Но, подумав об опасности загрязнения и нагноения, о столбняке, пожалел о своей суровости и, испытывая укоры совести, повернулся к отцу:
- У тебя найдется йодная настойка?
Они прошли в комнату господина Ладмираля, чтобы сделать оказавшуюся довольно сложной перевязку. Гонзаг не терпел неженок и, вероятно, для того чтобы закалить характер детей, занимаясь их лечением, при всей любви к ним заставлял как можно больше страдать. Он стал энергично обрабатывать открытую рану ватой, смоченной йодом. Люсьен кричал как резаный. Отец называл его мокрой курицей и продолжал свое дело. Затем туго перевязал рану бинтом, отчего мальчику действительно стало трудно ходить.
- Теперь отправляйся играть в сад.
- А Эмиль? - спросил тот, отказываясь понести наказание в одиночку.
- Эмиль займется тем, что ему скажут, - ответил отец. - А ты делай, что тебе велели.
Не сгибая ногу, Люсьен пошел в сад и так убедительно демонстрировал хромоту, что господин Ладмираль и его сын от души рассмеялись. В этот момент они выглядели сообщниками, двумя добрыми друзьями, приятелями-однолетками
- Вы довольны детьми? - спросил господин Ладмираль.
- Почти, - ответил Гонгзаг. - Старший неплохо учится (потакая отцу, Гонзаг не называл детей по именам). Младший не очень старателен, но все равно успевает.
- Понятно, - сказал отец. - Как ты в начальных классах...
Гонзаг возразил, подчеркнув, что очень старался уже в начальных классах.
- Да, - ответил отец, - ты много работал, но не очень успевал.
- Значит, - сказал Гонзаг, - тут все наоборот: малыш ничего не делает, но успевает совсем не плохо.
- Ах, вот что... А мне показалось, ты сказал...
- Нет, я сказал как раз обратное...
- Хорошо, хорошо...
Недоразумение было быстро развеяно.
"Просто ужасно, как бедный отец все воспринимает с противоположным знаком, - думал Гонзаг. - Будь он глухим, ничего бы удивительного не было. Но ведь это не так. Он просто не слушает, что ему говорят... Но сказать об этом невозможно, он только расстроится ..."
Гонзаг расчувствовался, а так как Эмиль все еще сидел в гостиной, забившись в кресло, он отправил его к брату в сад. Мирей они потеряли из виду. С момента их прихода она отправилась к Мерседес на кухню и теперь играла с кухонной утварью. Мерседес расхаживала, не обращая никакого внимания на ребенка, лишь иногда протягивая девочке что-нибудь из еды, а когда сталкивалась с ней, то отстраняла коленкой, как табуретку.
Мари-Терез не задержалась в церкви. Но наслушалась разговоров на целую неделю. Она застала мужчин сидящими в мастерской в шезлонгах. Покуривая трубки, они обменивались ничего не значащими фразами.
Мари-Терез, невестка господина Ладмираля, обладала множеством, правда глубоко скрытых, достоинств. Господин Ладмираль весьма удивился, когда его сын женился на этой женщине, и с годами не перестал этому удивляться. В конце концов после долгих размышлений он решил, что Гонзаг и Мари-Терез поженились просто потому, что все женятся, точно так же, как все рождаются и умирают. И хотя такое объяснение не делало случившееся более понятным, оно, по крайней мере, позволяло прекратить поиски ответа, и господин Ладмираль мог спокойно оставаться при своем мнении. Он никогда особенно не интересовался невесткой и прекрасно обходился без нее. В свою очередь Мари-Терез никогда не задавала себе вопросов. Она хорошо относилась к тестю по той же причине, по какой хорошо относятся к членам своей семьи или семьи мужа, не считаясь с собственным самолюбием, и была счастлива этим. Она вообще чувствовала себя счастливой, спокойно и без спешки наслаждаясь преимуществами своего положения. Сутки неизменно состояли из двадцати четырех часов, в доме все шло по однажды заведенному порядку. К тому же замужество позволило Мари-Терез больше не работать, и она каждодневно вкушала удовольствие от этого обстоятельства. Муж и дети требовали от нее куда больше внимания, чем конторские дела, которыми она занималась, когда служила. Но она не замечала этого. Ей не нужно было больше зарабатывать на жизнь. Муж это делал вместо нее. Ее цель была достигнута. Мари-Терез бросила и позабыла прежних подружек, так и не вышедших замуж и влачивших убогое, на ее взгляд, хотя, возможно, и вполне комфортабельное существование. Ей же досталось наслаждаться семейной жизнью и домашними заботами, неутомительными для преданных жен. Служить хозяину-мужу лучше, чем патрону. Мари-Терез полагала себя свободной и, вероятно, действительно была свободна. Зарплата мужа поступала всегда в конце месяца, и им хватало на жизнь, ибо они жили по средствам. К тому же всякий раз, когда возникали затруднения, Эдуар получал какие-то небольшие, но вполне достаточные прибавки. Мари-Терез была из тех редких людей, которые никогда не страдают от нехватки денег. Это обстоятельство заслуживает особого внимания, свидетельствуя вопреки очевидному о ее неординарности. Очевидное, то есть ее наружность, производило обратное впечатление. О чем в очередной раз подумал господин Ладмираль, вежливо приподнявшись с места навстречу входящей в мастерскую невестке. У Мари-Терез все было как бы усредненным - рост, фигура, лицо, черты которого, чуть тяжеловатые и слишком спокойные не отличались ни особой красотой, ни безобразием; не хорошенькая, но и не дурнушка, как говорят обычно о непривлекательных женщинах. Из-за отсутствия времени, привычки и более всего вкуса к этому делу Мари-Терез мало пользовалась макияжем, а в тех редких случаях, когда прибегала к нему, накладывала грим неумело. Помада и пудра лишь уродовали ее. Может быть, поэтому она с опаской относилась к элегантным, не пренебрегающим макияжем женщинам. Не исключено, что это обстоятельство оказалось причиной, из-за которой она не нашла общего языка с дочерью господина Ладмираля, Ирен. Та не только шокировала ее, но и внушала страх. Однако обе женщины почти не встречались, и поэтому Мари-Терез была убеждена, что, как и положено, любит свою золовку.
Она села на главное украшение мастерской - восточный диван, но господин Ладмираль закричал:
- Только не на диван! Он позирует.
- Извините, как это? - не поняла Мари-Терез.
Господин Ладмираль пояснил, что в который уже раз решил запечатлеть общий вид мастерской. Подушки были разложены в тщательно продуманном беспорядке, а большая желтая шелковая шаль, небрежно брошенная опытной рукой, свисала до пола. Мари-Терез сообразила наконец, в чем дело.
- Это будет очаровательно, - сказала она, ибо в результате общения с семьей Ладмираль научилась произносить слово "очаровательно", но никогда этого не делала при чужих людях. Ей было бы стыдно.
Она поднялась с места и подошла к мольберту с неоконченной картиной. Не знавшая иного наставника в области изящных искусств, кроме мужа, Мари-Терез обожала живопись господина Ладмираля. Но, по правде говоря, ни с какой другой не была знакома вовсе.
- А вам бы не хотелось нарисовать кошку на подушках? Как на большой картине прошлой зимой, помните?
В этот момент в витраж мастерской попал ком земли. Эдуар бросился к окну. В саду он увидел мирно сидящих на лужайке Эмиля и Люсьена. По их отрешенному и печальному виду никак нельзя было предположить, что это сделали они. Но Эдуар, знавший своих детей, обрушился на них с попреками.. Мальчики не слышали слов, но при виде отца, раскрывающего рот и размахивающего руками, не могли удержаться от смеха.
- Они еще смеются! - закричал Эдуар.
- Ты ведь знаешь, - сказала Мари-Терез, - что эти дети не умеют развлекаться на воздухе. Они не привыкли, - добавила она, повернувшись к свекру. - В каком-то смысле для парижских детей это кстати, им негде гулять, даже если бы они захотели... Возьмите, к примеру, Люсьена. Когда мне случается повести его в Люксембургский сад, он тотчас отправляется в музыкальный павильон. Ребенку не нравится быть на открытом воздухе. И его брат такой же. Конечно, это плохо, но что поделаешь.
Между тем господин Ладмираль, всегда опасавшийся, как бы кто-нибудь не нарушил порядок в мастерской, нахмурив брови. тщательно исследовал витраж. Наконец он убедился, что ни комочка земли не могло проникнуть в помещение. Происшествие его огорчило, но он не хотел этого показать. В конце концов, не годится все время жаловаться и ругать внуков. Ведь известно, что дедушки призваны все прощать. Но все-таки эти мальчишки бывают несносны.
- Еще хорошо, что они не бросили камень, - оптимистически заметила Мари-Терез. - Да нет, на такое они не способны, они не хулиганы, я их знаю.
- И тем не менее младший недавно разбил английским ключом крышку сырницы.
- Да, но это не его вина, - возразила мать. - Я только что сменила прислугу, - объяснила она господину Ладмиралю. - Прежняя переехала в другой район. У нее возникли неприятности с хозяином квартиры. Признаться, она и мне не внушала доверия. Новая служанка еще не знает, где что лежит. Из-за этого все случилось. Если я не следую за ней по пятам...
- Если бы дверца маленького желтого шкафа была заперта, - прервал жену Эдуар, - и если бы Люсьен не рылся в ящике с инструментами...
- Ах вот оно что, он рылся в твоем ящике с инструментами. Тогда другое дело, - отступила Мари-Терез. - Я просто хотела сказать, что не такой уж он непослушный.
- Во всяком случае, не беспокойтесь по поводу того, что произошло, сказал господин Ладмираль, которому изрядно надоела эта история...
Эдуар и так уже позабыл об инциденте, с которого все началось. Ему пришлось сделать усилие, чтобы связать крышку от сырницы с комом земли. К тому же он сообразил, что продолжать спор с женой означало бы противоречить отцу. По этой причине он почувствовал минутную растерянность. Ох уж эти сложности семейной жизни! И Эдуар словно в поисках ответа с тоской ухватился за бороду. В какое-то мгновение он вообразил себя без жены, без детей, без отца, словом, наконец-то свободным. И тотчас испытал такой страх, что еще сильнее вцепился в бороду, похоже ставшую для него единственным якорем спасения. Потом с нежностью посмотрел на бороду отца , оглядел его всего, его доброе, такое знакомое с детства лицо, бархатную блузу, внушавший доверие орден. Все вернулось на свои места. Став снова Гонзагом, Эдуар вытер лоб.
- Ты, разумеется, прав, - сказал он отцу.
Господину Ладмиралю было теперь не очень ясно, почему он прав. Но на какое-то мгновение это ему польстило. Потом он подумал, что сын говорит так, чтобы доставить ему удовольствие и чтобы его самого оставили в покое. Как все старики, господин Ладмираль терпеть не мог, когда с ним обращались как со стариком.
- Ты прав, - повторил Эдуар.
- Естественно, как же иначе, - весьма ироничным тоном отозвался господин Ладмираль.
- Не иначе как ты прав, - неумело пытаясь пошутить, сказал Эдуар, подумав при этом: "Как же стало трудно с отцом, просто не знаешь, как подступиться".
Мало-помалу между господином Ладмиралем, его сыном и невесткой завязался разговор. Старый художник был рассеян. Он рассматривал ту часть своей мастерской, которую начал писать три дня назад, и размышлял о секрете передачи красного цвета подушки и обивки, причем его желание раскрыть тайну было столь горячо, что он вдруг ощутил себя по-прежнему молодым. Но одновременно он чувствовал себя безнадежно старым, более того - мертвым, больше чем мертвым он чувствовал себя конченым человеком. Ибо в глубине души с горечью и отчаянием признавался, что не способен разгадать эту загадку.
Господин Ладмираль испытывал зуд в руках, ему хотелось схватить палитру, послать к черту гостей, принуждавших его терять время. Но он тотчас успокоился. Нет! Пусть не оставляют меня одного, я все равно ничего не сотворю. Разве не лучший способ распорядиться своим временем - это потерять его?
В конце концов все отправились в сад. Оба мальчика, лежа на животе на лужайке, занимались тем, что пытались поджечь навозного жука, ловя куском стекла солнечные лучи. Люсьен слегка порезал мизинец, но тщательно скрывал рану, опасаясь йодной настойки. Детям пояснили, что их жестокость просто ужасна, да к тому же они все равно ничего не добьются без лупы.
- Я знаю, - ответил Эмиль, - но у нас ее нет.
- Дедушка мог бы нам одолжить свою, - сказал Люсьен. - Я знаю, где она лежит.