- Предательство, стажер, предательство. Ярчайший смысл эйдоса. Разрыв возможностей, убийство вероятностей. Предать не так уж просто, как кажется. Чтобы предать, нужно стать единым целым, слиться с другим, забыть о себе и своих амбициях, но самое важное и невыполнимое - не думать о предательстве.
Тела были ужасны и безобразны в своей ухоженности, отмытости, антисептичности, которые превращали их в нелепые манекены и игрушки для примерки и воспитания порока. Тяжелый шар прокатился сквозь рассеянные ряды кеглей, разбрасывая их в стороны, вминая тонкие целлулоидные поверхности, не сдерживаемые никакой полнотой содержания, лишь спертой пустотой свершившегося разложения. Под хрустальным светом яркие блики ложились на бессмысленное шевеление, оптическая резкость фонтанов цветов и оттенков вырывала из неразборчивой слитности намеки на подлинно живую жизнь, но при ближайшем рассмотрении рельеф сделанного тела распадался на несоединимый анатомизм проспиртованных мышц в театре мертвых. Слепые глаза и растянутые рты с языками, жаждущими вкуса, шелест трущейся кожи и слабые взмахи крыльев бабочек, траурными цветами распустившиеся на стенах верхних галерей.
- Прах и тлен. Тлен и прах, - бормотал Мартин, улавливая в облагороженной среде отвратные примеси шизофрении, приторным гниением вплетенной в темноту его личного пребывания.
Поначалу Фарелл старался перешагивать через людей, боясь что боль вернет силу в выпотрошенные мозги, но потом пол коридора скрылся под белесым слоем, как прогнивший сыр, усеянный толстыми личинками, и шипованные подошвы отмечали их путь взрывающимися черной синевой гематом на шелковистых подкладах величия и достоинства.
Кто-то ведь должен был уцелеть в этой схватке ума и соблазна, говорил себе Фарелл, заглядывая в драпированные ложи, провонявшие насилием и наслаждением, в уютные гнезда змей, где среди обглоданных останков дергалось в припадке невозможной ломки все такое же совершенство пластиковых лиц. Крайний рай, прибежище самых отвратительных отбросов Ойкумены, фальшивая подделка величия, свиньи, хряки Внешних Спутников, которые пытались разыграть любительский спектакль и теперь наказаны яростью профессиональных ценителей. Отбросы, недостойные внимания, не привлекающие внимания, стонущие останки растоптанного обмана. Как объяснить им, что в общении живых мы знаем других людей с гораздо более внутренней стороны, чем внешней? Мы чувствуем в них этот скрытый и никогда не проявляемый до конца апофатический момент вечного оживления, посылающий из глубин человеческой сущности наверх, на внешность, все новые и новые смысловые энергии. И только благодаря этому становится подлинно живой человек, а не статуя, не мумия.
Любить, презирать, уважать можно только то, в чем есть нерастворимая и неразложимая жизненная основа, упорно и настойчиво утверждающая себя позади всех больших и малых, закономерных и случайных проявлений. Лицо человека есть именно этот живой смысл и живая сущность, в одинаковых очертаниях являющая все новые и новые свои возможности, и только с таким лицом и можно иметь живое общение как с человеческим, неважно, что мы вкладываем в это общение - презрение и ненависть, интерес и равнодушие, надежду и отчаяние.
Здесь ободранная человечность на поверку оказывалась ужасающей пустотой, бездной, дрыгающейся в непристойностях марионеткой, лишенной, вылущенной от всех останков символической сущности, обращенной в бессмыслицу, лишний кусок дерева, приуготовленный к сожжению. Толкач, сверху до низу набитый дровами. Погребальный костер надежде найти человека в этом зверинце и цирке паразитов и уродов.
- Сжечь, все сжечь, - вынес свой вердикт Фарелл.
Обугленные решетки и прах, еще принимающий останками воспоминаний чуть вздутые контуры испарившихся малых сил обрамляли нереально светлое обнаженное тело, удерживаемое в настоящем распинающими ребристыми ручками огнеметов, еще сочащихся тягучим и липким напалмом, ждущим нового воспламенения под бездонными сводами корабля. Картина завораживала невероятностью, смыкавшейся в неуловимом полюсе мнимости ценностей с чем-то похожим на красоту, отбрасывающей потусторонние отсветы на лысый череп спящей женщины.
Борис опустился на колени и потрогал перчаткой ее шею. Сквозь кожу и пластик доносилась приглушенная надежда на жизнь и успех. Подлинность. Муза. Безобразная муза самой впечатляющей красоты в этом отстойнике под Крышкой лишь сон, только сон среди шизофренической кататонии и плясок святого Витта, среди смердящей огненной смерти, свернувшаяся жемчужина в пепле тысячелетий сгинувших моллюсков. Ей было душно в спертом пространстве нечеловечности, она задыхалась под бременем вечной жалости на теплом ложе импровизированного крематория.
Путь Орла: Оберон. Жестокость Громовой Луны
Пространство не знает жалости. В его складках, извивах, дырах и безднах измельчается и исчезает, крошится и оборачивается самой страшной смертью любой расчет присутствия кого-то равного или мелкого, живого и дышащего, который имеет последние силы достучаться до метронома искусственного сердца импульсами радиоволн. Нити морали, протянутые в фальшивую бесконечность мироздания религиозным экстазом и философской извращенностью, прячущих под грудой замысловатых кодов безнадежность укоренения в черной дыре человеческой личности, обвисли оборванными струнами под самой Крышкой, как вредоносные наросты, подтачивающие надежность кораблей в прагматике науки или войны. Времена выбора сгинули в закоулках Ойкумены - чудовищного муравейника, раскинувшегося в осколочном единстве геометрической и временной метрики, сложного лабиринта канализаций личных страстей и обид, жуткого резонатора величия и ничтожества, с легкостью путающего случай и предназначение, размер и относительность, бытие и иное, вынося ошибочные вердикты уже не людям, но именованным и безымянным глыбам.
В мире абсолютной вины жизнь или существование, пребывание, явленность не были достаточными основаниями к короткой вечности эволюционного сотрудничества в гравитационной геометрии или световой неопределенности. Система рухнула в прошлое, уступив Хрустальную Сферу Ойкумене - симбиозу мертвых камней и мертвой жизни, удвоенной аморальности дольнего и горнего миров в густой всклокоченности хаоса погоды и катаклизмов, лишенной божественного гнева Обитаемости. Свергнутые и растоптанные идеалы симулякры зомбированной воспитуемости и пустых слов десакрализованных книг освободили тесный угол бессмысленной схватки забытых обид, разногласий, убеждений. Дождь и снег имели больше оснований на землю, на свое появление и присутствие, чем жалкие потуги восстановить олимпийское величие грозовых богов.
Неуловимое законодательство иного, тайной силы непредсказуемости, было готово прорвать определенность, глухую тишину застывшего нападения, разбить патовые тактики невербализованного перемирия. Скрытые течения боевых эскадр вспухали в серости пустоты, обрастая шубами виртуальных монстров квантового хаоса, чтобы одной вспышкой выдать свое присутствие в плотной линии обороны Внешних Спутников. Сознание отказывалось оперировать четырехмерным безумием космических стратегий, доказанной непредсказуемости матриц Геделя и эшеровских изысков текучего симбиоза чужеродных несовместимостей.
- Даме, - звук беззастенчиво нарушил медитативное созерцание опаленных боков Громовой Луны - одноименной и тайной подруги-предательницы, бесстыдно растянутой жертвы на священном покрывале блесток подсознательной тяжести всепроникающей Крышки. Не хотелось выныривать из непознанных глубин грустного параллелизма богусов судьбы небесных тел, геологических и космических масштабов доказанных тысячелетий и жалкого мгновения парящей в невесомости бабочки-однодневки, просыпающей свежесть туманного восприятия и медикаментозной бодрости.
Одри поправила платье, прикрывая тканью выбитых узоров бледные колени, купавшиеся в мрачном пепле Системы Сатурна, и протянула руку для поцелуя, не отрываясь от невозможного созерцания собственного могущества и ничтожества. Чувствительная кожа уловила страшный момент приближения глупого ритуала, отвратительное предчувствие касания, щекотливого давления, ввергающего все тело в жертвенную дрожь неприятных мурашек, но вошедший был слишком осведомлен о странностях Даме и удержался от эфемерной близости с королевой. Непривычный холод страха и уважения облегчил скоротечное страдание. Оставалось просчитать до трех, чтобы услужливый планетоид нырнул под срез реальности и ушел в свободное пространство ментальной фиксированности еще не решенной участи.
- Даме, - повторил вошедший, вкладывая в уничижительную интонацию непререкаемой вины спрессованный вопрос, неуверенность, колебание, надежду, готовность... все, что было угодно почувствовать воплощенной Грозе на мрачном небе назначенных декораций. Как аллергическая реакция на фальшивую сладость в бугристости космоса концентрировались раздражения кораблей сопровождения, блох и гигантов, подлинностей и миражей пустоты, окутывающих тишину и молчание флагмана.
Даже сейчас ярость сонливой нерешительности распутывала четыре буквы сложной интонации в длинную речь аргументов и выводов, установленного законодательства военных стратагем и ужасающей слепоты в царстве интуиции и предчувствия. Словно кто-то цепкой рукой держал неустранимую атаку в бесконечности растягиваемого момента, словно кто-то мог подумать, что ей ведом страх в этом затхлом чердаке гниющих декораций рока, случая, изобретательства. Крохотный катализатор, готовый в отчаянии погибнуть, но избежать непереносимого давления величия и достоинства. Хотя, кто мог снизойти до пустого места в здешней Пустоте?
Одри закрыла глаза и, вглядываясь в прижатое расцвечивание черно-белых огней - неизъяснимой тайны замыкания в собственном теле, как суррогата настоящего одиночества среди чувствительных механических и человеческих душ, пыталась разобраться в усталых заклинаниях безымянного солдата. Когда-то и кто-то презирал пушечное мясо плоских битв, примитивной концепции двумерной стратегии и тупого оружия, за которым сила оказывалась лишь кинетикой порохового взрыва или ядерным ластиком неуправляемых мутаций. Сейчас это бы звучало гордо, словно разбуженный титан действительно нуждался в шевелении живой пищи, в стройных рядах завшивевших вояк, в грязи и утомлении длительной войны за условные линии на условных картах.
- ...первая колонна... вторая колонна... пятая колонна... атакующие рейдеры... глюоны... машины пространства... беженцы...
Неразборчивое бормотание погруженного в проклятие языка человека. Старание, усердное старание разогнуть алогичность действительности в упорядоченную линию следствий и причин или, хотя бы, в извращенную логику тотального уничтожения. И без этих жалких слов она впитывала в себя, восстанавливала собирающийся механизм, титановые клинья и огневые колья, готовые вскрыть червивый орех планетоида, вылущить его, вытряхнуть всех червей и крыс в пустоту кристаллизованной вечности. Общение утомляло. Присутствие ничтожества забавляло, как забавляют предписания и инструкции, которым и цены-то нет в мире под Крышкой.
- Я еще ничего не решила, - грозно сказала Одри. - Я еще ничего не решила.
Вот так вам, заумные и занудливые стратеги, жалкие подпорки к полноте женской диалектики, магической глубине загадочных переживаний и капризов, которые лишь отражают предвечную и убогую гармонию Хрустальной Сферы, еще не готовой к ампутации. Вот правильное слово! Вот удобный путь за тот край готовящейся битвы.
- Даме, - склонился невидимый и безымянный, касаясь кончиками пальцев подлокотника ее кресла, - Штаб передает, что Луна нанесла удары по Трое. Хвала великим, что их воля изменила геометрию Япетуса...
Одри готова была погладить лысый череп этого отчаянного мяса, но передумала, зажав желание в кулаке поднятой руки. Не стоит им умирать от счастья, если мир договоренностей нарушен уже не ими. Верное словечко оказывалось кратким предвидением всеобщей судьбы, чувствительной точкой зарождающегося смерча, тайфуна, огненной спирали, в которую войдут и исчезнут тысячи и тысячи ненужных вещей. Ей чудился сквозь пелену будущего невыносимый жар исходящих из рук потоков огней, захлестывающих узкое доказательство ошибочной моральной теоремы, сладкое нарушение устоев и законов в объятиях порочного величия. Она еще грезила в неуюте стальных стен, но ядовитая голубизна гиганта затапливала полумрак, выбрасывая темных змей в подтопленные черным углы, оконечности концентрации любой слабости, неуверенности, любви.
- Я еще здесь, Даме, - подал свой ненужный голос чужак чужих видений, избранная жертва спускового механизма избиения малых сил.
- Мир поэтических страстей великого анонима, - открыла Одри глаза и позволила себе улыбнуться. - Каверны и кратеры забытых знаменитостей, выдуманный мир под выдуманным небом... Как можно сожалеть о разлитой краске и истлевшей бумаге? Слова, слова, слова.
- Даме беспокоится? - как-то непохоже по-человечески вопросил посетитель. Ошибочные нотки симболонов и семем, онтология персональной непонятности, вырожденной загадки разрушающейся пирамиды, залога отлаженности тактики дозволенных несовершенств. И вновь возможна слабость под фальшью разъяренной Крышки.
- Я не за разрушение, я за обновление.
Смыслы гасились в зомбированной голове пушечного или утилизационного мяса, извращались, кастрировались в пользу лживой чистоты и простоты близкого неба. Что толку разбрасывать откровения тому, чья участь в лучшем случае - позабавить королеву, возвести ее к отчаянному пределу растворения в Ойкумене, в особый фокус волшебства и могущества, за которыми и крылись не счастье для всех даром, а жестокая цена за уничтожение миллиона других вероятностей более худших из миров. Никто бы не отметил сущность связи между физиологией и вселенной, пусть и ужатой до размеров орбиты Прозерпины. Дело вновь оказывалось не в размерах, а в человеческом хотенье, желании, морали, которым не было опоры в Обитаемости, как не было под фирмаментом места человеку.
- Мы ждем распоряжений, Даме, - вот лучший выход из метафизики подлинных смыслов, пределов оперирования основами категорий в невообразимой сложности человечности. Ритуал всегда оказывался сильнее свежести внезапного взгляда на обыденность. Их ли вина в муравьиной ограниченности? Они слишком жестко привязаны к реальному ужасу полыхающей Трои, взбудораженного Япетуса, выплескивающего цунами на Побережье и Черный континент. Им видится еще одна неважная иллюзия втыкающихся в атмосферу огненных игл, каменных обломков парализованной Луны - жалкой пешки, возомнившей себя ферзем в уже проигранной партии.
Оставить в неведении? Объяснить чудо изменчивости жертвенным быкам Изиды? Указать на предзнаменования медленно, но уверенно и непреодолимо расширяющегося некрополя - концентрированной эссенции боли и страха, волшебного эликсира успешной войны? Не испугаться их веры в предательства и снизойти до Откровения величественного смысла звучащей гармонии Хрустальной Сферы?
Ключ постижения прятался в глубинах Оберона, она чуяла его приближение, заглушаемое вонью разложения и распада, зашумляемое молитвенными стонами миллионов адептов невыносимых культов, страждущих небесного пришествия концентрирующихся огней в еле заметном небе Громовой Луны. Как вечная змея, неумолимой силой изломанная в бесконечный, перетянутый замкнутый круг, в бессилии кусающая собственный хвост, впрыскивая яд в нечувствительное тело, след судьбы протягивался через грани могучих реальностей, не устоявших без таинственных сил, стертых в человеческих душах. Она вполне верила в частые мгновения внезапной отчужденности пепельной жизни, дарованного могущества, избравшего мистицизм ничтожной и презренной натуры в роли последней омеги обороны, за которой расширялась бездна. В нее верили, на нее надеялись. Извращенная Троя сгорала в пожарах и содрогалась от безумного воя небесных камней, величественно сгорающих в стигматах ада, выпадая черным пеплом и жидким огнем на веселые кварталы континента. Зуб за око, требовали великие, пора перестать бояться небесной механики и гармонии, следует переписать ноты и заменить инструменты.
Ничтожество сошлось с ничтожеством. Мелкая душа и несчетная сумма нулей недостойных духовной субстанции. Люди-машины, суетящиеся в глубине промороженных пород. Слишком просто залить кишение трупных червей раскаленным сургучом ядерного напалма, заклясть оживленный труп вековечными муками, взирая с высоты на расходящиеся круги магмы, извергаемой проснувшимся ядром. Это было бы эстетичнее и прекраснее, великие бы хлопали в ладоши и вгрызались стальными зубами в прелести своих рабынь. Но зов оказывался непреодолим за тем краем бесконечности.
- Я отменяю атаку, - можно с наслаждением вслушиваться в магизм изменчивой реальности и послушности опасной машины, распределенной в узком слое гравитационной шубы распластанного планетоида. - Приготовиться к высадке десанта. Выберите самый большой клоповник и очистите его к моему прибытию.
- Да, Даме.
- Мне понравилось, - внезапно развеселилась Одри. - Я кое-что придумала. Мне понравилось.
- Я повинуюсь, Даме.
Хамоватое ничтожество? Муравей-воин, неспособный к спариванию, зато удобный в боях, где пот и кровь смешиваются в возбуждающую смесь невероятного эликсира смертельного экстаза, той тайны врат, где самцы необдуманно и невинно владели отмычкой, грубым инструментом, впаянным в контекст вселенского апокрифа, прямо указующего на пришествие блудницы? Бессмысленно резонировать в напряженную пустоту, и Одри слегка склонила голову, поддаваясь соблазну мазнуть оформленное ничто застенчивостью и цинизмом. Обученность спасла безымянного на крохотный шаг, незаметный сдвиг, убирающий его со смертельной линии похотливой приязни, а во тьме все еще расцветали бутоны прибывающих рейдеров - хищных птиц мгновенной гибели. Граненые, кристаллические тела, наполненные злостью распада, протиснувшиеся сквозь ноль Хрустальной Сферы - издевательскую иронию конечного мира - в пустой комок первичного бульона квантовой экзотики, нащупывали прочную связь со своей королевой, выпадая из прагматизма боевых заданий, учебных тактик и опыта в непререкаемое повиновение тайной гармонии наплывающей смерти.
Кто еще не верит в могущество знаков? В непостижимый механизм трансляции воли, богоподобного творения отягощенной материи и боли, рождения и гибели, движения и пустоты, обиды и радости, всего континуума спрессованного спектра человеческих деяний и импульсов бессознательного духа, нежной улитки, приказывающей и распоряжающейся в духоте под расцвеченной глупо Крышкой? Одри страшно вклинилась в расчерченную пиктограмму, задохнулась, искупая и отражая рождение жестокости, не проложенной волшебством мертвых бомб, а - непосредственной, прямой, скрытой лишь за забралами масок и плюющейся сталью.
Масштабы времени пересекались, смешивались и примирялись в невозможности восприятия геологических эпох и досадных мгновений личной физиологии, химизма радости и тоскливой ностальгии. Причуды видений наступали тяжелым прибоем и неповоротливые тела грузовиков в окружении рейдеров, выжигающих огненные дыры партизанской обороны, срывались к воплощенной поверхности забытых драм, как переполненные яйцами муравьиные царицы припадая к разъемам грязных пещер и извергая внутрь нескончаемые волны голодной смерти.
Свинец заливался в промозглый холод душных лабиринтов, напичканных непреднамеренными ловушками рвущихся коммуникаций, выгорающих электростанций, испаряющихся озер жидкого кислорода - долгожданной пищи тлеющих пожаров. Распухали пятнистые облака взрывов, разлагая нищету в мелкий прах пустоты, без примет достоинства и памяти, анонимный песок под ногами десантников, теснящих убогость боевых машин и трескучих роботов в провалы титановых шахт, вбрасывая лохматую механику ржавой надежды на беззащитные головы слепых кротов, взывающих к апокалипсису внезапного света.
Все новые и новые титановые камни порождали медленно расступающиеся круги смерти, сметая грязь и слизь в каверны забытья. Острые ножи когерентного огня вскрывали мрачные задворки скопления продажных сил, новоделов ужасных монстров - жуткой явленности шизофрении Ойкумены, и все тот же ненавистный поток температур испарял крылатых людей, сонливых бабочек, многоголовых змей извращенной похоти бесцветного мира. Но где-то в рыхлой обороне растревоженного осиного гнезда, среди безглазых и неповоротливых личинок копился тайный узел сопротивления - случайный сбой узаконенной программы, озверевший страх индуцируемого безумия, налипающий ком прижатых к ледяной расщелине людей, вскочивших волей и насмешкой судьбы на мучительную иглу наркотика мысли, проснувшиеся под низкими сводами в очистительной купели горящих озер, выбитых из тисков толпы в одиночество скоротечного товарищества.
Так рождаются забываемые легенды и поддерживаются древние архетипы осажденной пещеры - вечный сюжет навязчивого повторения, слабое эхо стремления к чистоте и прекрасному, измятому идеалу эстетики разума и стойкости на закате мира, на пороге коллапса в подлинную точку невозмутимых эгрегоров. Словно бог очнулся в своем нежелании всемогущества, искалеченный и оскопленный творец тягостной слепоты образа и подобия, решив гасить звезды душ в странном плане таинственных преданий, легком намеке на значимость, на штрих движения к совершенству прочь от горечи разрушаемых эйдосов, забывших стремление к проявлению, беседе и становлению.
Давление силы формировало очаг температур, в котором безжалостно переплавлялся социальный кристалл древней иерархии и аморальности, где взрывная реакция сознания вывернула обман и старчество в обращенную подлинность истинных ценностей, воззвав под Крышку то редчайшее мгновение настоящего чуда - жалости и поддержки у животных, вырывающих собрата из пасти крокодила не ради стаи, равнодушной к потерям и обретениям, но ради самих себя, ради неподвластного движения вечности и спасения пусть изуродованных, но все-таки сердец и душ.
Одри слушала и чувствовала эту долгожданную легкость, облегчение взгромоздившейся на плечи Крышки, которую удерживали, вернее - пытались удержать энергия боли, взрывов, мучений, отчаяния, всех жутких эмоций разрезаемых тел, но которая, оказывается, подчинялась иным сторонам тьмы, которая превращалась в меон, границу движения - бесконечность свободы ждущей вселенной, света, готового проникнуть в запертую, полутемную и мрачную комнату.
- Кто они?
Офицер затих, сверяясь с записями:
- Точно не установлено, Даме. Отбросы. Мятежники. Сумасшедшие. Это не регулярные войска. Случайные партизаны...