Но что это? Неужели ее заметили? Он смотрит в ее сторону, и лицо его покрывается розовыми пятнами. Напрасно разволновался, сейчас она исчезнет, и ему не придется тревожиться перед своей синеокой, стыдиться этой невзрачной старушенции, которая долгое время была его женой. Впрочем, сейчас она не так уже невзрачна Парик придает ей женственность и некоторую респектабельность.
Не успела смешаться с толпой, как Сашенька подскочил, взял ее под руку, чтобы вытащить из готового завертеть ее универмажного людоворота, и подвел к Роще. Зачем? За-чем? Что это — милосердие, жестокость или недомыслие?
Роща с растерянной улыбкой пожала ей руку и стала еще миловидней.
— Не правда ли, прекрасные ковры? — быстро сказала она, будто желая загладить Сашенькин промах.
— А не подойдет ли вам коричнево-серый? — Табачкова разглядывала теперь Рощу в упор. Ей понравилось лицо девушки, не размалеванное красками. Лишь глаза подведены карандашом к вискам и слегка подкрашены ресницы.
— А нам, собственно, все равно, — пожала Роща плечами. — Хотите обменяться?
— Да! — кивнула Табачкова слишком энергично, так, что Сашенька внимательно посмотрел на нее.
— Ты никогда не любила ковры, — сказал он.
— Однако теперь все иначе.
— Я согласна, давайте меняться, если вам очень хочется именно этой расцветки, — согласилась Роща. — Мы купим вишневый и обменяем на ваш, коричнево-серый.
— Вам действительно все равно? — не поверила Табачкова.
— Конечно, — улыбнулась Роща, и Анне Матвеевне эта улыбка совсем не понравилась — она была такой, будто адресовалась ребенку.
На том и порешили.
Свой ковер Анна Матвеевна не снимала до самого приезда Сашеньки — чтобы представить квартиру во всем блеске. И была очень довольна, наблюдая за его лицом, которое вытянулось, едва он переступил ее порог.
— Неужто здесь живешь ты?
— Почему бы и нет? — в ее голосе прозвучал вызов. — Или, по-твоему, я должна жить в безвоздушном пространстве?
— Я не то хотел сказать, — стушевался Сашенька. — Мне очень приятно, что тебе хорошо. Но у тебя никогда не было пристрастия ко всему этому, он обвел взглядом комнату и усмехнулся: — Сразу два ковра. Не многовато ли? Уж не собралась ли замуж за профессора? Или генерала?
Она с достоинством промолчала.
— Нет, у вас очень неплохо! — вроде бы искренне сказала Роща. — А мы еще и половины не приобрели того, что надо. Мне все некогда, а он в этих делах не смыслит.
Анне Матвеевне почему-то польстило такое сообщение. А когда Роща прошла на кухню, добросердечно призналась Сашеньке:
— Красавица.
— Правда? — вспыхнул он, на миг забыв, кто перед ним. И с жаром познакомил Табачкову со всеми скрытыми достоинствами своей юной супруги: весела, пишет стихи, спортсменка-альпинистка. Недурно жарит котлеты правда, случается это нечасто.
Ну, а как ухаживает за тобой когда лежишь со своей иронической ангиной? — неслышно рвалось с уст Анны Матвеевны. — Дает ли по утрам свежий картофельный сок, такой нужный твоему желудку? Делает ли твой любимый салат из вареной свеклы? И умеет ли вовремя уловить твои душевные спады, которые в последние годы все чаще и чаще посещают тебя? В такие минуты к тебе нужно быть особенно чуткой и внимательной.
Но ничего не сказала, лишь молча погладила его по голове. Он улыбнулся виновато-просительно, и она узнала в нем далекого юношу в синей футболке, радостно бегущего в спортивных тапочках по лужицам.
Потом Роща вернулась в комнату, и Анна Матвеевна вспомнила, что хотела попросить Сашеньку не терзать себя мыслями об ее одиночестве, но взглянула на него и поняла — он вовсе ничем не терзается, он глаз не сводит с Рощи. Да полно, Роща ли это? А не обманные ли заросли, о которые можно изранить и лицо, и сердце? Что, если своими фарфоровыми зубками и перламутровыми ноготками она станет по кусочкам отрывать от Сашеньки того, прежнего, и скоро от него ничего не останется? И тогда, если даже он когда-нибудь надумает вернуться к ней, своей первой жене, они уже не узнают друг друга.
Пока Сашенька снимал ковер и вешал другой, она продолжала рассматривать девушку. Странное чувство любования ею и сердечной боли охватило ее, когда вдруг опять четко увидела в ней Рощу. Не ту, созданную угрюмым воображением, а с Сашенькиных акварелей, светлую и поэтичную. Это случилось в минуту, когда, помогая Сашеньке, девушка легко вскочила на стул и лицо ее озарила добрая озабоченность его неловкостью — он никак не мог накинуть петлю на гвоздь. Все-таки она очень мила. И уже отчего-то жаль стало ее. Вот ведь как складывается — давно на дворе не пахнет порохом, а даже таким красавицам не хватает парней, чуть ли не на дедов поглядывают. И не от того ли у многих из них развиваются бойцовские качества, а у мужчин, наоборот, как у девиц на выданье, все чаще замечаешь кокетство и жеманство? Не в этом ли нарушенном равновесии причина и ее разрыва с Сашенькой?
Ни злобы, ни ревности не находила она в себе. Одно щемящее чувство окончательной утраты и досада на свою самонадеянность — как глупо было успокаивать себя тем, что с этой девушкой ему нечего открывать. Да один ее взгляд, вздох — непознанный, волнующий мир. И как раз с ней-то он заново переживет и закаты, и рассветы… Вот только долго ли будет длиться эта вторая молодость? И не будет ли ему потом во сто крат больней, чем сейчас ей, его бывшей жене? И как не прозевать тот миг, когда ему будет невыносимо? Не для того, чтобы вновь обрести его, — это уже невозможно, но чтобы поддержать, не дать упасть в ту минуту, когда перед его глазами взмахнет крылом черная птица…
Вот и встретились. Будто заглянула в зеркало времени и увидела себя через много лет. Хотя ничуть не похожа на Нее.
Заметил, как холодно в Ее доме? А ведь еще не зима, еще жгут листья, а в Ялте еще загорают и купаются в море. У Нее же не дом, а ледник. Я даже украдкой пощупала стены — нет ли на них инея? А когда споткнулась о край дорожки, почудилось, будто на льду поскользнулась. У меня замерзли руки и ноги, и если бы мы задержались еще минут на десять, я превратилась бы в ледышку. Интересно, как бы ты меня тогда оттаивал?
— Давай выдадим ее замуж, — сказала Черноморец Смурой, выслушав рассказ Анны Матвеевны о встрече с бывшим мужем и его новой женой. Она сказала это с такой серьезной озабоченностью, что Смурая резко повернула к ней голову.
Вот уже два часа они сидели втроем перед телевизором с выключенным звуком и пили чай, как бы справляя второе новоселье — так изменилась квартира Табачковой. После того как было куплено все намеченное и комната засверкала полировкой, запестрела тканями, Анна Матвеевна повесила над столом несколько семейных фотографий в рамках. Этот отзвук прошлой жизни придал комнате печальный уют. И как знак обретенного благополучия, в серванте красовался подаренный подругами сервиз на шесть персон. Сервиз был аляповатым и важным.
До сих пор беседа шла тихо-мирно. Правда, по ходу рассказа Табачковой подруги то и дело пускали в адрес новобрачных шпильки, а Зинаида Яковлевна время от времени окидывала взглядом комнату и не без довольства говорила: «И моя рука тут приложена». Но вот она высказала нечто такое, отчего Мила Ермолаевна мгновенно отставила блюдце — все трое пили чай из блюдечек — и с величайшим любопытством уставилась на Зинаиду Яковлевну.
— Кого замуж? — переспросила Мила Ермолаевна.
Кто чужой подумал бы, что она и в самом деле не поняла, о ком речь. Но Зинаида Яковлевна знала занудный характер приятельницы и отчетливо сказала:
— Не придуривайся! Кого же еще, Анну.
Смурая чопорно поджала губы, прожгла Черноморец насквозь взглядом сумрачных глаз и выразительно крутанула пальцем у виска.
— Хватит с нее глупостей. И так ходит, как пугало огородное, намекнула она на парик, с которым Анна Матвеевна теперь не расставалась и который, как она сама заметила, даже внутренне преобразил ее.
— Меня, что ли, замуж? — растерялась Анна Матвеевна. Смысл сказанного дошел до нее с опозданием, так как представить себя в роли чужой, не Сашенькиной, жены у нее не хватало воображения. Нервно прихлебнула из блюдца, поперхнулась, закашляла, замахала руками и выскочила из-за стола.
— А что? — пробасила Зинаида Яковлевна, принимая воинственную позу. Ее внушительное тело так и заходило ходуном в предвкушении возможной стычки со Смурой. И она не обманулась. Смурая испустила из груди странный звук и тем самым как бы дала Зинаиде Яковлевне знак действовать. Тяжело приподнявшись, Черноморец грохнула кулаком по столу так, что блюдца подпрыгнули, по скатерти разбежались темные пятна.
— Ее! Именно ее — замуж! — провозгласила она.
Нахлынувшая было на Табачкову веселость перешла в испуг. Она по-прежнему кашляла, махала руками, и в коротких промежутках между кашлем из ее горла бессвязно выталкивалось:
— Зачем это, господи… кха-кха… ну и придумала… кха-кха… юмор.
— Пусть не до гроба, пусть хоть на месяц, два, но ты обязательно должна еще разок побывать замужем. В пику этому отродью мужиковскому! И еще, как это теперь говорят, — для престижа. Во-во, для престижа! Женщина ты еще ничего. Не красавица, правда, но и не урод. А в парике так и вовсе представительная, что бы там ни говорила твоя лучшая подруга.
— Да кому, кому это надо? — почти простонала Смурая, не в силах больше слушать эту, на ее взгляд, галиматью. — Кому оно нужно, ее замужество?
— Всем! Всем! Всем! — почти выкрикнула Черноморец. — Чтобы весь мир видел и на ус мотал; женщина в пожилом возрасте — это вам не старое кресло, которое, пообтерев, можно выкинуть. Пожилая женщина еще ого-го, как нужна. Ей, может, большая цена, чем какой-нибудь молоденькой вертихвостке, которая только и умеет, что глазки строить да стишки кропать. И ты, Ермолаевна, молчи, потому как в деле замужнем смыслишь меньше, чем в колбасных обрезках. — Своим распаленным жарким телом она вплотную приблизилась к Смурой. — Небось, ни разу и не целовалась, изрекла она в заключение и смолкла, струхнув от этой излишней своей языкастости.
Смурая встала, оттерла ее плечом и молча вышла в прихожую.
— Девочки, вот и опять… Да что же это! И когда перестанете грызться! — заметалась Анна Матвеевна, перехватила у Смурой плащ и потянула ее назад, в комнату. Но Мила Ермолаевна, продолжая хранить грозное молчание, вырвала плащ из ее рук, оделась и хлопнула дверью.
Очень расстроенная, Анна Матвеевна вернулась на прежнее место.
— Ну вот, — она прерывисто вздохнула. — Вот как нехорошо получилось. Что ты наделала, Зинаида? Ты же по самому больному ее шлепнула!