Снова свистнула стрелка, еще одно тело бьется на сочной траве, и она засмеялась недобрым радостным смехом.
— Пусть уходят! — сказала она, — а то и им придется нарушить закон!
И стая медленно отступила.
Она обернулась к Норту, улыбнулась в ответ на его восхищенный взгляд и спросила:
— Как ты? Крепко порвали?
— Да есть маленько, — ответил Норт.
— Ортан, тут где-то есть вода? Надо заняться ранами.
— Есть, но не очень близко. Ладно, — сказал он. — Теперь уже все равно.
Теперь уже все равно, и это я виноват. Я должен был драться один. Норт — человек, он не может драться, как я, и нечестно требовать от кого-от, чтобы он дал себя убить. Он не мог не нарушить закон, и это я виноват, что позволил его нарушить.
Норту трудно идти, и я ему помогаю. Он молчит, ему стыдно передо мной. Я тоже молчу — мне нечем его утешить. Теперь мы обречены. Теперь все, что может убить в угодьях Трехлунья, поднимется против нас. Два дня и ночь, думаю я. Нам столько не продержаться. Мне даже не хочется сопротивляться. Закон черным грузом лежит на мне, и я не могу одолеть его тяжесть. Кто вне закона — тот вне жизни…
Я вывел их к роще-привалу, здесь нас пока не тронут. Звери Сообитания обходят жилища гваров.
Я смотрю, как Элура возится с Нортом. Ему досталось — несколько рваных ран на руках и спине и царапина вдоль щеки до самого подбородка.
— Ну, моя леди, — говорит он Илейне, — каков я красавец? Будешь любить эдакого вояку?
Я в стороне от них. Я отделен. Тяжесть закона пригибает меня к земле.
— Ортан! — окликает меня Элура. Кипящее спокойствие, яростный покой закрывает ее. — Хватит молчать с похоронным видом. Что теперь?
— Не знаю. Теперь все, что может убить, постарается нас убить.
— Ах, как страшно! — говорит она, усмехаясь. — До сих пор нас все обожали!
— Ты не понимаешь. Кто вне закона, — тот вне жизни.
— Я все понимаю, — говорит она, и голос ее холоден и спокоен. — Это ты кое о чем забыл. Мы все последние, — говорит она, — и поэтому каждый из нас бесценен. Я не могу пожертвовать Нортом, чтобы спасти Илейну и себя. Ты можешь уйти, — говорит она, — и будешь чист перед вашим законом. А мы — или мы все спасем, или мы все умрем. По-другому не будет.
— Неужели ты думаешь: я тебя брошу?
— Нет, — говорит она. — Но если ты не в силах сопротивляться, если это сильнее тебя, мы тебя бросим. Я люблю тебя, — говорит она, — но я не встану между тобой и твоим миром.
Они, все трое, глядят на меня, и я безрадостно отвечаю:
— Не торопись, Элура. Я постараюсь.
— Я ухожу в темноту, — говорю я Элуре. — Откройся и слушай, я не смогу говорить.
И я, ломая себя, опустился вниз, в безумную красную тьму Трехлунья. Ярость, страх, желание, смерть. Голод, желание, смерть. Смерть. Смерть. Смерть.
Смерть стеной окружила нас. Смерть в траве — голос, удар, — можно сделать еще один шаг. Смерть наверху, нет правее, короткий свист, еще один свист — и снова просвет, и можно идти. Далеко. Много. Очень много. Нет. Холмы. Утес. Мы бежим. Ближе. Скоро совсем близко. Надо утес. Вот он, утес. Отвесный. Я поднимаюсь. Руки видят трещины в камне. Веревка. Я поднимаю. Мы наверху. Налетело. Черная толща тяжелых тел. Ярость. Безумие. Смерть.
Можно выйти. Я не могу! Я должен подняться хоть ненадолго!
Мир вернулся. Как он прекрасен после жути багровой тьмы! Можно смотреть. Можно думать. А под утесом у наших ног бушует табун прекрасных этэи.
Уходите! кричу я им. Мы вне закона. Мы убиваем. Уходите, или я убью вожака!
Замерли. Вскинули головы. Смотрят.
— Уходите! — молю я их. — Я не хочу вас убивать!
Уходят. Ушли. Исчезли.
— Ортан! — тихо сказала Элура, и ее ладонь скользнула в мою ладонь. — Как хорошо, что они ушли!
Мы идем. Ортан ведет нас, как поводырь слепых, как следопыт отряд среди ловушек. Змеи кишат в траве, огромные птицы падают с неба. Я подбираю все стрелы, какие могу найти, но, опасаюсь, что хватит мне их ненадолго. Странно, но я совсем не боюсь. Не остается сил, чтобы бояться. Мысли-приказы, короткие и сухие — и мы замираем на месте или бежим. Лезем на скалы, взбираемся на деревья, Норту трудно, раны его болят, но он молчит, а я не даю поблажки: или мы все спасемся, или мы все умрем.
А если нас настигают, мы с Илейной выходим вперед. Мой самострел и ее кинжал это игрушки, но за нас закон — смешной или мудрый? — плевать, если он нас хранит! Переговоры, Ортан их убеждает, они рычат или воют и все стараются подобраться с тыла, но мы с Илейной начеку, и, если звери умны, они отступают. Какое счастье, что крупные звери умны!
А дважды было и так, что они бросались на нас. Тогда уж мой самострел, меч Норта, кинжал Илейны, и Ортан, который стоит полсотни таких, как мы — и надо опять бежать, карабкаться, замирать, пока не представится случай передохнуть и наспех промыть царапины и обработать раны. Теперь мы все хороши — и Норт, и Илейна, и я, и только Ортан не дал мне себя осмотреть, хотя и он, наверное, ранен.
И все-таки мы продержались день, но, кажется, это все. Мы падаем от усталости, мы не стоим на ногах, не надо еды, не надо питья — только сон…
Предвечерний час, час Перемирия Сумерек, и можно подняться из темноты, выйти и стать собой. И только тут до меня дошло, что мы уже пережили день. Этот день прошел, а мы еще живы. И еще я почувствовал: близко река. Целый день, не сознавая того, я вел их к реке, и теперь мы почти пришли и, наверное, проживем эту ночь.
— Элура, — сказал я, — если мы доберемся до реки, то проживем эту ночь.
— Хорошо, — отозвалась она безразлично. И тоскливая мысль: еще идти.
— Ортан, — сказал Норт; у него был тусклый, измученный голос. — Боюсь… женщины не могут… идти.
— Еще немного. Если надо, я понесу Илейну.
— А Элура что, из железа?
— Я смогу, — вяло скала она.
— Я тоже, — вяло сказала Илейна.
Они сумели; Перемирие Сумерек нас хранило, и еще не совсем стемнело, когда мы пришли к реке. И я увидел то место, к которому шел: маленький остров, почти утес, посередине потока.
— Посмотри! — сказал я Элуре. — Там безопасно!
Но она отвела глаза и ответила неохотно:
— Ничего не получится, Ортан. Мы не умеем плавать.