— Давно женат? — облизнула губы, томно облокотившись на столешницу, чтоб ему лучше естественные достоинства видно было, и осторожно провела носком стопы по его ноге. Он уставился с пониманием и легкой насмешкой и не отодвинулся, дал прощупать свой схрон. Пиппер не Пиппер, но тесак будь здоров.
Та-аак, это что же получается?
Получается очень занимательно: либо у меня, либо у шефа большие проблемы появились, о которых я не подозревала, либо Макрухин решил вести свою игру в обход своих бывших товарищей. Глупо, если нет необходимости, а на глупости питон не способен. Он лучше обзовется вегетарианцем и на деревце повисит, чем в заварушку за кусок мяса полезет.
Значит необходимость, значит все же проблемы.
Я прищурилась и Иван в ответ. Взгляд пошарил по кухне и вновь уперся в мои глаза. Я мило улыбнулась: в курсе, милок: ушки, глазки на дежурстве. Бдят мальчики даже за своими, что о полулегалах говорить?
— Свари еще кофе на бис? — пропела, понимая, что на вопрос о личной жизни ответа не дождусь.
Мужчина подумал, пожевал зубочистку и улыбнулся, соглашаясь.
А я и не сомневалась — мы друг друга поняли, а следом и приняли одни правила игры. В нашем деле главное — взаимопонимание, оно порой дороже баксов и брюликов. Только те `люди гибнут за металл', которые этого не знают.
— Замуж бы тебе, — встал лениво, двинулся к плите.
Началась инструкция?
Я вся во внимании, — уселась удобнее, тапком качать принялась:
— Я девушка осторожная, спешу только в парикмахерскую и стоматологию.
— Кандидатуры подходящей не встречала.
— У меня все впереди.
— Не сомневаюсь.
Понятно, мне предлагают прибрать Сергеева к своим рукам. Но как же компромат, вложения в промышленность Селезневки? Или Макрухину нужнее? А проблем больше, чем сейчас, не будет? Конечно, денег много не бывает, а замуж сходить не проблема, как и вернуться обратно… Это же сколько финансов у лорда, если и питона повело? Впрочем, на деньги его всегда вело, как мышь на сыр. А я, получается, между купюрами и молотом спец служб застряла? Веселенькая командировочка.
Женить на себе Сергеева дело плевое, капитал его к рукам прибрать и к праотцам новобрачного отправить еще проще, месяц на все про все от силы, а дальше? Как ни крути, я крайняя для спецуры останусь, а она на меня без того зубы точит, лет пять уже, организованно и плодотворно. Только пока я с питоном, они аппетиты свои придерживают. Так питон — не святой. Макрухин как только свое получит, может сдать меня преспокойно, чтобы головной боли не иметь, и элита — не элита, своя — чужая, частности. Мужчина он разумный, дивиденды подсчитывает за секунду и лишних движений, чреватых для организма, ни за мать родную, ни тем более за меня не сделает.
Что делать?
Остаться за бугром? Не проблема, да только в чем разница, умру я на своей яхте или в чужой акватории? Подавлюсь оливой на вилле, получу инсульт естественного происхождения стандартного калибра или сверну себе шею на лестничной площадке замызганного подъезда какого-нибудь Верхнесарайска?
Уж не подставляешь ли ты меня, Яковлевич? Ай, молодца! Не удивил.
Если отмести патетику для олухов из серии моральных, патриотических и этических норм, то вполне может быть, даже скорее всего. Веры в наше время и себе нет, а уж другим тем более. Обстоятельства, жесткие и циничные, как сама жизнь, подлость в норму легко превращают, и от человека здесь мало что зависит. Волчьи законы никто не отменял, а джунгли человеческого ареала, сколько б веков и эпох ни прошло, остаются джунглями, в которых выживает только самый хитрый, быстрый, умный и сильный. Остальные лишь существуют по его милости. Не попал ему на глаза или под лапу — радуйся, успел увернуться от клыков и когтей — радуйся вдвойне, успел у него кусок из горла выдрать и благополучно смыться — будь счастлив и не рискуй повторить кульбит вновь — второй раз может не повезти. И уж тем более не глупи, встревая в схватку двух тигров, если ты койот. Посиди, подожди, когда драка закончится — тогда сможешь перекусить побежденным. В этом и есть высшая справедливость — получить минутное удовлетворение за свое терпение.
Яковлевич в этом отношении виртуоз, законы джунглей выучил и систему курятника тоже.
Мог ли он влезть под колеса управленческой машины, встать поперек госорганов?
Мог. Клиентура у него большая, по всему шарику раскиданная, и такие изюбры попадаются, что их ни одно лассо не сдержит. И работку такую подкидывают, что волей — неволей, а поперек системы и встаешь, и влезаешь, и на рельсы ложишься. Конечно, Макрухин на рельсы ни за какие дензнаки не ляжет, да и вышел из щенячьего возраста, когда сахарную косточку нужно лично отвоевывать, рискуя своими ушами — для этого у него холуи имеются. К тому же для вышестоящих он свой, хоть и работает больше на себя, но к взаимовыгоде, которая то в одну сторону, то в другую весы спокойствия и терпения тянет. С одной стороны, он информацию своим сливает, бескорыстно помогает в грязных делах, с другой, и сам владеет тем, что знать гражданину подполковнику в отставке не стоит, и уж тем более не нужно знать его людям. Да, систему в системе терпеть не станут.
Может это как раз тот случай, когда влетел Макрухин на какого-нибудь клиента, что интересен не только ему, и, взявшись за его дело, не смог, как обычно, угрем проскользнуть меж молотом и наковальней или переждать на ветке? А теперь спешно реабилитируется и готовит запасной аэродром? Понятно, для себя, хоть строить буду я.
— Я бы вышла замуж, было бы это выгодно.
— А любовь? — поставил передо мной кофе Лейтенант.
"Ну, насмешил вопросом!" — фыркнула я презрительно.
Любовь к деньгам?
К себе?
К свободе?
Ясна и понятна.
Но любовь к другим, когда тебя не тягают в клетку, а ты добровольно прешь в нее с зашоренными этой самой бараньей любовью глазами, другое. И не для меня. Даже в пылкой и любознательной юности меня подобная проза взаимоотношений не прельщала. Чтоб перед подружками и одноклассницами похвастаться дивным экземпляром какого-нибудь павлина или бабуина или получить желаемое, например, независимость от родичей, собственную квартиру, баксы, а не копейки на личные расходы. Это одно и много ума не требует. Когда сердце в процессе окручивания не участвует, партнер становится доступен и беззащитен, как куколка бабочки — хоть дави, хоть на крючок насаживай, хоть препарируй. Другое, когда ты вяжешь не его, а позволяешь вязать себя, включая не ум, а душу и сердце. А кому и зачем их открывать? Их беречь надо, потому что твое и только тебе нужно и важно, остальным плевать, что у тебя что-то кроме красивых глазок и дивной фигурки есть. Это я давно поняла и на грабли доверчивости, как мои ровесницы, не наступала, училась играть, а не любить, исследовала, а не давала исследовать себя. И быстро стала мастером в этой игре с огромной практикой, такой, что за десять последних лет ни одного нового типа мужчин и женщин не встретила, зато окончательно убедилась — люди — звери и живут на инстинктах, которые, как нитки марионеток, легко дергать и за это получать желаемое. Наверное, этим я и привлекла Макрухина. Надо сказать, поначалу даже он от меня поплыл, а потом, когда понял, что не он, а я, сопливая малолетка, играю им, обалдалел. Еще бы, ему было тридцать семь, мне шестнадцать, а у меня уже хватило ума прижать его к стенке и раздеть догола так, что он не сразу сообразил.
Семья, работа, свобода, сердце — все лежало в моей маленькой ладошке и работало на меня, когда и как я хотела. Постепенно она сжималась, превращаясь в кулак, и вот пальцы сомкнулись. Старый педофил значительно мне надоел своими серенадами и выложил за мое терпение половину того, что имел, и грозил расплатиться свободой, если не отдаст все. Статью за развращение несовершеннолетних никто не отменял и он бы проиграл, если б у меня было столько опыта, сколько сейчас.
Но хитрый питон ловко вильнул хвостом и вовремя ушел в джунгли от недостаточно опытной малолетки, оставив лишь кусочек своей кожи в руке. И видно из-за нее далеко не ушел — свое всегда жалко. Он остался приглядывать за мной из зарослей, потрясенный моим проворством. Охотился на меня, ожидая подходящего момента, а я о том не знала. Возможно, он еще пылал страстью, возможно, хотел отомстить, но, видно, понял, что со мной лучше дружить, чем любить, лучше сотрудничать, чем мстить. Я животное свободолюбивое, меня арканом не возьмешь, а давление приведет к тому, что я взбрыкну и умчусь в прерию, ломая заграждение. Он это понял, он изучил меня, пока я бегала от вольера к вольеру в поисках достойной стаи. Прошло три года и он дождался — я оступилась, влезла в нору чужой юрисдикции, вскрыв замок уголовного кодекса, и славно полакомилась… на три статьи сразу. Тут он и вылез из зарослей с милейшей улыбкой довольной охотой змеюки. Мы встретились с ним вновь и серьезно поговорили. Наши интересы совпали. Он помог мне, а я с тех пор помогаю ему. Эти отношения нас вполне устраивают внешне, но кто знает, не ждал ли питон еще много лет в засаде, чтоб удовлетворить еще один свой рефлекс — месть?
Может, мне испугаться?
Но как раз этого я не умею. Страх с рождения слишком сильно преследовал меня, возникая по поводу и без, и в один момент надоел. Я вдруг поняла, что благодаря ему бегу от себя и от жизни, уворачиваюсь от трудностей и живу, как мышка с норке, боясь лишний раз выглянуть на свет, пригласить в свою норку хоть того же хомячка. Страх формировал привычки, диктовал мне свои условия существования, управлял мной, словно отдельная сущность, причем более умная, тонкая в своих кознях. И я решила взбунтоваться и выгнать его, позаимствовав его коварство для собственных нужд, а не против.
Для начала четко поняла, что он мне не нужен и аргументировала — почему. С ним я была уязвима и ранима, обидчива, недоверчива, испуганна и замкнута. Я жила в полной, абсолютно счастливой семье, но все время боялась, что что-нибудь произойдет, и моя семья распадется или, того хуже, родители умрут. Я хвостиком ходила за мамой, боясь, что она исчезнет, стоит мне выпустить ее подол из рук. Я все время влезала меж матерью и отцом, шли ли мы гулять или ложились спать, только так чувствуя себя спокойной и уверенной. Слева мама, справа папа, оба живы, здоровы, рядом со мной — вот он предел счастья.
Я слишком любила их и слишком боялась потерять, чтобы этого не произошло.
Отец ушел от нас. Это было больно, это было страшно, это было обидно.
Мама переживала очень сильно, она перестала замечать меня, все чаще срывалась и глупела на глазах, устраивая то мне, то отцу сцены, принялась шантажировать мной, словно вещью, а отец в ответ принялся настраивать меня против нее. Глядя на все это, я поняла, что главная беда не в том, что нам плохо, а в том, что мы сами виноваты в своих неприятностях. Мы доверяли отцу и любили его, мы сами позволили доставить нам боль, привязавшись к нему. И поняла, что нельзя никому верить, если даже родной человек способен предать, и нельзя никого любить, если это не ценится даже в близком круге, а используется, как оружие против тебя, а счастье, к которому все стремятся — миф, миг, замок на песке. Тогда же я поняла, что люди — звери, живущие на инстинктах, и способны, как крысы, есть своих детенышей, спариваться с первой попавшейся самкой, жить, удовлетворяя лишь свои сиюминутные нужды. Именно свои, потому что на соседние, чужие — им плевать. В этой жизни каждый за себя и каждый для себя.
Что и говорить, осознание было болезненным и слишком ранним — мне не было и десяти лет. И все-таки, возможно, именно потому я успела измениться и избавиться от страха, став непробиваемой для любых чужеродных эмоций, желаний. Чувство самосохранения постепенно отключилось напрочь, как только я поняла, что бросить меня не могут, если я этого не позволю. И не позволяла — не привязываясь и не допуская к себе, научилась лгать и смеяться, скрывая боль, кусать первой, не дожидаясь, пока укусят тебя. Не просить, не требовать, а брать, не навязываться, а обязывать, не привязываться, а привязывать. Сердце черствело, покрываясь твердой коркой презрения к зверюшкам, душа убеждалась в правильности избранного пути.
Я стала такой, какой стала, и ничуть о том не жалела, как не собиралась меняться.
Любовь, долг, морально-этические законы, вера в дутые идеалы, порядочность — все это для питомцев зоопарка, а я служащая. Конечно, я не решаю, кому дать морковку иллюзий, кому прописать охлаждающий душ, кому выдать премиальные из филе приглянувшегося соседа, но я готовлю этого соседа. Я настраиваю брансбойт, от меня зависит, насколько он будет холодным, насколько струя будет сильной и болезненной.
Трудно ли так жить? Я не задумывалась, потому что видела — к такой жизни стремятся все, но не каждому дано того достичь. Меня угнетало другое — одиночество. Да, мы все по сути одиночки, но некоторым в жизни посчастливилось найти свою стаю и жить в ней. Им я искренне завидовала и далеко не белой завистью.
Стая, в которую меня привел Ка-а, была мне чужой, как и я, осталась ей приемным детенышем, годным к употреблению, но не пониманию. Я не имела ни друзей, ни подруг. Еще в школьные годы, вдоволь насмотревшись, как подруги ссорятся из-за пустяков и мирятся, потому что больше дружить не с кем, используют друг друга для достижения какой-то маленькой цели, например, получить пять по алгебре. Или, наоборот, очень высокой — поступить в институт, в котором декан — отец подруги. Как обижают друг друга, вымещая плохое настроение или скверность характера, улыбаются в лицо, а сами держат нож за спиной. Как лезут в душу, чтоб натоптать в ней побольше, как соперничают меж собой из-за мальчиков или престижных прибамбасов, хвастаются тряпками и болтают без умолку о всяком вздоре. Когда одной из них нужен дельный совет — я поняла, что лучше остаться одной и завести кучу знакомых, необременительных, но полезных, и играть с ними в дружбу, чем действительно дружить. Во всяком случае, так будет честнее — истинной и бескорыстной дружбы я не встречала, а все, что называли этим словом, и близко к определению не подходило. Нужда и выгода — вот что стояло за ним, и неважно, нуждаются в тебе или нуждаешься ты, фальшивая маска остается фальшивой маской, даже если тебе ее раскрасит самый известный художник и усеет бриллиантовым узором самый искусный ювелир.
У одиночек свои правила жизни, более жесткие, более бесцеремонные, потому что за них никто не постоит, не принесет на блюдечке кусочек хлеба и стакан воды, не залижет раны, не согреет своим теплом, не прыгнет на телегу за провиантом, как делают это волки, рискуя собственной шкурой ради всей стаи. У одиночек вой протяжнее и тоскливее, а жизнь короче, но они никому не должны и никогда не будут брошены или преданы, и чужая боль не коснется их — им довольно своей, и ровно на приказы, законы, заборы. Их жизнь — миг, как у любого другого, но этот миг безраздельно принадлежит лишь им. Они ничего не имеют, поэтому у них нечего отобрать, они никого не подпускают к себе, поэтому никто не ранит их, им не у кого просить, и потому они умеют брать. И сколько ни рассуждай на эту тему, плюсы и минусы такой жизни все равно приходят к знаку равенства, как и у других — холмику земли…
Но иногда мне очень тоскливо от того, что я отбилась от своей стаи и бегу одна, не потому, что надо, а потому, что еще надеюсь ее найти, нагнать. Эта единственная иллюзия, греющая меня и поэтому оставленная жить в сердце. Даже волчонок воспитанный, вскормленный в человеческом жилище, как домашний пес, рано или поздно пойдет на зов природы, вспомнит, кто он, и устремится на свободу, к своим. И я мечтала вспомнить и найти своих, понять и принять их, кем бы они ни были, и вырваться из чужого загона. И быть принятой, и принять, и понять, кто я: пантера, мустанг… иволга, запутавшаяся в ветвях?
Но прочь этот философский вздор — жизнь циничнее любых рассуждений, и время неумолимо движет нас к финалу.