На этом рукопись обрывалась. У меня возникли такие мысли: во-первых, это не объяснительный документ, ничего такого, что проливало бы свет на причину драки; во-вторых, за те несколько минут, что Федор провел в купе проводниц, совершенно немыслимо было исписать такую пачку листов; в-третьих, прочитать этот рассказ в вагоне-ресторане, будь да – же он написан заранее, Валерий Михайлович тоже не успел бы. Я все так и сказал Федору.
– Видите ли, Артемий. – Он уже откуда-то знал мое имя. – Я писатель. Нет, нет, нет, я понимаю, что внешним своим поведением позорю эту безупречную организацию и всеми уважаемых ее членов. Я даже не стремлюсь попасть в Союз писателей. Ну, или, вернее, еще не стремился. Так вот. Я пишу рассказы, рассылая их в газеты и журналы. И еще не было случая, чтобы рукописи где-то затерялись. Все они честно возвращаются ко мне назад. Их никто не печатает, более того, их никто, я полагаю, и не читает. Я слишком отрываюсь от жизни.
Мне нужно было идти, а он все крутил вокруг да около. Лицо мое выражало явное нетерпение. И это на него подействовало.
– Понимаю, – сказал он. – Это происходит со всеми, кто заговорит со мной. Я написал рассказ о некоем Валерии Михайловиче Крестобойникове. И вдруг здесь, в поезде, встречаю своего героя! Очень симпатичный человек. Он и в рассказе мне симпатичен, это ведь чувствуется? У него неприятности с вещами. А у кого их нет? Я пытаюсь, чем могу, помочь. С галстуком, правда, мы не справились. А потом даю ему почитать свое произведение. Он бросает лишь беглый взгляд на две-три страницы, кричит: «Всех вас надо на трудовое перевоспитание! Подлец!» – и бьет меня смертным боем. Я увертываюсь, бегу, но ноги уже не те, что были в молодости. Во всем теле усталость, в глазах круги. Поворачиваюсь, чтобы попросить прощения, вытягиваю вперед в мольбе руки, он натыкается на одну из них и падает. Что вы на это скажете?
– Отпустите его, – попросил я проводниц. – Он совершенно безопасен. А так вам его придется караулить. Одно беспокойство.
– Хм… Вы его на поруки берете, что ли? – спросила тетя Маша.
– Беру, – твердо сказал я. – Беру на поруки. Весь коллектив вагона берет его на поруки.
В первом купе соседи Федора крепко спали. Я подтолкнул писателя на верхнюю полку, снял с него грязные ботинки и сложил руки на груди.
Уже чуть более суток осталось. А там… Я плохо представлял, что будет дальше. Как-то смутно в голове маячила встреча с тещей и тестем, объяснение с ними, слезы радости и всепрощение.
По коридору шел гражданин с красной повязкой на рукаве и в какой-то форменной фуражке. Он периодически выкрикивал:
– Голубчиков есть? Голубчикову срочная телеграмма! Место возле восемнадцатого… Голубчиков здесь не проживает? Кто Голубчиков?
В нашем купе ему что-то объяснили, и он пошел дальше, на всякий случай все же вопрошая: «Голубчиков есть? Срочная телеграмма Голубчикову!» Моя фамилия, слава богу, была Мальцев. Это уж я знал точно. Не найдя адресата в нашем вагоне, гражданин направился в следующий, шагая походкой моряка, привыкшего и к килевой и к бортовой качке. А вагон что-то здорово разболтало.
Я вышел в тамбур. Степан Матвеевич и Иван стояли у окна, выходящего на север. Лица у них были непроницаемы. Я достал пачку. В ней осталось всего две сигареты. Я взял одну. И тут же за другой протянулась рука Степана Матвеевича.
– Понимаете, – сказал он, – я никогда раньше не курил в нашей реальности. Не тянуло даже.
Его фраза прозвучала как тревожный колокол пожарного набата. Но мы закурили спокойно.
Дым от сигарет уносило куда-то в невидимые щели. Рубашка у меня прилипла к спине. В ушах все грохотало и повизгивало.
– Ну и к чему вы пришли? – спросил я, так как молчание становилось слишком уж тягостным.
– Окончательно еще ни к чему, – ответил Граммовесов.
– Степан Матвеевич предполагает, – начал Иван, – что наш поезд попал в другую реальность. Необъяснимо, но факты вроде бы за это.
– Степан Матвеевич! – невольно вырвалось у меня.
– Не стоит пока волноваться, – слишком уж спокойно сказал он. – Есть, конечно, некоторые странности…
– Например? – спросил я.
– Например, за время, прошедшее после полуночи, на земном шаре должны были произвести три запуска в прошлое, а со мной ничего не произошло.
– Отменили, – предположил я.
– Маловероятно.
– Но ведь может же быть, что у вас эта страшная способность исчезла?! Что-то изменилось в вас, на Земле или в космосе, какой-нибудь сдвиг полей?
– Какой еще сдвиг полей! – посмотрел на меня как на идиота Степан Матвеевич. – Давайте считать. Вас не удивляет скопление странностей? Пришелец с планеты Ыбрыгым – раз. Появление у вас сына… Стойте, стойте! Я сначала перечислю, а потом уж возражайте. Значит, появление у вас сына – два. Бутылка, в которую наливают обыкновенную воду, а выливают кто что хочет – три.
– Ничейная смерть в шахматах, – подсказал Иван.
– А это еще что такое? А-а… Ничейная смерть в шахматах – четыре. М-м… Что же еще?
У него явно застопорило. Так ему и надо, даже позлорадствовал я. Нечего вполне обычные вещи выдавать за чудо или фантастику! Ишь, сын у меня появился!
– Что еще? – спросил я уже ехидно. – Вы еще забыли старушку, которая тащила два чемодана и рюкзак, в то время как два молодых и здоровых человека с трудом справились даже с одним чемоданом. Подумайте, разве в нашей реальности такое может произойти?
Они еще размышляли, смеюсь я над ними или нет. А я вдруг вспомнил про бабусин чемодан, который она оставила под нижней полкой. А на полке этой сейчас сидит Тося. Надо же! Совсем из головы выскочило. Рассказать им? Пусть решают, что с ним делать. Может, начальнику поезда передать? А вдруг там бомба? Ведь такой тяжелый! Фу ты, черт! До каких мыслей можно дойти от этой жары.
Вагон рвануло в сторону, так что я, ни за что не державшийся, отлетел к противоположному окну. Даже дверь резко, со стуком распахнулась. Низко, чуть ли не у самого пола держа корзинку, в тамбур вошел официант.
– Граждане! Кому жареной колбасы? Покупайте жареную колбасу!
– Спасибо, – сколь можно убедительнее сказал Степан Матвеевич, – нам не хочется жареной колбасы.
– А щи продаются только престарелым, инвалидам и детям до семилетнего возраста! – возвестил официант.
– Мы не в претензии. Пусть покупают, пусть кушают.
– Взрослые пассажиры могут сами пройти в ресторан.
– Хорошо, хорошо. Обязательно пройдем.
– А жареную колбасу? – непонимающе спросил официант и поддел вилкой толстый кусок обжаренной действительно с двух сторон колбасы. С куска капали густые, ленивые, противные в такую жару капли желтоватого жира.
Эта фраза все-таки добила Степана Матвеевича. Лицо его передернулось, как от страшного волнения.
– Сколько?
– Рупь сорок семь порция.
– Сколько порций?
– Девять.
– Получите. – И Степан Матвеевич отсчитал официанту помятую десятку, хрустящую новенькую трешку, двугривенный и слегка погнутые три копейки.
– Сдачи? – спросил притихший официант.
– Там без сдачи. Пожалуйста, идите.
– А товар? – Официант ничего не понимал.
– А товар употребите в пищу сами. Всей поварской бригадой.
– А товар? – снова спросил продавец.
Степан Матвеевич и Иван тоскливо переглянулись, взяли парня под локти, тот машинально схватил корзинку, и толкнули его в коридор. В знакомой и привычной обстановке официант сразу же пришел в себя и завел речитативом:
– Щи только престарелым и детям! Колбаса продана!
Вагон снова дернуло в обе стороны. Двери и в другой вагон, и в коридор с треском захлопнулись.