— У нас дисциплина, мы крепкое государство, которое завоюет все пространство вокруг!
Утяеву надоела эта философия, и он наконец решил переложить ход разговора:
— Я бы хотел поближе к делу, Ван... э-э-э... простите, не знаю отчества.
— Ван и есть Ван.
Утяев внимательно посмотрел на своего собеседника, взгляды их встретились. В полутемном бараке судачьи глаза Вана казались совсем без зрачков.
— Так что, ты с Земли?
Утяев, не желая в таком тоне разговаривать, стал пить пиво. Надо ему было, дураку, искать встречу с таким проходимцем.
Ван Утяева понял:
— Удрать желаешь? Не нравится наш порядок? — Утяев промолчал. — Не нравится — не помогу удрать! — повторил Ван.
Утяев понял —вызывает на продолжение разговора, душу отвести хочет. Но тут таиться уже нельзя, прямо надо говорить — правду в глаза.
— Я не понимаю людей, — сказал он, — которые меняют родину на пиво и раков.
— Вот как!.. Резанул. Молодец! Это мне уже нравится. Родину любишь. — Он заставил Утяева чокнуться.
Они выпили. Одолев очередного рака, Ван сказал:
— Ну, может, и мне совет дашь, как жить.
— Дам. Не жить без родины.
— Во как. В десятку саданул.
— Да, не жить без родины!
Ван снова потянулся чокаться. Выпил, помолчал.
— Что ж... Без родины — безродные, космополиты разные.
Утяев это предвидел. Но он решил наступать:
— Изменить родине я не хочу. Я без нее жить не смогу.
Вдруг Ван с такой силой ударил кулаком по столу, что полетели на пол пустые бутылки. Мгновенно у столика появился хозяин.
— Пива! — крикнул Ван.
Собрав пустую посуду, хозяин исчез и с необычайной для себя подвижностью быстро вернулся с полными бутылками. Защелкал открывашкой. Наводил на столе порядок молча, ни на кого не глядя. Шея у него была мокрая.
Испуганный вид хозяина заставил Утяева с презрением подумать о своей робости. Теперь незачем было выгадывать, приспосабливаться. Остаться патриотом — вот задача!
Ван долго молчал. Извлек из пластмассового стаканчика бумажную — странно, тоже синюю — салфетку, вытер пальцы. Потом, резко вскинув голову, уставился на Утяева.
— Я изменник. А вы не изменники... Я удрал из своей страны.
— Удрали? — Утяев был спокоен. Он удивился достоинству своего тона.
— Да, я трус! Трус!
— Ну так вернитесь к себе на родину.
— Что?! — Ван уцепился за край стола, чтобы сдержаться, не ударить Утяева. — Ты мне поговоришь?! Возьму и не отдам пропуска, язва. Отведу на допрос! Может, догадываешься, как мы допрашиваем? Скручу подлеца!.. К своему дружку поедешь. Туда же, на подсобку!
Ван не сводил с Утяева злых глаз. В них горела беспомощная ярость, не раз, видно, толкавшая на преступление. Оробев под таким взглядом, Утяев тем не менее не выдал своей робости, спокойно смотрел на Ва-
на. И еще подумал с радостью, что этот тип, оказывается, давно знает, о ком идет речь, запомнил Ефрема. Раз так, обязательно надо искать пути к примирению. Когда Ван наконец отвел глаза, Утяев сказал:.
— Я же говорил — не надо политических споров. Не надо. — И он сам налил пива — себе и Вану.
Тут случилось совершенно неожиданное: Ван опустил тяжелую голову на руки и заревел. Плечи вздрагивали. Круглая плешь его была в капельках пота.
— Подонки, сволочи, мразь! — шмыгая носом, цедил он сквозь зубы. — Учат жизни. А ты поживи, когда тут сегодня одна власть, завтра другая. И всем услужи, угождай... Поживи!
«Безродный космополит, — понял Утяев. — Болтается по свету, нет родины. Нет друзей, нет любви».
Утяев вынул из кармана все свои деньги-пуговицы, ссыпал на стол. Ван приподнял голову, глянул одним глазом на деньги и приказал:
— Забери!
Утяев поднялся со стула.
— Забери! — Утяев не шевельнул рукой. Тогда Ван смахнул деньги со стола и полез в свой карман. Вынул помятую справку Утяева, протянул:
— Завтра жди. Днем. Поедем на подсобку. Взяв справку, Утяев хотел молча уйти, но не выдержал, обрадованный согласием Вана помочь.
— Я живу в Гонхее, — сказал он. —г- В Гонхее.
— Знаю, не в этой же помойке. Иди. Прочь отсюда. Утяев отошел от стола на несколько шагов и почувствовал, что ноги ватные, устал.
«Как говорится, э-э-э...» — подумал он.
Поздно вечером Утяева привезли на белой полицейской машине. Оставшись без копейки денег, он не мог доехать до Гонхея сам. Его дважды высаживали из автобуса вместе с другими безбилетниками, и в конце концов он бы, как иностранец без документов, конечно, угодил в ОКП, но спасла справка.
Швейцар в синей ливрее не узнал сразу своего постояльца, так изменился этот человек за один день.
* * *
Душа Ефрема радовалась. Он пел. Минутами забывал про все, и тогда казалось, что пашет в родном за-барском колхозе на родном тракторе. Правда, сейчас у него трактор слабосильный. В Аграгосе все выкрашено в синий цвет, так что иногда от синего давит горло. И только полицейские машины почему-то белые. Но здесь на огромном, до горизонта, поле и про синий цвет можно наконец забыть. Трактор не в счет, смотришь ведь вперед на борозду, параллельно с которой ведешь машину. Молодая мягкая пахота люба глазам Ефрема. Смотришь на нее — и мечтай себе сколько угодно. Жаль только на чужбине. А дома, наверное, сейчас уже поспевает рожь, медом несет от цветущей гречихи...