— Я уйду, если ты будешь из-за меня беспокоиться. Что за черт! Разве я тебе не друг? Работай, работай!..
Она не заставила себя упрашивать, так как хорошо знала цену времени.
— Ну, хорошо! Если вы мне позволяете, я продолжу работу. Так уж получается, что для отдыха не хватает времени.
Несмотря на возраст, несмотря на все усиливающуюся тучность, Адель по-прежнему работала старательно и ловко, с поразительным профессиональным мастерством.
Ренкен наблюдал за ней некоторое время, потом спросил:
— Где Фердинанд? Он куда-нибудь ушел?
— Нет, нет! Он здесь! — ответила Адель, показывая концом кисти в угол мастерской.
Фердинанд был действительно там, он лежал в полудремоте, растянувшись на диване. Голос Ренкена разбудил его, но он не осознал, кто это пришел, — так он ослабел, так медленно работала его мысль.
— А, это вы, какой приятный сюрприз! — сказал он, наконец, и, с усилием привстав, расслабленно пожал руку Ренкену.
Накануне жена накрыла его с девчонкой, которая приходила мыть посуду. Он был необыкновенно удручен, лицо его выражало растерянность и покорность, он не знал, что ему сделать, лишь бы только умилостивить Адель. Ренкен нашел его более опустошенным и подавленным, чем ожидал. На этот раз упадок духа был так очевиден, что Ренкен почувствовал глубокую жалость к несчастному человеку. Ему захотелось разжечь в нем былое пламя, и он заговорил об успехе «Класса» на последней выставке.
— А вы молодчина! Вы все еще задеваете публику за живое. В Париже говорят о вас, как в дни вашего первого дебюта.
Фердинанд тупо уставился на него. Только чтобы сказать что-нибудь, он промямлил:
— Да, я знаю, Адель читала мне газеты. Картина моя очень хороша, не правда ли? О, я все еще много работаю… Но я вас уверяю, что она превосходит меня, она изумительно владеет мастерством!
И он подмигнул, показывая на жену и улыбаясь ей своей больной улыбкой.
Адель подошла к ним и, пожимая плечами, сказала с мягкостью преданной жены:
— Прошу вас, не слушайте его! Вы-то знаете его прихоть… Если верить тому, что он говорит, так это я — великий художник… А я ведь только помогаю ему, да и то плохо… Впрочем, чем бы дитя ни тешилось…
Ренкен молча присутствовал при сцене, которую они, вероятно, не впервые разыгрывали друг перед другом. В этой мастерской он ощущал полное уничтожение личности Фердинанда. Теперь он не делал даже и карандашных набросков и опустился до такой степени, что не чувствовал потребности сохранять хотя бы видимость достоинства, прибегая ко лжи. Его удовлетворяла роль мужа. Адель придумывала теперь сюжеты, создавала композиции, рисовала и писала, даже не спрашивая больше его советов. Она настолько усвоила его творческий метод, что продолжала работать за него, неуловимо перейдя грань, и ничто не указывало, где была веха его полного исчезновения как художника. Она поглотила его и в ее женском творчестве оставался только отдаленный след его мужской индивидуальности.
Фердинанд зевал.
— Вы останетесь обедать, не так ли? — спрашивал он. — О, как я изнурен… Можете ли вы это понять, Ренкен? Я еще ни за что не принимался сегодня и уже падаю от усталости.
— Он ничего не делает — всего только работает с утра до вечера, — вставила Адель. — Он не хочет меня слушать и никогда не отдыхает как следует…
— Верно, — подтвердил Фердинанд, — отдых для меня — хуже болезни, я должен быть все время занят.
Он поднялся и, едва передвигая ноги, подошел к маленькому столику, за которым его жена писала когда-то акварели, он уставился на лист, на котором были намечены какие-то контуры. Это была несомненно одна из первых наивных работ Адели — ручеек приводит в движение колеса мельницы под сенью тополей и старой ивы. Ренкен наклонился через плечо Фердинанда, он улыбался, глядя на этот по-детски неумелый рисунок, на вялость тона, на всю его бессмысленную мазню.
— Забавно, — пробормотал он.
Но, встретившись с пристальным взглядом Адели, Ренкен замолчал. Уверенно, не прибегая к муштабелю, она только что набросала фигуру, каждый ее мазок изобличал большое мастерство и широту охвата.
— Не правда ли, мельница очень мила? — подхватил с готовностью Фердинанд, все еще склоненный над листом бумаги, как послушный маленький мальчик. — О, я только еще учусь писать акварелью — не больше!
Ренкен был совершенно ошеломлен. Это Фердинанд писал теперь сентиментальные акварели.
1899
Так в бумажном варианте (прим. верстальщика)