Потрясающие ископаемые. И если уж быть съеденной, то лучше ими.
Не так досадно, чем быть загрызенной стайкой крыс.
Хотя за неимением ископаемых я б мустанга в пару взяла: горячего, вольнолюбивого, рискового… Отмороженного, как я.
Но мне все больше пони и ослы попадаются.
Н-да-а, даже парнокопытные измельчали.
Макрухин только закончил разговор с Лебедевым в лающих интонациях, и в зобу нерадужных чувств грохнул телефоном об стол, как он зазвонил вновь.
— Ну? — процедил, жалея, что не может попросту послать Олега к чертям собачьим.
— Здоров будь, Семен, — протяжный баритон ничуть не напоминал лебедевский, зато мгновенно помог вспомнить, кому он принадлежит. Вот те, здрасте, — глянул на дисплей Макрухин: уже вычислили, ешкин кот! Хоть каждый день симки меняй!
— И тебе, Леонидыч, не хворать, — мягко постелил Яковлевич — не каждый день ему сам Чигинцев звонит. Надо понимать, причина веская и как бы весом-то не придавила — уж больно ласков голос у генерал-майора.
— Слышал я, Яковлевич, ты Лебедеву помогаешь?
— Ну, как же, — протянул, чтоб успеть сообразить: выставлять то своим достижением, рвением и горячим личным желанием или раскаяться на всякий случай.
— Похвально, похвально…
Фу, ты! — не сдержал облегченного вздоха Макрухин.
— … Кого на подмогу послал?
— А то ты не знаешь?! — скривился.
— Багиру.
— А-а, славная краля.
— Хороший специалист.
— Управится?
— Легко. Не беспокойтесь, она и не с такими заданиями справлялась.
— Да я-то не беспокоюсь, Сема, а вот тебе пора.
— Не понял.
— Она что еще натворила? — нахмурился.
— Ты ее не перетрудил? Кому и куда только не посылал, засветил как пленку.
— Ее не засветишь, она сама кого хочешь…
— Она слишком много знает и перешла дорогу очень серьезным людям. Заваруха, Сема, нехорошая вокруг твоей дивчины, а мне то без надобности. Задание выполнит — слей от греха. Понял?
Макрухина пот прошиб:
— Нет, — вытер испарину, признавшись честно.
— Сема, мы с тобой мирно уживаемся, потому что ты человек умный и честный, и то, что ты знаешь, знаю только я, а что знает твоя баба, может узнать полмира. Ее ищут, Сема, и найдут, поверь. И не только ее — тебя. Она прикроет тебя собой? Нет. Будет молчать, партизанку изображать? Нет, Сема, не мечтай. Такой оторве счет крепкий в банке покажи — сдаст тебя с потрохами и нас подставит. Что она знает, Семен? Сколько она с тобой работает? Семь лет будет, да? Вот и посчитай, сколько она за это время в свой мозговой компьютер внесла и кому те ее файлы нужны? Список зачитать или сам сообразишь, что он длиннее Конституции Российской Федерации? Или ты из-за нее желаешь сам под суд и… ну, на нары вряд ли, сам знаешь, а вот несчастный случай, точно.
— Она-а…хороший специалист…
— Сема, не смеши, специалистов таких еще десяток нароешь… если жить останешься. Или поиграешь со мной?
— Нет!
Упаси, Господи, с Чигинцевым играть. Он прост, как Слава КПСС — красное знамя и залп из винтовок. Прощальный. А незаменимых у него нет. Это он еще в детстве выучил, в пионерском лагере имени Павлика Морозова.
Макрухин потом весь облился, взмок до носков в своих французских туфельках из крокодильей кожи. И напоминал сейчас себе не питона, а малыша тритона.
— Я… подумаю.
Язык не повернулся признаться: не смогу. Ленка-лапочка, куда ж я тебя втащил? — защемило сердце. Вот сволочь старая, знал ведь, под моховик девку бросаю!
— Ты, Сема, не думай, я уже все обдумал. Пускай она задание выполняет, а как англичанина этого облапошит, мы ее тихо скинем, на дополнительный кукан его словим. С мокрым делом в досье он уже никуда не дернется, будет работать как миленький.
— Я… что должен…
— Не мешай, Сема. Очень прошу, друже, смирись и отойди. Хороша девка, душу греет, верю, но она карта битая. По ее душу тучки неслабые по небу ходят — отдай ее нам, но с выгодой, пока ее за просто так вместе с тобой не съели. Ну, что, работаем дальше или в одиночку плывешь?
Макрухин зубы сцепил, сатанея от тупика, в который его загнали. А впрочем, не сам ли туда зашел?
— Согласен, — выдавил через силу.
— Вот и ладно. В субботу на охоту собираемся. Поедешь? Приглашаю.
Ох, милость какая! Пережевать бы ее да не подавиться!
И как не хотел послать Чигинцева, вяло бросил:
— Буду.
— Жду, — хмыкнул генерал и отключил связь.
Макрухин же долго сидел, слушая тишину в трубке.
И на душе было до того муторно, что хоть головой об стену.
И кинул в нее телефон. Посмотрел на обломки и, рванув ворот рубахи, полез за коньяком в бар — помянуть душу грешную рабы Елены и иуды Семена. Не первую он продал, не последнюю, но эту, как себя, жалко, прикипел душой до самого донышка. Стервь, конечно, отменная, Ленка-то, да то не от злобы, а от страхов да тревог. Одна она вот и сжалась, что еж в клубок, колючки выставила, а нутро-то дитячье, небалованное, чистое.