- Инструмент мне не нужен, - сказал наконец Демодок. - Я прескверно играю и прескверно пою, но никто кроме меня самого не догадывается об этом. Сорок лет назад, в моем мире было наоборот: всем, кроме меня, было ясно, что я не умею петь. Но петь я любил, воображением бог меня не обидел - вот я и пел. И часто воображал себя звездой эстрады.
- Кем?
- Славным аэдом, - поправился Демодок. - Вот видишь, уже не хватает слов. Это ведь совсем разные вещи: славный аэд - это одно, а... Да. Но я не с того начал. Надо, наверное, рассказать, как я появился в этом мире.
- Разве не все появляются в нем одинаково?
- Опять не то слово. Ну, скажем, не появился, а прибыл. Мне было двадцать лет, когда я прибыл сюда.
- Сюда... На этот остров?
- Да. - Демодок решил пока не уточнять. - Я прибыл сюда на... корабле. Ты видел его только что - вот уже сорок лет, как он торчит здесь. Все называли его святилищем, и он стал святилищем - таков уж твой мир, Тоон... А сорок лет назад это святилище было моим кораблем. Я не смогу объяснить тебе, как он летал, потому что совершенно не разбираюсь в антигравах...
- В чем?
- Неважно. В устройстве моего корабля, когда он был кораблем... Нет, так у нас тоже ничего не получится. Может быть, ты будешь задавать вопросы, а я отвечать?
- Давай попробуем, - терпеливо сказал Тоон. - Сорок лет назад ты прибыл на этот остров. Откуда?
- Из другого мира.
- Из другой страны?
- Нет, из другого мира. Мы называем его первичным. А еще действительным. Он отделен от вашего не тысячами стадий, а тысячами лет. И не только ими.
- Я понимаю. Рано или поздно все дети покидают свой первичный мир, и как правило - навсегда. Воображенным оружием можно убить, но воображаемой пищей нельзя насытиться. Приходится считаться с существованием иных миров, чтобы, не мешая соседям, возделывать свои поля... Ты покинул свой первичный мир двадцати лет от роду - поздновато, хотя бывает и позже. Но где же ты жил, пока не ушел из него? В какой земле?
- В Томской области, - отчаявшись, сказал Демодок.
- Где это?
- Далеко. Далеко и долго. Сорок тысяч стадий и почти три тысячи лет отсюда. И около полутора тысяч ассоциативных сфер. По крайней мере, зарегистрированных.
- Не понимаю, - терпеливо сказал Тоон.
- Конечно, не понимаешь. И вряд ли поймешь, хотя я точно ответил на твой вопрос.
- Это не так трудно, как кажется поначалу, - сказал Тоон, и Демодок опять ощутил на плече мягкое прикосновение его ладони. - Есть вещи, неизменные в любых мирах. День и ночь. Голод и жажда. Любовь и ненависть... Правда, есть люди, которые не умеют любить - или думают, что не умеют. Но людей, не способных к пониманию, я еще не встречал. Давай поговорим о том, что сближает наши миры, а не о том, что их разделяет.
- "А у вас негров линчуют!" - сказал Демодок, усмехнувшись. И, ощутив недоумение собеседника, пояснил: - Была когда-то такая поговорка. То есть, будет. Ритуальная фраза, означающая, что понимание не достигнуто.
Эту поговорку Юрий Глебович привез из своего дипломного заброса в семнадцатую ассоциативную сферу. Открытая на заре квазинавтики, эта сфера не содержала в себе ни одного населенного квазимира. Сотни сотен безлюдных Земель с разрушенными озоновыми слоями атмосфер, домертва выжженные космическими лучами и искусственной радиацией; гигантские цирки кратеров, за оплавленными кольцевыми стенами которых угадывались останки мегаполисов; действующие вулканы на месте крупнейших атомных энергостанций реального прошлого... Совершенно невозможные миры, называемые почему-то "вероятностными". И обрывки газет с малоинформативными и алогичными текстами, найденные в подземном нужнике на окраине одного из мегаполисов Восточной Европы. Там и была обнаружена эта фраза, завершившая, по всей видимости, некий дипломатический раут...
- Хорошо, - сказал Демодок. - Давай говорить о том, что сближает нас. Не о мирах. О целях. Я хочу вернуться в свой мир и полагаю, что ты в состоянии помочь мне. Для этого тебе не нужно пытаться понять мой мир. Достаточно выжить и, выжив, доставить меня на Андикиферу.
- Выжить? Но разве кто-то...
- Да. Посейдон выпросил у Громовержца твою жизнь и жизни всех пятидесяти двух гребцов.
- Значит, Схерия все еще помнит пророчество своего безумца. Помнит, боится и ждет... Этим-то и сильны боги - нашим покорным страху воображением. И вот уже названы сроки, намечены жертвы. Быть может, и способ расправы определен? Что говорил об этом прорицатель?
- Боюсь, ты не понял меня, Тоон. Не было никаких новых пророчеств. Просто я пел во дворце Алкиноя и слышал сговор богов. Но я никогда не пою все, что слышу из уст олимпийцев. Да и слышал я мало - лишь то, что боги пожелали открыть.
- Скорее - лишь то, что они сумели придумать, - возразил Тоон. - Тогда все гораздо проще. И в то же время сложнее: нам самим предоставлено выбрать свою судьбу. Предполагается, что мы окажемся слабее собственных страхов. Но - боги предполагают, а люди располагают. Даже если не догадываются об этом. Как-нибудь одолеем эти четыреста стадий.
- Стоит ли рисковать? - неуверенно сказал Демодок. - Так ли уж нужно тебе в Схерию? Дождемся другого корабля и отправимся сразу на Андикиферу...
- Риска почти нет: нас только двое, знающих планы богов. Маловато для явления столь представительного олимпийца, как Посейдон. Риска не было бы совсем, если бы ты не рассказал мне об этих планах. Или если бы я постарался забыть наш разговор. Но как я могу забыть, что ты нуждаешься в моей помощи и тоже стремишься в свой мир, где родился и провел свои лучшие годы?
СЛУЖИТЕЛЬ МЕДНОГО ПЕРСТА
Золотые руки оказались у этого юноши, и разбирался он не только в возжигании жертвенного огня! Такому - если для дела надо - не стыдно и свои собственные плечи подставить. Что Акроней и проделал, не раздумывая. Пусть видят, лентяи, что кормчий уважает настоящих работников - и только их! Не часто нынче встретишь такого мастера, который может, из ничего соорудив настоящий кузнечный горн, в какие-нибудь полчаса расплавить и (тут же, на плоском камне!) снова выковать бронзовое кольцо для Перста. Да так точно, словно и не было в кольце никакой трещины, словно и не вытаскивали его из дубовой рамы, а лишь в порядке рутинной профилактики сменили в нем истершуюся кожаную прокладку... Ничего, что масло капнуло на хитон, не жалко. Хоть оно и черное, и пованивает - плевать, не жалко. Это он хорошо придумал: пропитать прокладки земляным маслом вместо оливкового. И ведь нашел где-то земляное масло, в таком тумане...
- Ну, вот и все, можно раскручивать! - Окиал спрыгнул с плеч кормчего на палубу, подобрал кусок чистой ветоши и стал тщательно вытирать ею руки.
Акроней кивнул, с уважением глядя на черные от въевшейся копоти, божественно ловкие пальцы своего пассажира, и снова задрал голову. Массивный медный диск Перста лениво вращался, поблескивая осевшими на ободе капельками тумана, легко и бесшумно скользя отполированной осью в бронзовых кольцах гнезд. Акроней поднял багор, уперся им во внешнюю, вертикальную раму и несильно нажал, преодолевая инерцию. Рама слегка повернулась на вертикальных полуосях, и Перст, все так же беззвучно, не замедлив вращения, изменил наклон. Кормчий одобрительно хмыкнул: все было правильно.
- Ну?! - рявкнул он, поворачиваясь к торчащим из тумана головам гребцов и отыскивая глазами нерадивых. - Так и будем прятаться? За работу, лентяи!
Лентяи (в количестве четырех человек), провожаемые пинками и гоготом, встали, послушно выбрались из толпы и захромали к кораблю, на ходу жалобно кривясь и хватаясь руками за задницы. Акроней ухмыльнулся. Ничего, переморщатся. Не так уж сильно им и досталось - по-хорошему-то надо было часа три вымачивать розги в морской воде. В следующий раз будут тщательней осматривать Медный Перст перед отплытием... Морщатся они! А если бы юноша не заинтересовался устройством Перста (который, между прочим, в первый раз видит)? Не пришлось бы вам тогда морщиться - не было б чем!
Туман ближе к утру стал еще гуще, но вершина скалы Итапетра по-прежнему остро маячила наверху, и этого было вполне достаточно, чтобы снова направить Медный Перст так, как надо. Точно на юг Нотовым концом оси и точно на север - Бореевым. И чтобы Бореева планка внутренней рамы была на два локтя выше Нотовой.
Еще вчера, подводя корабль к мысу, Акроней направил его так, чтобы выброситься на берег в створе с вершиной скалы и источником. С тем местом, где был когда-то источник, а теперь стояло святилище, выполненное кем-то в виде большой толстой рыбы с задранным кверху хвостом. "Корма", - назвал этот хвост Окиал. А что, очень похоже на корму... Хотя, если уж и сравнивать святилище с кораблем - то только с торговым. Да и то они, пожалуй, не такие широкие. И раз в пять меньше. А в остальном - похоже. И даже пустое внутри, как настоящий корабль, только Окиал говорит, что там не трюм, а лабиринт - как в Оракуле Мертвых, но под крышей (или палубой?) и не такой сложный. Всего несколько переходов и тупиков, закрытых тяжелыми дверями, которые, однако, вполне можно открыть, если постараться. А закрываются они сами, с ужасным грохотом, но потом их опять открыть можно.
Гребцы даже перепугались, когда впервые услыхали вчера этот грохот. Ну и Акроней, конечно, тоже забеспокоился. Потому что смотрит: где юноша? Нет юноши. Огонь под треножником горит, а юноши нет. И опять грохот.
Впрочем, жертвенный дым ровной струей поднимался к ясному небу, и огонь под треножником не трещал и не разбрасывал искры: боги благосклонно принимали все, что им было предложено. И Акроней почти успокоился. А потом и совсем успокоился, когда Окиал по плечи вынырнул из колодца и крикнул, чтобы не пугались: это он, мол, там грохает - дверями, в лабиринте святилища. Сейчас он еще раз пройдет лабиринт - теперь уже до конца - и вернется. Юноша прошел и вернулся. Но о том, что он узнал в конце громыхавшего лабиринта, не стал рассказывать. Значит, нельзя. Значит, не всякое любопытство должно быть удовлетворяемо...
Любопытство - вот чего с избытком хватало в характере юноши. С большим избытком. Акроней даже сказал бы: с опасно большим избытком, - если бы не видел, что любопытство это было особого рода - несуетливое и деловитое. И какое-то всегда настороже.
Вот благодаря этой последней особенности своего любопытства Окиал и услышал то, чего другие просто не замечали. Услышал и спросил Акронея, всегда ли должны раздаваться такие щелчки, когда начинают раскручивать Медный Перст. Кормчий не успел не то что ответить - осмыслить его вопрос не успел (какие такие щелчки? где щелчки?), а юноша уже был на корме, у Нотова гнезда оси, и прислушивался, наклонив к нему голову. А потом выхватил откуда-то из-под хитона сразу два ножа и одновременно полоснул ими по обоим ремням. Гребцы, тянувшие ремни в разные стороны и уже переходившие с быстрого шага на бег; попадали на песок, в туман, а юноша резко сдавил тормозные колодки так, что черный дым, извиваясь, пополз из-под них и даже на берегу запахло гарью.
Пока Акроней, опомнившись, карабкался на борт и бежал, запинаясь за весла, к корме, еще не зная: оторвать ли щенку голову или просто разложить его на палубе и отъездить багром по мягкому, Окиал вдумчиво ("мыслитель!") сколупывал с Нотова гнезда грязь и нагоревшее масло. А дождавшись запыхавшегося от одышки и злости кормчего, только что носом не ткнул его в трещину на кольце. Да-а...
Четверо лентяев закончили наконец наматывать на ось длинный, заново сшитый на порезах ремень и, спрыгнув на берег, протянули концы в разные стороны от корабля. Пока Акроней направлял Перст и заклинивал рамы поворотами дубовых обитых кожей эксцентриков, дюжина гребцов разобралась на две группы. Тройки самых сильных уже держали концы, ожидая команду, тройки самых быстрых стояли на подхвате. Акроней установил на корме бортовые блоки: левобортовой ниже, правобортовой выше, - так, чтобы ремень, когда натянется между блоками, не задевал ни ось Перста, ни внутреннюю раму. Перекинул концы через эти блоки и крикнул гребцам, чтобы ослабили хватку. Когда ремни провисли, кормчий кивнул Окиалу на нос корабля: нечего больше торчать здесь, на корме, да и видел он уже все это пару часов назад. Осторожно отпустив тормозные колодки, Акроней неторопливо прошел следом за юношей, вместе с ним спустился на берег, отвел на безопасное расстояние и дал команду.
Нехотя, потом все быстрее завертелся диск. Сильные тройки, сделав по десятку все ускоряющихся шагов, перешли на бег. Щелчков не было.
Быстрые тройки на бегу подхватили ремни - без рывка, мягко, как надо. Кормчий настороженно прислушивался. Щелчков не было.
Быстрые тройки уже пробежали по двадцать шагов, когда наконец появился звук. Нормальный звук - Акроней успокаивающе похлопал юношу по спине, когда тот вопросительно посмотрел на него. Свист. И даже не свист, а шелест, но сейчас будет свист... Есть. Часа три вот так посвистит, пока не замедлит вращение.
На тридцати пяти примерно шагах тройки резко остановились, и раздался хлопок: ремень, легко соскользнув с оси, натянулся между блоками. Порядок.
Правая тройка, не теряя времени, стала сматывать свой конец в бухту, левая помалу вытравливала. Незанятые гребцы зашевелились на берегу, поднялись, вырастая из тумана, потянулись группами и цепочками к кораблю, обступая борта.