— Бур говорит, — сказал хриплым голосом Рьг-жий, — что он спасал вашу пятерку... Бур говорит, что вы можете уходить хоть сегодня ночью... Бур очень со-жалеет, что вы не выдержали испытания деньгами. Он хотел сделать вас своим заместителем. Бур подчерк-нул — ближайшим. — Рыжий замолчал, а Бур еще мяу-кал. Рыжий снова заговорил: — Бур последний рас-спрашивает: хотите остаться и сотрудничать?
Ефрем, перехватив взгляд Бура, спокойно произнес:
— Я не продажный! Хочу на родину!
Бур положил на стол колоду карт и встал. — Игра закончена, — сказал Рыжий.
* * *
Ни Людмила Петровна, ни Ася и Маратик не знали, куда они в ранний час утра, когда весь город еще спал, усевшись в шаробиль, поехали. Но Ефрем сказал им: «Друзья, не волнуйтесь, я с вами», — и все доверились этим словам. Ефрема до слез взволновала эта преданность. Он не спал ночь, собирал рюкзаки, которые ему выдали по распоряжению Бура. Главарь не пожалел продовольствия, даже сигарет и лекарства приказал выдать на дорогу, вернул последний, непроигранный мешок с деньгами...
Желтые безбородые солдатики в шаробиле на вопросы не отвечали, смотрели хмуро, и Ефрем с горечью думал, что Бур подкупил командиров, а эти рядовые автоматчики получат шиш с маслом или, если проговорятся, пулю в затылок. «Вот какие тут жестокости, елки зеленые, — думал Ефрем. -— Деляги и есть деляги, даже жизнь человека оценивается в деньгах».
Дети спали. Людмила Петровна испуганно смотрела на солдат. Тускло горели лампочки в салоне.
Из шаробиля они вышли молча, в полной тишине. Утреннее небо было хмурое, в серых облаках. Но воздух уже пах почвой. Любимой, незабытой.
Утяев вынес на руках Маратика. Ефрем — Асю. Он поставил полусонную девочку на ноги, а сам пал на колени. Наскреб пригоршню почвы. Ефрем тоже понюхал горсть почвы. Нет, она еще была неродной, незнакомой.
Желтые солдатики молча провожали взглядами удаляющихся к лесу пятерых людей. Безбородые лица автоматчиков были спокойны. Они не знали, что уходящим родина дороже всего на свете и они готовы ради нее на любые испытания.
Часть вторая
1
Идти быстро, делая привалы лишь у старых ко-стрищ, — таково было решение Ефрема. Рюкзаки у де-тей отобрали, а Маратика время от времени Утяев брал на руки. Хотелось как можно скорее попасть на простор, уйти подальше от черного леса, отравленной воды, смрада; казалось, живая родная земля где-то совсем близко.
Говорили дорогой мало. Даже Маратик угомонился. Ася же, и без того тихая, на этот раз напряженно молчала, казалось, она к чему-то прислушивается, ждет знакомой русской речи...
Она и в самом деле ждала встречи с голосом, с за~ гадочным родным, который, как ей казалось, желает им добра. Она уже не думала о том, что невидимок не бывает, но она знала, что не всякому голосу можно верить, мало ли лжи сеется в эфире. Было бы страшно остаться вдали от родины без чьей-либо поддержки, вся надежда теперь была на помощь родной речи. В городе их выручал дядя Ефрем, а теперь они ждали встречи с русскими людьми.
Ефрем на этот раз особо следил за Асей. Он был уверен, что фаэтовцы могут еще предпринять попыт-ку похитить девчонку — ведь это Клад для них. К счастью, Бур подарил многозарядный пистолет (в по-следнюю минуту сунул в карман на тот, видно, случай если мэровские лазутчики пронюхают о побеге и организуют преследование), — так что Ефрему есть чем защищаться...
Словом, шли, торопились наши друзья, нелегка была их дорога, но они были рады, что вырвались из царства торгашества, делячества и купли-продажи всего, даже совести.
После короткого привала у первого кострища тронулись снова в путь. Уже появились на небе редкие голубые облака, помелели овраги и разбежались сопки. И хотя голая однообразная пустыня не приносила еще душам радость («Нешто это наша природа!» — думал Ефрем), все же слаще стал воздух и менее вероятным была возможность, погони.
Ефрем надеялся до темноты добраться до. последнего покинутого ими шалаша, авось цела времянка и можно будет сразу уложить детей спать. Но шли они шли, нового кострища не было, и рельеф вроде стал незнакомым. Тут он заметил, что стайка краснохвостых ворон пролетела наискосок, не в обычном направлении, как летало воронье раньше. Он остановился. Уж не по чужим ли кострищам они ориентируются?
И Утяев завертелся во все стороны, ища знакомые приметы дороги. Он отозвал Ефрема в сторонку.
— Ефрем Иванович, э-э-э... не сбились ли мы?
— Леший его знает. Сам хочу понять.
— А может, наплевать?
— Гора, объясни, где? Гора, на которой воронье восседает? Вдоль горы идти надо...
— А может, — продолжал, заикаясь, Утяев, — может, э-э-э... шалашик сами соорудим? А завтра разберемся.
— Хрен ты его теперь построишь.
— А вдруг. Давай поищем прутьев, Ефрем Иванович!. —- Не лежит что-то душа строить.
— Ну попробуй. Дети приустали. А?
И тогда Ефрем, скинув с плеч рюкзак, сердито га-кнул:
— Дети притомились. Шалаш требуется!.. Да води-цы ведерко...
С минуту, затихнув, все ждали. И вдруг прогремел раскатистый гром. Ася и Маратик испуганно прижались к Людмиле Петровне,
То удаляясь, то приближаясь, гром сотрясал небо Потом вновь стало тихо.
— Ну вот, — сказал Ефрем Утяеву. — Получил? И он поднял с земли рюкзак, — Дождя-то нет. Побы-стрей надо шагать, где-нибудь вода найдется... Может
люди есть поблизости. — И Ефрем, выхватив из-за пазу-хи пистолет, несколько раз выстрелил в воздух...
Неизвестно, в какую сторону направились бы плен-ники пустыни, но тут неожиданно в двух шагах от Утяе-ва образовалась воронка, и из нее вылез белобородый старичок в самотканой белой рубахе, босоногий, с по-сохом в руке.
Утяев в испуге попятился от воронки.
А старичок стряхнул низ рубахи, оглядел всех и за-бормотал что-то писклявым голоском на непонятном наречии, а потом произнес на ломаном русском:
— Который тут стреляль?
— Э-э-э... — начал было Утяев, но Ефрем его оста-новил. Приблизился к воронке, заглянул, но яму на его глазах затянуло землей.
— Гляди-кася, — сказал Ефрем. — Уж не ты ли, дед, и есть русский?
— Я нет, — коверкая слова, говорил старичок. — А вот скажи ты мне, — кто из вас стреляль?
— Ну я. Что далее?
— В кого стреляль?
— В белый свет, дед, пульнул. А тебе что?
— Я пробиваемый. А худа тебе не желаю.
— Добре, — сказал Ефрем. Он успокоился, поняв,
что старик безвредный. — Скажи-ка, деду, кто ты есть? Ты и впрямь настоящий?
— Сторож я.