Рабство - это всегда радость. Иногда они дрались. Раздевшись и взяв в руки мечи. Один удар - одна смерть. Так он учил ее. Один удар - одна царапина, еще один шрам. Только много позже она поняла, что ее учили. Для развлечения спарринги были слишком жестоки - она выходила из подвала вся в крови, а господин только смеялся.
Здесь все смеются, даже невидимый собеседник за спиной. Отчего-то она вызывает у него частые приступы смеха. Он просто заходится, слушая что выбалтывает (она?). Ему бы понравилось пообщаться с господином. Хотя, какие здесь господа...
Скрючившись, уткнувшись лицом в ледяные колени и вдыхая ледяной воздух, она старалась не думать и не вспоминать. Слишком много воспоминаний и слишком часто приходится проходить по ним черной краской, да так, чтобы никто ничего не заметил. Это не тайна, это - душа. Они хотят тайн, но ему, голосу за спиной, нужна ее душа. Уж такое она могла почувствовать. Вывернуть, выжрать изнутри все, что дорого, и все, что неприятно; высосать и выплюнуть на серый пол. Педантичность была спасением - если приходят, значит она еще нужна, полезна.
Ремни затягивали на руках и ногах, поперек груди и живота обхватывали стальные обручи, а она никак не могла взять в толк - зачем нужны подобные предосторожности. Работающие вполсилы и часто барахлящие гравиконцентраты порой дарили иллюзорное ощущение легкости и повиновения тела. Иногда ангел подходил совсем близко, так что свет проникал даже под плотно сжатые веки, брал ее за руку и плакал. Обжигающие слезы падали на колени, он склонялся все ниже, ниже (его дыхание ощущалось на ладони) и несильно прикусывал ей палец. В такие мгновения что-то сжималось в ней, леденело, словно от страшной потери, но она не находила в себе сил и на слезинку. У нее не было сил. Не было сил даже упасть.
Зеркало. Иногда она мечтала посмотреть на себя в зеркало. Когда-то самолюбование дарило ощущение силы - могучей, таинственной, всепроникающей. "Секс правит миром!" - был девиз Организации. "Это не только мир старых пердунов, - говорил ей руководитель. - К счастью для тебя, это еще и мир старых козлов-педофилов". Гормоны всегда в цене. За них платили информацией. Проклятые нейрочипы были похуже СПИДа - механизм передачи тот же, но они делали беззащитными не тела, а души. Теперь она в полной мере сама могла насладиться их прелестью. А до этого только хотелось блевать от очередного потного и похотливого козла. Она тогда твердо решила, что миру она не нужна. А еще она поняла, что миру вообще никто не нужен. И когда очередной старый пердун начинал пускать слюни, она впивалась зубами ему в горло. Мертвые тоже умеют говорить.
Иногда казалось, что вырубленный в скале куб с круглой дверью и вентиляционным отверстием вдруг становится больше и холоднее. Ей хотелось, чтобы она не выдержала холода, но организм как-то претерпевался, выживал помимо ее желания, заставлял снимать рубашку и голой спать на ней. Наверное, так было теплее. Спать. Смешное слово. Точнее - еще одна пытка в их длинной череде. Бредить, агонизировать, подыхать - вот более близкий ряд названий тому, что происходило на стылом полу. Она шла по лезвию между серой стеной камеры и тьмой собственного сна, но даже они не были милосердны. Здесь не могут сниться цветы и голубое небо. Ей казалось, что вместе с ней на пол падала и Крышка, которую она держала на своих плечах, и легкие лишь с трудом отвоевывали свое право дышать. Неужели так было проще?
Шаг, еще один шаг, еще один, движение вперед только затем, чтобы не упасть. Она падала. Ох, как она падала. Валялась у них в ногах, унижалась, предлагала себя, хотя как можно предлагать то, что тебе уже не принадлежит? Она умела унижаться. Это первое, чему научил ее господин. "Нельзя просить, нужно унизиться, превратиться в грязь у ног того, кто сильнее тебя". Как он был прав! Она умела унижаться, но не унижалась, словно, несмотря на то, что тело ее рыдало, валялось в ногах, преданно заглядывало в глаза и лизало ботинки, несмотря на все его гадкие выверты внутри оставался какой-то металлический стержень, который не удавалось переломить. Словно кто-то в ней со стороны наблюдал за этим отвратным пресмыканием и сохранял абсолютное спокойствие. Даже посмеивался над особо изобретательными проделками например, обмочиться от воображаемого страха. Одри и сейчас казалось, что холодный наблюдатель все еще присутствует в ней, что он иногда прищуривает глаз и одобрительно кивает головой: "Это ты хорошо придумала, девочка. Это ты его здорово подцепила".
Никто никогда не требовал от нее невозможного - стойкости. Она была скоропортящимся товаром, разменной пешкой, у которой нет никаких шансов дойти до последней линии и стать королевой. Никаких шпионских штучек, рукопашного боя и стрельбы из пистолетов. Все гораздо прозаичнее и практичнее. "Ты работаешь не головой, а влагалищем, - говорил руководитель, - и там тебе пистолет абсолютно ни к чему". Малая сила в мире титанов. Дважды презренная. Женщина. Молодая. Пустое место, на которое зачем-то тратили столько драгоценных инъекций.
Иногда ей виделись Лев, Вол и Орел. Когда ночь становилась совсем невмоготу, когда хотелось уже не кричать и не дрожать от холода, но просто выдохнуть из себя последние остатки воздуха, туже свернуться в крошечный эмбрион и уйти, отлететь от мира, внезапно теплый ветерок проходил по камере, и ей являлись звери с печальными глазами. Они тихонько входили, рассаживались вокруг и просто молчали. Молчание было надеждой, такой же призрачной, как и сам этот бред. Она протягивала руку, чтобы дотронуться до них, но пальцы лишь хватали пустоту, отчего становилось еще холоднее.
Она не понимала многого. "Ну-с, милочка, чем порадуете нас?", доносился голос из-за спины и ей приходилось долго соображать, что все это может означать. Что такое "милочка"? И чем она его может порадовать? Вряд ли ему нужно то, чем она обучена радовать. Ничтожная из ничтожнейших. Малый камешек под ногами гигантов. Кажется, она сказала вслух, потому что собеседник смеялся: "Воистину так, милочка, - малый камешек, который может вызвать обвал".
Порой ей грезилось, что она до сих пор похоронена вместе с господином. Это было бы прекрасно. Длинные анфилады туле, высеченной в скалах, где стены согреты теплом материнской Земли, где великие деяния важнейших выбиты на отполированных плитах и инкрустированы золотом, каменьями, где добрая пища и хмельное вино расставлены по углам, а кормушки скакунов автоматически обновляются, дабы стук их копыт мог как можно дольше радовать душу усыпающего. Кто сказал, что ТУДА ничего невозможно взять?! Как раз ТУДА можно взять все. Могучих и преданных рабов, нежных рабынь, избалованных кокоток, любимых скакунов и псов, золото, деньги, ткани, одежды... Хрустальный саркофаг возвышается в главной усыпальнице. Невидимые провода окутывают такое, казалось бы, молодое тело в ослепительно белых одеждах, удерживая душу в соединении с невообразимой древностью. Химическое желание жизни отмеряется и впрыскивается, окутывая серебристым облачком улыбающуюся золотую маску. Любимица сидит у его ног, а душа говорит с ней. О, эти разговоры! Она прижимается лбом к холодному саркофагу и проклинает свои годы. Если бы только ей было позволено умереть и возлечь рядом... Но у нее есть Долг.
Там тоже вечная ночь. Но она бесконечнее и глубже, чем здесь. Здесь просто нет электричества, там - жизни. Но и там он любил только ее, она слышала его мысли. Странные картины проплывали перед ней - дела великих и презренность ничтожных. Грандиозные свершения и предательства. Печаль уступала восхищению. Но так было не всегда. Иногда он видел чужаков любителей склепов и мертвечины, пробравшихся, проползших через все уготовленные им ловушки в надежде поживиться тем, что им не принадлежало. В чем надежда этих отбросов? Один удар - одна смерть.
"Это любопытно", - хлопали в ладоши у нее за спиной, и вслед за кончиком меча она прорывалась сквозь возлюбленные видения. Высокие слова оставались позади. Их уже не было на службе.
Орел оказался на этот раз в одиночестве, и она дотронулась до него. Кончики пальцев скользили по перьям, по лапам и когтям. Животное подрагивало от прикосновений, кровожадно косилось на ее руку, но ничего не предпринимало. Было тепло - отвыкшая кожа ощущала его почти как раскаленную сталь. Жар стекал по лбу и щекам, ласкал шею и грудь, касался коленей и расплывался теплой лужей под мокрой рубашкой.
"Есть, тебя есть", - пробормотал Орел. Одри покачала головой: "Меня не есть. Пища дальше". Он был прост и молод. Слишком мизерный запас слов, чтобы поговорить, но это не сумасшествие и не бред. Животное встало, повернулось к двери, и только сейчас она поняла насколько оно огромное. Великолепный экземпляр - от кончика клюва до хвоста, с мощными лапами, отточенными когтями, оставляющими глубокие царапины на каменном полу. Мышцы и перья, мощь и отвага, хитрость и разум. Кто мог в здешнем крысятнике противостоять ему? Ее пальцы продолжали скользить по перьям и, наконец, рука безвольно упала и вновь пришел холод.
Волосы, почему-то подумала она. Но никаких волос не было, лишь голая кожа черепа.
Ему нравились ее волосы -густая черная шапка, где даже время не должно было осмелиться вплести белизну своего дыхания. Слишком красиво, чтобы быть правдой, говорил он, тебе никто не будет верить, девочка, здесь твоя проблема, и поэтому я никогда не осмелюсь оставить тебя в мире. "Надежность и покой" - вот наш девиз, никто не одобряет игру гормонов, хотя все тайком завидуют мне. Каждый человек - вселенная, творец, организующий мир только для себя. Глупцы, хотящие прорваться к звездам... Миллиарды Вселенных? Даже Бог не способен на такое безумие. Если и будет, то только один. И почему бы не нам стать ими? Кем? Богом и Богиней, Господом и Духом, Иеговой и Архангелом... Кем угодно, выбирай сама себе имя. Чтобы творить миры необязательно сидеть на Плутоне, запомни это. В любом месте, в покое и тьме великие борются за право поиметь эту сладкую сучку. Изнасиловать то, что не может им принадлежать. Гробницы и саркофаги, тайные места и хитрые ловушки. Запомни, девочка. Тайные места и хитрые ловушки.
Что может понять глупость? Как можно знать, не понимая? Знают молодые, великие - понимают. Скрытое движение мыслей, не останавливающих свою работу в горести и радости, в жизни и смерти, чтобы однажды вспыхнуть подобно сверхновой, уничтожая ледяные глыбы ненужного знания, приводя в движение тонкие нити ассоциаций, заставляя бежать на самый край Ойкумены. Что такое волосы? Повод к подозрению. Сознание абсолютной вины дарит спокойствие. "Ты виновата, запомни это. Виновата уже одним фактом своего рождения в мире титанов. Мелкое зернышко, недостойное даже быть перемолотым. Тебя убьют. Тебя лишат красоты, высосут до дна и придушат в каком-нибудь клоповнике на задворках Внешних Спутников. Поэтому не бойся. Нельзя бояться неизбежного. Полагайся только на себя. Никто не придет тебе на помощь, разве только затем, чтобы потом съесть".
Здесь мудрость. Имеющий слово сочтет ее. Но ей никак не удавалось. Пятьдесят шагов? Шестьдесят шагов? Как будто коридор дышал, жил отдельной жизнью, издевался над ней, расстилаясь в бесконечность, и лишь когда не хватало никаких сил сделать еще шаг, он подхватывал ее, задвигал в пыточное кресло и исчезал. Перед ней была плохо обработанная серая стена. Здесь все делали в спешке, на скорую руку. Кто-то подгонял давно сгинувших, кому-то не терпелось поиметь мироздание. Но мироздание только смеялось, так что ничтожествам оставалось лишь брызгать на стенку. Может быть, даже на эту.
Он не любил отклоняться от раз и навсегда установленного правила. "Имя" - Одри Мария Ван Хеемстаа. "Номер" - 007-ОХ/21121969. "Должность" уполномоченный по делам МАГАТЭ. Как будто здесь что-то могло измениться за истекшие сутки. Как будто трижды сказанная правда набросит тень истинности на все остальное из того, о чем ее спросят, как будто у кого-то есть шанс сказать неправду, когда тело сотрясается в нейрочиповой лихорадке шизогонии эритроцитов. Все должно быть по форме. Форма - вот за что только и оставалось держаться в данном мире невозможного. Остальное не имело ни смысла, ни слов. Вселенная разбивалась вдребезги, крошилась в руках, обращалась в прах. "Не все так просто, детка", - говорил хозяин. - "Ойкумена имеет свод, и держат его великие. Их право на это захолустье - бремя на плечах атлантов. Старейшие заставляют крутиться планеты и спутники, светить солнце, но они пьют кровь, и всем с этим придется смириться. Знающим смириться. Не знающим - пребывать в бессмысленном плане бытия во веке веков. Аминь".
Впервые после слов наступило молчание. Собеседник за спиной не смеялся. Он просто замолчал, исчез, надолго, настолько долго, что она подумала... Впрочем, она ведь не должна думать головой. Малая сила, обрушивающая свод. "Великая традиция", - наконец произнес ее собеседник, что-то сломалось в его голосе. "Великая традиция, великая традиция, великая традиция. Никто из нас не имеет последнего пристанища. Нас глотает космос и пучина, мы отдаемся огню и утилизаторам. Только достойнейшие... Только величайшие...". Смех вернулся, но и по нему пошли трещины. "Это хорошо, девочка, это замечательно". И ей захотелось кричать от ужаса.
Время было изгнано из гробницы-туле. Свет. Пища. Воздух. Она сидела у подножия, сжимая меч, ожидая сигнала. Расхитители проникли на нижний уровень, где располагался машинный зал и плескалось озеро кислорода. Крысы, любители мертвечины. Целых три ценителя трупов. Еще три головы в ее коллекцию. В его коллекцию. Надо было только встать и сделать все как полагается. Но она не двигалась. Важнее сейчас прислушаться к себе, замереть, затаиться, зажмурить глаза и до боли в пальцах сжать рукоятку. Одри, прошелестело в пустоте, Одри, девочка, очнись, пора. Она медленно покачала головой. Ослушание - страшный грех, но мало ли грехов и жизней было на ее совести. Она чувствовала, что подходит решающая минута - сейчас все кончится. Здесь нет конца, шелестело в пустоте, здесь только начало, начало начал, девочка. Открой глаза. Не бойся. Ка перед тобой.
Дверь камеры оказалась распахнутой, и она долго не могла вспомнить обычное ли это дело, или кто-то специально открыл ее. Открыл и забыл. Мало ли - спешил по своим делам... Одри вытащила из под колен вонючую рубашку и принялась раздирать ее на узкие полоски. Ветхая ткань легко поддавалась насилию и чуть ли не рассыпалась от прикосновений. Тем не менее, полосок получилось достаточно много и из них можно было сплести приличный силок. Вот только еще нужно припомнить, как это делается.
"Чулки и нижнее белье - твое первое оружие". Это еще не руководитель, это все еще господин. "Дыхание - наше слабое место. Лиши человека еды и питья - и он все еще сможет убить тебя. Лиши его воздуха - и только агония будет управлять его страстями". Страсть, затем агония - вот правильная последовательность.
Господин видел ее урок. Презренный раб, грязь у ног великих, был падок на страсть. Сидя на нем и наблюдая, как жизнь просачивается сквозь его глаза и опадает в ее теле, она была даже слегка разочарована. Господин присел на постель и взял из ее рук силок, скрученный из платка. "Неплохо, неплохо. Брать жизнь самой - сила. Но настоящая сила в том, чтобы уступать смерти". Он обернул силок вокруг своей шеи, привлек Одри к себе, и вновь была страсть. Он не бился и не сопротивлялся, но когда она очнулась, он потирал горло и улыбался. "Поддайся смерти. Иди с ней рядом. Двигайся в ритме случая. Будешь жива".
Жизнь. Кто сказал, что она - достоинство? Что она - богатство? Те, кому не давали умереть? Кого держали на самом пороге, где-то между жизнью и смертью? Смерть - неприличное слово. Великие его не любят. Но не боятся, как малые силы. Ее беда - в безразличии. Только безразличие заставляет говорить правду. Нет знаний, которые достойны жизни. Поэтому трус лжет. Смелый молчит. И только равнодушный откровенен. Она перестала быть трусом, когда увидела Ка. Но ей так и не удалось стать смелой.
"Не вздумай быть смелой", - предупреждал руководитель. - "Твои клиенты не любят смелых. Они трусы, падаль, черви. Они любят только трупы, а у трупов нет адреналина. Ты должна быть глиной в их руках. У смелых есть цель и этика. У тебя не должно быть ничего". Ее хорошо учили. Ей везло на учителей. Она была послушной ученицей. Глиной в их руках.
Такова смерть, девочка, сказал Ка. Мы стоим за спиной и дожидаемся своего часа. В нас не верят, но это только слова. Нам о многом предстоит поговорить. Тайна тьмы будет открыта тебе, а свет ты найдешь сама. Может быть. Может быть.
Там тоже веяло холодом, внезапно вспомнила она. Там тоже были серые стены, словно в одно мгновение обсидиан выцвел от страшного дыхания Ка. Он дышал вечностью, а вечность была зыбкой и промозглой. Оставалось добавить к ней кровь. Наверное, она была смешна в своих попытках. Кончик меча лишь скользил по белизне одежд, с каким-то шелестом прокатываясь сталью по плотному холсту, а ей все не удавалось нанести последнего удара. Пространство расширялось, а ей не удавалось преодолеть его. Она позабыла все уроки. Ее ударов хватило бы на целую стаю оголодавших наемников и уж во всяком случае - на тех крыс, которые копошились в энергетическом отсеке. Все - обман, обман, обман. Но она и не могла надеяться на что-то иное. Молодость и знание - прерогативы старости. В конце концов, ему надоела истерика, он выхватил меч из рук и прижал ее к себе. Там не было тепла, но это был он.
Издали Плутон походит на глазное яблоко, пораженное тяжелой формой трофической язвы, съевшей радужку и зрачок, извлеченное из глазницы и подвешенное ни на чем - мертвое, серое, с синими прожилками и огромной приполярной областью запекшейся крови с черными вкраплинами разложения. Но внутри мертвечины копошились люди, используя обрывки вен и капилляров как пристанища для себя и своих машин. Ничего живого наверху, на катящейся по Крышке планеты. Фамильный склеп на несколько сотен человек. Сотни километров обитаемых и заброшенных коридоров. Тысячи душ, не нашедших выхода к свету и бредущих в утреннем тумане без цели и без смысла. Когда что-то созревало в здешнем гнойнике, поверхность вспухала огнем и выбрасывала в пространство корабль, идущий тьмой, так как свет требовал воды. Их треугольные тела-личинки прятались в плотной и липкой паутине, напиваясь энергией, высасывая тепло из тел заключенных, и Одри не была исключением.
Но что-то, наконец, случилось в этом отстойнике мироздания. Кто-то не привык лакомиться мертвечиной и отбросами. Оказывается, кровь пахла. Тяжелый, влажный, металлический запах, который однако не возбуждал, а пугал, будил внутри такой же тяжелый, влажный, металлический страх. Она придерживалась за стену и старалась, по возможности, не наступать на почерневшие лужи. Когда это не удавалось, и ступне приходилось прикасаться к холодной и липкой субстанции, она убеждала тело - мало ли какую гадость могли пролить здесь... Затем еще шаг, которого было вполне достаточно, чтобы выбраться на сухое место.
Потом она заметила, что стены украшают почерневшие отпечатки ладоней и даже какие-то надписи агонизирующей вязью. Орел. Путь Орла. Конечно. Кто еще мог быть голоден в царстве Плутона? Только зверь, случайно забредший откуда-то. В этом не больше паранойи, чем после дозы нейрочипов. Смутные слухи ходили давно и те, кому было интересно, прислушивались к ним.
Он умер, умер, била она кулаками по полу. Дешевка, возразил Ка, тебе должно быть стыдно за такую дешевку. Не давай волю эмоциям, особенно эмоциям положенным или ожидаемым. Мы одиночки в мире, и ритуал лишь дарит иллюзию со-общности. Толпа убивает личность. Поэтому не посещай собраний нечестивцев. Это еще один урок. Последний. Все уроки тебе преподаны. Нужно лишь постоянно помнить о них, не думать о будущем, не вспоминать о прошлом, пребывая в настоящем. Ты знаешь настоящее? Ты в нем? Тогда оглянись. Лишь великие могут пребывать в настоящем, остальные жуют отбросы давно минувшего, или колятся дозами будущего. Если ты будешь здесь и сейчас, то ты будешь единственной бодрствующей среди стада теней. И ты сможешь сделать все, что тебе полагается. Легче перепрыгнуть Япетус, но это твой долг. Глупцы, не понимающие, что долг и есть величайшая свобода! Они, как воздушные шары, носятся ветром по воздуху и радуются независимости. Свобода - в принятии долга. Радуйся. Теперь ты свободна, ты реальна. Редко кому выпадает такой шанс - взглянуть на Ойкумену свободным и реальным взглядом.
Кто сказал о даре? Это тягчайшее бремя, и лишь воля удерживала ее от того, чтобы не скатиться в дешевую мелодраму с ревом, плачем, страхом и прячущимися за углом чудовищами. Пустота и тишина. Точнее - гул работающих машин где-то на самом кончике осознавания, настолько все стало здесь привычным. Но теперь привычка мешает погрузиться в настоящее. Лишь холодные и липкие лужи возвращают из небытия прошлого. Вот оно - спасение. Нужно не переступать, нужно наступать. Специально. В каждый выплеск чужой и неизвестной жизни. Пусть хоть бессмысленная смерть послужит кому-то смыслом. Почему бы не ей? Голое тело мерзнет. В руке - сплетенный силок, но он пока бесполезен - ее опередили на много шагов и пока не у кого отнимать жизнь.
"Мучения продляют жизнь, - утверждал голос за спиной. - Они доказывают нашу значимость, причинять боль - великий труд, и если кто-то на него решился, значит в его глазах вы обладаете достоинством. Унижает равнодушие, злоба возвышает. Вам, определенно, стоит гордиться. Вы - наша ценность, обшарпанный изумруд в здешней клоаке".
Но слова не помогали. Отчаяние захлестывало с головой и не было сил выбраться, вынырнуть из этой волны. Оставалось лишь смотреть в стену и тяжело дышать. Ну, может быть, еще шевелить пальцами ног. Как-то подумалось, что она абсолютно забыла о своем теле - оно для нее перестало существовать, превратилось в нечто неважное и утилитарное - так, средство передвижения и повод для мучения души. Нечто, лишь требующее тепла и пищи. Ненужная вещь. Вместилище страстей и пороков, машина, напичканная болью. Что осталось от него после инъекций, холода и голода? И есть ли хоть черточка почетного в этом нечто разваливающемся? Кого можно обмануть морщинами и трясущимися руками? Молодость души - презренна, молодость тела - доступна лишь избранным. Еще один склеп Ойкумены. Скоро здесь не будет ни одного живого. Кто захочет плодить рабов?
С того момента, когда она осознала, что в мире есть солнце и небо, игрушки и родители, она была уже готова занять свое место в иерархии опыта и мудрости. Презренная малая сила, судьба которой - сгинуть в факеле праха под насмешливыми звездами. Биоматериал, развлечение, инкубатор, поводырь, что угодно, что может вынести малое тело. Отбросы полового инстинкта среди великих и вечных. Ей повезло. Повезло в первый и пока единственный раз на пути света от Земли до Плутона. Она стала любимой игрушкой хозяина, не подозревая, что это лишь продлевает страдание. Жесткий ошейник - ерунда по сравнению с распитием невинной души вместе с соком за завтраком. Конечно, ее били - плетка была главным страхом до шести лет, когда из нее просто вытрясали оскорбительную непосредственность и инстинктивную радость, от которой даже на лице великого могла промелькнуть улыбка. Ее социализировали. Приспосабливали жестокостью к тому, что просто бесчеловечно, но и под каким-нибудь хряком, от которого несло луком и перекисшим в помойке желудка пивом, она знала, что хозяин ее не бросит, сохранит, защитит.
Бросил. Предал. Не защитил.
Последний и наиболее важный его урок, который еще предстояло прожить, если удастся вынырнуть из искусственных грез. Вновь и вновь слышишь его голос: "Не строй иллюзий, девочка. Не строй красивых иллюзий - в мире нет красоты. Не пугай себя иллюзиями страшными - миру ты абсолютно безразлична. Мы бежим вслед за ним и лаем, полные удушливого самомнения и величия, а он идет своей дорогой, без слов и чувств. Не верь словам и не ищи в них смысл. Ты никогда не поймешь другого человека, поэтому даже самого лучшего друга, если он у тебя появится, каждый раз встречай как опасного незнакомца. Не бойся перемен и жертв. Твое несчастье в красоте, но это быстро исправят время и люди. Не урони и капли слезинки вслед ей".
Коридор извивался под ступнями агонизирующим червяком-выползком. Каждый шаг возвращал в реальность, каждое касание пола или стены, словно холодный укус уставшего любовника, приносящий разочарование, рассогласованность с вечным ритуалом и уносящий куда-то прочь, к забытым словам, полным нежности. Проклятье. Их было много. Память - как дно отступающего моря, где уже нет ничего живого, лишь изъеденные остовы старых кораблей, городские испражнения и черепа. Слюна стекала из безвольно распущенных ртов, десятки лиц смотрели сквозь решетки дверей. Изголодавшиеся вампиры, упыри, жующие в отчаянии губы, пытающиеся дотянуться до нее. Жуткие лица малых сил, пытающиеся стать старичками, где среди морщин прячется все тот же наивный и безумный страх... Откуда? Зачем?
Одри покрепче ухватилась за решетку, подтянула тело и вжалась в сталь и кровь. "Кто здесь?", честно пыталась произнести она. Возможно ей это даже удалось, так как в самом темном углу что-то зашевелилось. Стон и плач. Малые силы. Презренные, не достойные сострадания. Какая жалость, что Орел не добрался до них. Тень распалась и вылилась на заиндевелый язык света белесыми телами, никогда не знавшими солнечного тепла. Они тянулись даже уже не жадными, на жадность не было сил, а инстинктивными руками, храня на задворках собственного нечеловеческого бытия что-то теплое и надежное, светлое и доброе, связанное с женщиной. Опарыши, повисшие на крышке котла со сгнившим бульоном. Жалость? Может быть, у него и была своя жалость, но теперь она претворялась нескончаемым мучением, до боли в желудке и горле, куда извергалась желчь. Вот вам... Жалость.
Она отшатнулась и упала. Маленькие пальчики тянулись к ступням, и она опасливо подтянула ноги, обхватила руками колени. Как в камере. Хватит ли сил подняться? Она сплюнула горечь и встала. Организм требовал дозы. Впервые с незапамятных времен ей стало жарко. Руки послушно исполняли привычную трясучку, но тело отказывалось имитировать лихорадку. Теперь каждый шаг был приближением к пеклу. К аду. Хотелось растопырить руки и замереть в таком отчаянии навсегда, навечно, до следующего приступа, до очередной инъекции. Мысли уставали. Они копошились, безмолвно и безнадежно, оплетая еще какой-то устойчивый стержень, смутное, но твердое намерение куда-то двигаться и на что-то решиться. Нагота? У нее не может быть наготы. Тело - отдельно. Временный аппарат передвижения. Надоевшее вместилище хотенья и надежды. Может, и она исчезла? Ничего нет, кроме воления сдвигаться в паутине связей, взаимодействий, судьбы, сдвигаться и двигать других, заставлять что-то меняться в котле, помимо своей и их воли, намерений и планов. Они боятся движений. Движение - оно всегда к смерти. Здесь движение и есть смерть. Общая могила. Кровоотстойник. Пиршество для орлов.
Это было последней освежающей бессвязностью. Под лысый череп кто-то насыпал пригоршню льда, замораживая личинки чужих мыслей, опустошая великое поле битвы безумия с предательством, где среди груды тел наконец четко прорисовывалось то, что и двигало мироздание к концу. Идея и Воля. Воля и Идея.
В первые минуты мало что изменилось. Хотя это могли быть и не минуты, а вечность. Распадение, дробление мира перешло в его стремительное сжатие до размеров узкого коридора, прорубленного неизвестно в какие времена и неизвестно кем в каменной коре планеты. Где-то наверху громоздились метановые льды, подставляя подтаявшие откосы самой яркой звезде небосвода. Там же мрачно пялился бельмом на кровоподтеки и гнойники, из которых изредка выбивались фонтаны отблевывающих гейзеров и утилизаторов, перевозчик в здешнее царство мертвых - Харон. Вселенная и вечность кристаллизовались, уплотнялись, и в их соединении вспыхнуло настоящее. Настоящее оказалось все таким же холодным и писклявым. Одри нашла себя сидящей на полу, прижимая кулаки к животу и раскачивая головой. Был в этом какой-то великий смысл, но он безвозвратно потерялся где-то в прошлом. Ушел навсегда, как ушел навсегда господин.
Лужи почерневшей крови страшно метили пол, и под ее ноги тянулась замысловатая цепочка черных следов.
- Старуха, - наконец-то сказали над ней.
- Брось. Падаль. Полный распад - посмотри на ее руки, - небрежно ответил другой голос.
Странное замечание, отметила Одри, но не пошевелилась, лишь повела глазами, сворачивая узкую, серую вселенную в две фигуры, возвышающиеся перед ней под самый потолок. Широкие плащи, маски с моноглазом и уходящим под отворот хоботом, уныло обвисшие усы охлаждения. Все как положено. Лаборанты. Ангелы. Одежда. В руках, усиленных трехпалыми перчатками, по баллону. Под черными стеклами горят безразличные огоньки.
Безразличие - это хорошо, решила Одри. Все равно у нее нет никаких шансов. У нее не было шансов, даже если бы она сейчас сошла с рейсовика здоровая и мрачная. Силок им что нитка для Юпитера. Впрочем, они как-то колебались.