Зинаида Павловна отвернулась, поправила что-то на столике.
– Давай, милочка, – обратилась она к Инге, и глаза ее снова были сухи. И снова она была готова помогать всем, кто нуждался в ее помощи. И снова таких будет очень много. И сейчас, и через день, и через год, и всю жизнь Зинаида Павловна будет помогать людям. И не только потому, что она нашла в этом смысл своей нелегкой жизни. Нет… Не только в этом…
Да вот только кто поможет ей?
Инга с Мишенькой и Зинаида Павловна собрались и направились в соседний вагон. Дочке надоело сидеть у меня на руках, и она потребовала, чтобы я опустил ее на пол.
– Идите в свой «мозговой центр», – сказала Светка, словно я тут был совершенно лишним и ненужным человеком. – А мы побудем с детьми. Уж у нас-то с ними ничего плохого не произойдет!
– Иди, Артем, – кивнула мне Тося.
Она все еще цвела после вчерашнего объяснения с Семеном и Иваном, но только я не знал, что у них будет дальше. Отказался ли Иван от своей любви, чтобы возвратить наш поезд в точное железнодорожное расписание? Или справедливый Валерка провел с пассажирами беседу и по вопросу любви? Не знаю… И спрашивать у Тоси мне было неловко, да и у Ивана – тоже.
А дети привыкли к этим женщинам и отпустили меня совершенно спокойно. Я пошел в свое купе.
– Поздравляю, Артем, – сказал Степан Матвеевич.
– Спасибо. Как вы?
– Пока ничего… Через полчаса снова…
– Да что же делать-то?
– Ничего, Артем… Что-нибудь придумаем…
– Академики возьмут Степана Матвеевича под свое крыло, – сообщил мне Федор. – Прямо с вокзала увезут.
– Ничего, Артем. Я верю. Верю, что смогу прожить одну, но свою жизнь, уж какая бы она там ни оказалась.
– Хорошая у тебя семья, – сказал Геннадий Федорович. – На расширение будешь подавать?
– Какое расширение?
– Какое, какое… На расширение квартиры?
– Посмотрим.
– Да что тут смотреть, – вступил в разговор Валерий Михайлович. Говорил он с трудом. И вообще сидел полураздетый. Я уверен, что на нем осталась только та одежда, которую смог пропустить писатель Федор. – Нет, Артемий! Тут рвать надо. Это как в магазине. Не встал в очередь за бельгийским костюмом, будешь носить местной фабрики. Я вот, например, всегда…
Писатель Федор ласково обнял Крестобойникова и погладил по щеке.
– Будет, Валерий Михайлович, будет, – тихо и успокаивающе сказал он.
– А?.. Ах да… Забываю все… Но стараюсь, стараюсь.
– Стараешься, стараешься, – подтвердил Федор. – На вокзале придется в майке выходить.
– В майке, – печально согласился Валерий Михайлович.
Тут уж, видно, ничего нельзя было поделать.
– Приучим, – пообещал Федор. – Постепенно, но приучим.
– Приучим! – возликовал Валерий Михайлович.
В углу сидел Семен, неприступный и злой. Тут одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что у него с Тосей дело погибло навсегда. Да только откуда я мог знать души людей?
Я подошел к нему и протянул руку.
– Спасибо, Семен! Спасибо за сына!
Семен посмотрел на меня с неприязнью, помедлил, но все же свою руку протянул, правда, нехотя, словно только бы отвязаться.
– Ладно, – отмахнулся он. – Невелика заслуга.
– Нет, нет, Семен. Всю жизнь буду помнить.
– Всю жизнь… Добро долго не помнят.
– Это ты зря, Семен.
– Зря?! А я ведь вот что мог сделать! Я ведь мог твоего сына снова увести… ну, то есть… сам понимаешь… а потом не признать. Да и как его, скажи, признать, когда он вырос на четыре года.
– Да зачем же?
– А затем… Тогда бы Тося прибежала ко мне и на коленях молила, чтобы я ее простил и снова взял к себе. Она бы ради твоих детей это сделала. Я знаю. И слова бы мне никогда худого не сказала, виду не подала. Она такая… И еще раньше бы кончилась эта чертовщина!
Я невольно отшатнулся от Семена.
– Прошу прощения! – встрял в разговор Федор.
– Да идите вы к черту со своим прощением! – взревел Семен. – Прощение! Прощение! Кому оно нужно, ваше прощение? Святые! Великомученики! Один за всех, все за одного! А ваше человеческое-то уже начало трещинку давать! Не заметили?
– Истинно, истинно, – подтвердил Валерий Михайлович. Но Федор снова обнял его и погладил по небритой щеке.
Семен отвернулся к окну и замолчал.
– Не надо, Семен, – попросил я. – Я искренне благодарен тебе. И если уж ты и это мог сделать, да не стал…
– Да! Не стал, не стал! – Семен снова повернул ко мне свое злое лицо. – А знаешь, почему не стал? Знаешь? Не смог! Просто не смог! Счастье ваше зацепило. И разбить бы его, а не получается. Потому что своего нет, а хоть какое-то на свете должно быть. Хоть в кино, хоть у соседей. Только у соседей обычно не бывает. А с тобой мы скоро навсегда разойдемся. И я буду думать: вот человек, у которого счастье. И я ему помог. Хоть и свое разлетелось ко всем чертям, а другому помог. Я ведь злюсь на тебя. Я тебя ненавижу за твое такое счастье! Но пусть существует! И Тося… Тосю я не знаю, Таисию Дмитриевну, то есть Голованову… И пусть раньше, чем позже. Детей хоть, слава богу, нет… Никто спрашивать не будет: «А кто мой милый папочка?» И вообще… Можешь ты уйти и не мозолить мне глаза своим странным видом? У тебя на лице написано: «Довожу до сведения всех, что я абсолютно счастлив!» А это не всем нравится. Мне, по крайней мере.
– Хорошо, Семен.
– Вот и катись к своему милому семейству… Ха-ха-ха! А ведь семейство и в самом деле необычное, необычное семейство!
– Ладно, Семен, ты уж как хочешь. Я вовсе не этого хотел.
– Вот и все вы так: ты уж как хочешь. Я, мол, хотел совсем другого, но так получилось.
– У него пройдет, пройдет, – снова влез Федор в разговор. – Я знаю. Я писал однажды про такого. Это у него от боли душевной. Не хочет он показать, что душа его мучается…
– Молчи! – взревел Семен. – Молчи. Немного осталось. Не трави меня. Я ведь не Валерий Михайлович, я могу так дать под одно место, что вперед поезда в Марград прикатишь!
– Успокойтесь, – попросил я. – Не надо.
– Не надо, – подтвердил Семен. – Ничего сейчас не надо!
– Граждане! Сдавайте постельное белье! Прибываем в Марград! Стоянка… Конечная станция… Областной центр, что ли? Учат, учат. А… по радио объявят.
Тетя Маша шла с веником.
– Вещи не оставлять!
Постели у меня не было. Я свернул свой матрас и закинул его на багажную полку. На столике валялась бритва. Ее никто не починил. Никто, наверное, и не брался за это дело. Ну да ладно. В институте разберемся.
– Артем, – позвал меня Геннадий Федорович. – Тут, может, и не в этой штуке дело.
– А в чем же?
– Ведь эксперимент-то предполагался совершенно чистым.
– Слышал уже…
– Ведь никто не знает, кому подложили этот макет. Тебе или еще кому.
– Как! – воскликнул я.
– Одному из десяти командированных он предназначался. Но точно никто не знает, пока не соберемся все в институте и машина не выдаст результат.
– Вот спасибо, Геннадий Федорович!
– За что?
– За то, что сразу этого не сказали!
– Так ведь тут… С другими-то командированными ничего странного не произошло, а у вас тут в поезде такое… Вот я и подумал, что эта игрушка у тебя. И еще такое соображение. Не могла та игрушка наделать столько шума. Я вот все думаю… Нет. Никак не могу понять, как это у нее могло получиться. Про мощность уж и не говорю.
– Просто ее у меня не было, – сказал я.
– А откуда у тебя такая уверенность?
– Сам не знаю… Чувствую…
Мне сейчас хотелось пройтись по всему поезду и всем сказать: «Спасибо! Большое вам спасибо!» Но пассажирам было не до меня. Пассажиры сдавали постели, собирали чемоданы, переодевались в одежду, достойную областного центра. Да и не научен был я выражать свои чувства перед такой массой людей.
Я пошел по вагонам и постучал в купе, где располагался радиоузел.
– Можно войти? – спросил я.
– Можно, – с некоторым сомнением согласился радист. Все-таки купе было служебным. Но, с другой стороны, ведь он знал меня.
– Понимаете… Мне нужно сказать одну фразу по местному радио. Можно?
– Вообще-то не полагается, – засомневался он.
– Я только хотел поблагодарить всех пассажиров.
– А! – догадался он. – Одну фразу можно. Только чтобы без всяких там штучек-дрючек. У нас строго.
– Понимаю. Только одну фразу.
Он что-то переключил, сунул мне микрофон в руки, потом снова взял в свои и сказал чуть даже торжественно:
– Товарищи пассажиры, внимание! Внимание!
Затем он снова передал микрофон мне и жестом показал: «Говори».
Я заволновался, ведь фраза у меня так и не была готова.
– Товарищи, – сказал я, задыхаясь. – Люди! Человеки! Спасибо вам за все!
Все… Больше я ничего не мог сказать. Я передал микрофон, подождал, пока радист его выключит, сказал «спасибо» и вышел в коридор.
Не совсем то я сказал. Да и как выразить свои чувства сотням людей, которые даже не знают тебя в лицо?
Ну да ладно. Пусть уж они поймут каждый по-своему…
Ивана я снова нашел на площадке последнего вагона. Вместе с ним стоял товарищ Обыкновеннов.
Ивана я ни о чем не расспрашивал. Да и бесполезное это было дело. Если захочет, то расскажет сам. А вот товарища пришельца мне хотелось кое о чем спросить.
– Вы хотели рассказать мне какую-то историю.
– Да. Хотел.
– Еще есть время. Расскажите.
– Нет, теперь это не имеет смысла.
– Но ведь именно перед Марградом вы и хотели рассказать ее!
– Я был уверен, что все будет по-другому.
– Понимаешь, Артем, – сказал Иван. – Товарищ Обыкновеннов был уверен, что для спасения поезда нужно было обязательно пожертвовать вашими с Ингой детьми. Это был единственный возможный вариант. Все знали это. Но ведь решили-то не так. Это и непонятно товарищу Обыкновеннову.
– Не понимаю, – подтвердил пришелец. – Ваш мир совершенно нелогичен. У вас какой-то разрыв между причинно-следственными связями. Пассажиры сделали совершенно противоположное тому, что было необходимо для спасения, и поезд тем не менее благополучно прибывает в Марград.
– Пришельцу, наверное, это действительно трудно понять, – согласился я.
– Господи, да какой я теперь пришелец! – воскликнул товарищ Обыкновеннов. – Ведь я же живу здесь с незапамятных времен. И все равно ничего не понимаю! И как это у вас из совершенно нелогичных посылок получаются правильные действия?
– Видите ли, – сказал я, – мы и сами еще много не понимаем. Но это не причина для того, чтобы бездействовать. Когда-нибудь мы поймем все. Во всяком случае, гораздо больше, чем сейчас… А вы вот мне что скажите… Вы действительно пришелец с планеты Ыбрыгым?
– Я обижусь, – сказал товарищ Обыкновеннов. – Я обижусь на вас, Артемий!