Филантропия передавалась у Дюпон-Марианнов от отца к сыну вот уже четыре поколения. Как и его пращуры, Ахилл Дюпон-Марианн, последний побег на этом мощном древе, любил ближних и стремился облегчать их участь. Честно говоря, он даже превосходил по доброте всех своих предков, ибо, в отличие от них, не был женат. А всем известно, что деятельный филантроп просто обязан быть холостяком. Таково необъяснимое, но непременное условие этого благородного призвания. Нам не дано узнать, вкус ли к филантропии утвердил Ахилла в идее безбрачия, или безбрачие привило ему вкус к филантропии. Как бы то ни было, Ахилл Дюпон-Марианн предавался филантропии с неистовством, с исступлением. Добродетель его по силе своей не уступала пороку. Ему все время нужно было спасать мужчин, как другим — губить женщин.
С тех пор как умерли его родители, Ахилл Дюпон-Марианн жил в родовом замке в департаменте Луара и Гаронна, в нескольких километрах от Браскуле-лез-Убли. Огромный замок был построен из местного камня розового песчаника. Лестница в три витка вела к парадному подъезду и к центральному порталу, завершавшемуся аркой с замком в стиле ренессанс, с пилястрами ионического ордера по бокам, украшенными на уровне арки четырьмя группами львов-плакальщиков. Внутри замка были зал тысячи стражников, и зал флейтистов, и зал долгожданных принцев, и зал потерянных стремян, а также множество потайных лесенок, голубых и сиреневых будуаров, вращающихся башенок и «каменных мешков» для любовных свиданий. Столовая была такая просторная, что в ней свободно разместился бы манеж, и оформлена она была изысканной фантазией художника во вкусе китайского декаданса с фризом из розовых лягушек на фоне смятых диких нарциссов. Спальня Ахилла Дюпон-Марианна была вся из иудейского мрамора и флорентийского камня. Его кровать, к которой вели три ониксовые ступени, инкрустированные антильским перламутром, служила в свое время ложем Генриху VI, Людовику XIII, Наполеону I и Феликсу Фору, о чем сообщала табличка, прикрепленная в изголовье. Окна выходили в парк, разбитый по проекту Лекотра, где радовало глаз благородное сочетание совершенных творений искусства и природы. Парк украшали купы деревьев, обрезанные в форме кофейника, скульптуры Венеры и Дианы, принадлежащие резцу Реноделя и Вуазена, эолийские храмы с музыкальными флюгерами, бассейны в обрамлении гротескных масок, озерко, полное золотых рыбок, с естественным островом, гондолой и гондольером, выписанными из Венеции, большой и малый каскады фонтанов, работающие по воскресным и праздничным дням, ферма, населенная ручными овечками и поющими пастушками. Ахилл Дюпон-Марианн имел в своем распоряжении пятьсот человек, занятых обслуживанием усадьбы, а поскольку он был филантропом, то хорошо им платил и не следил за их работой. Поэтому слуги, как это часто случается, делали свое дело с тем большим усердием, чем меньше ими руководили. Они подразделялись на садовников, плотников, слесарей, поваров, прачек, официантов, камердинеров, и горничных-субреток. Весь этот люд жил неподалеку от замка в нарядном поселке. Дома в нем были чистенькие и утопали в цветах. В каждой семье — фортепиано, телевизор и холодильник. На крышах ворковали голуби. Над дверями красовались трогательные надписи:
Или:
Каждый день Ахилл Дюпон-Марианн наведывался в поселок счастливых людей. Уже на рассвете до начала работы жители видели своего благодетеля в конце главной улицы, и хозяйки открывали двери, а дети радостно кричали, крутя в руках трещотки. Ахилл Дюпон-Марианн, розовый, упитанный, лоснящийся, выступал с улыбкой на устах, сложив руки на животе. На нем была ермолка из салатно-зеленого бархата и гобеленовый халат с коралловыми разводами, на котором была выткана сцена охоты на оленя. Он напевал на ходу:
Когда шел дождь, он прятался под зонтик и заменял вторую строчку четверостишия на:
Он заходил в дома, трепал за щеки ребятишек, хвалил матерей, балагурил с мужьями и уходил, сопровождаемый гулом благословений. Возвращаясь в замок, он чувствовал, как его сердце наполняется сладостной гармонией. От этих людей, которых он содержал в довольстве и благочестии, он получал неожиданную награду. Он как бы купался в их любви, был ими зацелован. Он покачивался на волнах океана морального превосходства. Однако несмотря на чудеса доброты, которые он творил в век административной подлости, трущоб, механических станков и социального переустройства, Ахилл Дюпон-Марианн постоянно чувствовал себя в долгу перед своими подопечными. Ему не давало покоя стремление к совершенству. Он хотел достичь еще большего. Он хотел удивить сам себя. Поскольку он не мог обеспечить, не разорившись, счастье всего человечества, то употреблял всю свою выдумку на улучшение жизни небольшого числа людей, за которых нес ответственность. Поселок счастливых людей был его полигоном, здесь находили выход его чувства. То вдруг он решал выкрасить все дома в розовый цвет, то устанавливал среди улицы карусель с деревянными лошадками, то приказывал, чтобы все женщины убрали себя цветами, а подростки обращались к ним в его присутствие по названиям цветов. С течением времени, однако, его воображение истощилось, и он не знал, что еще придумать, чтобы превзойти вчерашние благодеяния.
Примерно тогда он и познакомился с изобретателем Миошем, которому поведал о своих трудностях.
Изобретатель Миош разработал уже множество приборов, способных перевернуть мировую экономику, когда к нему обратился Ахилл Дюпон-Марианн с просьбой установить в его замке гидравлический подъемник переменного периметра. Поскольку работы были осуществлены в полном соответствии с пожеланиями филантропа, тот проникся к ученому дружеским расположением и рассказал ему, с каким трудом ему удается удовлетворять свою любовь к ближнему. Миош был худой коротышка, лет сорока на вид. Опалово-мутные глаза мерцали на его неподвижном самоуверенном лице. Как большинство глубоких мыслителей, он грыз ногти и оплевывал ими собеседника во время разговора. На кончиках пальцев у него поблескивали лишь тонкие, как панцирь креветки, чешуйки. Когда обкусывать было уже нечего, он принимался со смаком их обсасывать. Выслушав Ахилла Дюпон-Марианна, он хлопнул себя по лбу и сухо заметил:
— Я знаю, что вам нужно!
— Неужели? — воскликнул филантроп с удивлением, какое легко себе представить.
— Вы не слышали о моем последнем изобретении?
— Нет.
— Это неудивительно: я ревностно храню тайну моих разработок. А над этим прибором еще нужно потрудиться. Но мне хватит нескольких недель на воплощение моей идеи. Это будет аппарат для управления сновидениями.
— Не понимаю, чем мне может быть полезно ваше изобретение,— сказал филантроп.
Тогда Миош гнусаво расхохотался и заговорил так:
— Жизнь человека делится на сон и бодрствование, на ночь и день.
— Согласен,— сказал Дюпон-Марианн, сосредоточенно хмуря брови.
— Вы сделали все, что могли, чтобы скрасить дневную жизнь ваших слуг. И вам не удастся улучшить их участь, не растратив своего состояния. Но есть область, которой не коснулась ваша щедрость: это сон. Все, чего вы не можете дать им наяву — состояние, привлекательную внешность, талант,— все это вы можете компенсировать им во сне. При свете дня вы всего лишь богатый человек, благородные порывы которого ограничены счетом в банке. Ночью вы бог. Вы лепите лица, штампуете характеры, осушаете океаны, стираете в пыль горы, вы заставляете орла дрожать перед бабочкой и осла мчаться быстрее пушечного ядра.
— Все это я могу? — пролепетал ошеломленный филантроп.
— Все это вы можете благодаря моему новому прибору,— сказал Миош, выпрямляя спину.
И в порыве восторженности он откусил кусок ногтя.
Ахилл Дюпон-Марианн впал в задумчивость. Беседа происходила в маленькой гостиной сиреневого шелка перед столом, уставленным разнообразными прохладительными напитками. За окнами слышались голоса работниц, поющих песню садовниц:
Ахилл Дюпон-Марианн погладил подбородок кончиками пальцев и глубоко вздохнул.
— Разумеется,— сказал он,— я не могу сделать для них все, чего они заслуживают. Однако ваш новый аппарат предоставляет мне неоценимые возможности. Надо будет подумать, подумать…
А думать он не любил. К тому же было жарко. Миош выпил стакан холодного оранжада, вытер усы и сказал:
— Через две недели у меня все будет готово.
— Ладно,— согласился филантроп.— Лабораторию оборудуете в пристройке рядом с залом флейтистов.
Через две недели напряженной работы за закрытыми дверями с управляемыми взрывами, визгом разгоняющихся приводных ремней, серным дымом и неполадками с электричеством Миош пригласил филантропа в лабораторию и показал ему прибор для изготовления сновидений. Аппарат был очень прост, и казалось удивительным, что никто до Миоша не открыл принципа его действия. Он представлял собой что-то вроде пропеллера с полупрозрачными лопатками, установленного перед светящейся камерой и приводимого в действие часовым механизмом. Разноцветные лопатки, вращаясь, пробегали перед лампой, и лицо спящего освещалось слабым мелькающим светом. Количество оборотов в минуту, чередование оттенков, направление движения воздуха и звон колокольчика, по мнению Миоша, должны были обеспечить управление чьими угодно снами. Он составил сонник на двухстах тридцати семи страницах, в котором записал темы сновидений уравнениями. Однако Ахилл Дюпон-Марианн по-прежнему сомневался. Миош предложил ему испробовать прибор на себе. Но филантроп отклонил это предложение. Ему никогда ничего не снилось. Разве что после слишком плотного ужина предстанет ночью на фоне закрытых век маргаритка, с которой ветер сдувает лепестки. Этого и впрямь было недостаточно. Для эксперимента требовалась более благодатная почва. Да и вообще, Ахилл Дюпон-Марианн не хотел приобретать дурные привычки.
После долгого спора было решено, что для такого рода предприятий лучше всего подходит старший дворник. Он был ленив, чудаковат и довольно туп. Звали его Бравур.
Ознакомленный с сутью дела, Бравур не выказал ни малейшего удивления.
— Ну ладно,— согласился он,— а она у меня перед носом не взорвется, эта механизьма?
— Не бойтесь,— сказал Миош.— Скажите мне просто, что бы вы хотели увидеть сегодня ночью во сне? Как вы путешествуете в экзотические страны? Как встречаете фривольно одетую женщину? Спасаете людей в горах? Плывете на гондоле летним вечером?
Бравур переминался с ноги на ногу, упорно не отрывая глаз от пола.
— Ну же, Бравур,— вмешался филантроп.— Не стесняйтесь. Скажите месье, кем бы вы хотели стать на эту ночь.
— Мне и так хорошо,— сказал Бравур.
— Это вам кажется! — вскричал Ахилл Дюпон-Марианн.— Но каждый из нас, даже когда чувствует себя счастливым, хранит в своем сердце какую-нибудь тайную надежду, какое-нибудь скрытое честолюбивое желание… Говорите… Говорите…
Бравур густо покраснел, энергично пожевал губами и наконец выдавил из себя:
— Я б хотел быть филантропом.
— Что… что?
— Я б хотел быть филантропом,— повторил дворник. И из-под тяжелых кустистых бровей блеснул лукавый взгляд.
Ахилл Дюпон-Марианн чуть было не оскорбился при мысли, что какой-то крестьянин посмел похитить у него его роль, пусть даже во сне. Но очень быстро он понял, как трогательно и лестно для него такое желание простолюдина. Он почувствовал, что эта смелая просьба превозносит, возвеличивает его. Для Бравура стать Ахиллом
Дюпон-Марианном было чудом, мыслимым лишь в грезах. Ему хотелось этого, все равно как ребенку хотелось бы достать луну. Он тянулся к этому всем своим старым плебейским существом. И сколько он ни тянулся, превозмогая себя, расстояние оставалось непреодолимым. Милый Бравур! Как отказать ему в этой иллюзии? Со слезами на глазах и дрожащими от умиления губами Ахилл Дюпон-Марианн протянул руку дворнику и сказал:
— Согласен!
И его пронзило сладостное ощущение, что он отдает частицу себя трудящемуся классу.
Миош тут же принялся листать свой сонник, слюнявя палец.
— Феникс… Филадельфия… Филантроп, вот… Формула 724. Я налажу прибор, установлю его у вас в изголовье, и сегодня ночью вы будете филантропом, дорогой мой, это так же верно, как то, что меня зовут Миош.
Бравур вяло помахал рукой и вышел из замка, волоча ноги.
Ахилл Дюпон-Марианн за всю ночь не сомкнул глаз. Он беспрестанно думал о Бравуре, который в этот самый миг живет жизнью филантропа в замке из розового песчаника с лестницей в три витка, залом тысячи стражников, залом флейтистов и «каменными мешками» для любовных свиданий. Эта мысль почему-то выбивала благодетеля из колеи. Никакие доводы разума не могли его успокоить. Он ворочался в постели. В конце концов он встал, оделся и отправился в поселок, мирно спавший под синим небом, усыпанным мерцающими звездами. Он долго бродил вокруг флигеля, где жил Бравур. Луна бросала резкий свет на стену, увитую плющом. Прижавшись ухом к закрытым ставням, Ахилл Дюпон-Марианн услышал, как ему показалось, мощный храп дворника. «Храпит себе,— подумал он,— он счастливый филантроп, а я, продрогший, мерзну у него под дверью». Ему стало обидно. Он был недоволен своей ночной вылазкой. Залаяла собака, натянув цепь. Ахилл Дюпон-Марианн заторопился к себе.
На следующее утро он пригласил Бравура в лабораторию Миоша. Дворник пришел вразвалку, качая из стороны в сторону головой, с отсутствующим взглядом. Он улыбался каким-то своим внутренним видениям и казался нетрезвым.