко приезжаешь.
- Вечная история с этими поездами. Поскольку у меня нет никаких оснований отдавать предпочтение тому или другому дню, сам понимаешь, как непросто принять решение. Вам это куда легче, раз вы можете приехать только в воскресенье. К тому же вы привыкли, вас много. Когда делаешь что-то регулярно, сообща, все куда проще.
- Разумеется, - ответил Гонзаг.
Он обернулся, чтобы поискать глазами мальчиков. Их не было видно.
- Они пошли крутой тропинкой, - сказал господин Ладмираль.
Действительно Эмиль и Люсьен отправились по крутой тропинке. Когда господин Ладмираль с сыном пришли домой, они застали обоих мальчишек в гостиной, сидящими в глубоких креслах. Эмиль рассматривал иллюстрированный журнал. Люсьен ничего не делал.
- А ну-ка отправляйтесь в сад! - крикнул Гонзаг.
- Мы устали, - ответил Эмиль. - Мы шли по крутой тропинке.
- Мне трудно ходить, - сказал Люсьен, протянув ногу, чтобы все полюбовались его раной.