ВЛАДИМИР КОЛИН
ФОТОГРАФ НЕВИДИМОГО
Перевод с румынского ЕЛЕНЫ ЛОГИНОВСКОЙ
Пожалуй, эта история никогда не увидела бы света, если бы в одно прекрасное утро один вконец отчаявшийся человечек не проснулся с мыслью, что он должен, во что бы то ни стало должен сделать совершенно необычную фотографию. По правде сказать, эта мысль была подсказана ему главным редактором журнала "Семана илюстрада"[ Semana ilustrada -Иллюстрированная неделя (исп.)], не преминувшим и на вчерашнем заседании подчеркнуть банальность снимков, которыми человечек неутомимо снабжал страницы журнала. Все взгляды устремились к нему, и он тщетно пытался спрятать свои усы за широкими плечами редактора спортивного отдела.
- Нечего прятаться, гордость нашей фотографии! - прошипел главный редактор. - Если вы и завтра не принесете с карнавала приличных фотографий ...
В зале воцарилась многозначительная тишина, но фотограф не слышал продолжения страшного ультиматума: обхватив руками голову и упершись локтями в колени, он, казалось, погрузился в скорбное созерцание бездонной пропасти отчаяния, разверзавшейся прямо у ножек его стула. Заседание шло своим ходом, редакторы обменивались предложениями, просматривая содержание праздничного номера, а он думал о фотографиях, которые должен будет сделать завтра, и, как обычно, проклинал свое имя, уверенный, что все его несчастья проистекают из составляющих это имя слогов, раз и навсегда запечатлевших его судьбу.
Он признавал, что старик Мигуэль Оргульо[Orgullio - гордость (исп.) ] был горделивым человеком, - подлинным олицетворением своего имени. Даже выполняя свои скромные обязанности служащего отдела записей гражданского состояния, он с таким величественным видом заносил в регистры имена младенцев, рождавшихся в городке О... (куда он был назначен), что у людей складывалось впечатление, будто импозантный служащий не просто констатирует факт появления на свет младенца мужского или женского пола, но и решает - с должной серьезностью и на всю жизнь - его судьбу. Смертные случаи, имевшие место в городке О ..., не приписывались больше хрупкости человеческого сложения, а связывались с приговором судьбы, ретроспективно провозглашаемым человеком, олицетворяющим собой всех трех парок. Сидя за столом с непроницаемым видом, дон Мигуэль священнодействовал. Его пальцы со вздувшимися суставами, выпачканные в чернилах и пожелтевшие от табака, держали перо над неопровержимыми документами, раз и навсегда утверждая вступление в жизнь или выход из нее, а его печать накладывала последнюю резолюцию на не подлежащее пересмотру решение. Неподкупный, как судьба, он вносил порядок в хаос. Буквы, выписанные его каллиграфическим почеркрм, вызывали радость или горе в далеких ему кругах, которые он не посещал и посещать не стремился: на его долю выпала роль судьи, и он боялся, что, если будет знать своих сограждан, то его симпатии или антипатии смогут повлиять на его решения. Обреченный на одиночество, одетый в любое время года в тот же черный люстриновый костюм, дон Мигуэль медленно проходил по улицам городка, строго отвечая на приветствия сограждан. Он никогда не здоровался первым. Дети убегали от него, старухи смотрели на него с ужасом. А однажды какая-то старая женщина, увидев, как он, высокий и черный, выходит из-за угла церкви, даже упала перед ним на колени. Потом она призналась, что приняла его за ангела смерти.
Может быть, это гордое уединение дона Мигуэля Оргульо, окруженного ледяной атмосферой, в которой не выжила бы ни одна душа, кроме безвременно увядшей души его самоотверженной супруги, или непонятная холодность, рожденная его отношением к своей службе, навсегда закрыли для него путь к другим, лучше оплачиваемым должностям, а может быть, сам дон Мигуэль не хотел допустить перемены, которая лишила бы его права провозглашать в городке О... рождения и смерти. Факт тот, что он умер, не дожив до пенсии, на том же посту, на который вступил, прибыв некогда в этот выжженный солнцем городишко.
- Да, - говорил он жене, превратившейся в мумию из-за разреженного воздуха, которым она вынуждена была дышать возле него, - род Оргульо - это род гордецов.
Но, словно предвидя, что сын, дарованный ему его невзрачной супругой, не снесет на своих слабых плечах груз врожденной гордости, он решился несколько умерить тяжесть неумолимого наследства (темные стороны которого он, может быть, и сам признавал в глубине души) и не дрогнувшей рукой вписал в свидетельство о рождении имя своего наследника - Модесто[ Modesto - скромный (исп.).].
Впоследствии сын решил, что эти два противоречащие друг другу имени и определили его характер, навеки решив его судьбу.
Модесто был невысок, как мать, и облысел, не достигнув и тридцати лет; но так как фамилия его была Оргульо, он отпустил себе внушительные усы бреттера.
Скромные умственные способности помешали ему стать врачом (как того хотел его отец, мечтавший, чтобы его сын - хоть и в другом смысле - тоже стал распорядителем жизни и смерти своих сограждан), но гордость толкнула его на выбор специальности, которая позволила бы ему носить мягкий галстук и презирать людей, не призванных к служению музам: он стал фотографом. И, чтобы избежать возможных недоразумений, в силу которых его могли принять за простого ремесленника, он заказал себе визитные карточки, из которых каждый мог узнать, что перед ним: МОДЕСТО ОРГУЛЬО - фотограф-художник - бывший гимназист. Однако дух искусства не соизволил спуститься в скромную мастерскую дона Модесто и, несмотря на визитную карточку, столь категорически вещавшую о страстно чаемом качестве, его произведения неизменно поражали банальностью. Даже прожитые годы не научили его ничему. Каждую осень его витрину украшали портреты выпускников местной гимназии, и каждый раз все в том же неопределенном пространстве все те же учителя занимали те же места, так что даже юные выпускники казались вечными и неизменными, так же как неизменным оставался голый младенец, приподнявшийся на мохнатом покрывале, и все те же молодожены стереотипно улыбались прохожим, бросая вызов времени. И время еще долго не отвечало бы на его вызов, предоставляя ему увековечивать на хрупком картоне все новые выпуски гимназистов, голых младенцев и молодоженов во взятых на прокат костюмах, если бы двоюродный брат Модесто, работавший в администрации недавно основанной "Иллюстрированной недели", не помог ему поступить туда в качестве фотографа-репортера.
Так, в один прекрасный день, Оргульо превратился в скромнейшего фоторепортера столицы, что не мешало ему считать себя на голову выше всех остальных учеников Дагерра. Лишенный таланта, он попробовал взять техникой, чтобы с ее помощью добиться результатов, которые избранным приносит вдохновение. Никто не знал лучше него правил фотографии и никто не нарушал их реже, чем он. Но механически применяемые фильтры и по-школярски распределяемый свет производили снимки, достойные учебников. От художественной фотографии произведения дона Модесто находились на таком же расстоянии, которое отделяет хромолитографию от живописи Гойи.
Но в памятное утро, последовавшее за днем описанного выше заседания редакции, скромный художник проснулся в самом победоносном настроении.
- Приличные фотографии? - пробормотал он, с удовлетворением глядя на свои аппараты, аккуратно расставленные на специально заказанных для них полках. - Хм!
И, так как его имя было Модесто, больше ничего не добавил. Лишь взвесил на ладони новый фильтр, призванный не только увеличить его коллекцию, но и заставить признать его искусство всех сомневавшихся в нем до сего дня.
Он оделся, предварительно тщательно вычистив щеткой черный люстриновый пиджак, который носил из уважения к семейной традиции, завязал большим бантом широкий мягкий галстук, который надевал лишь по праздникам и, выйдя из дома, не спеша направился к заранее выбранной им площади.
Улицы и бульвары заполняли веселые потоки людей, направляющихся к Пуэрта дель Соль, и дон Модесто встретил немало своих товарищей по профессии, аппараты которых щелкали не переставая. Но сам он лишь молча приветствовал их и не спешил открыть свой аппарат. С песнями и плясками бесконечные колонны текли мимо, влача за собой людей в масках и остроумно украшенные аллегорические повозки, но дон Модесто не фотографировал и теперь. Словно не это было его целью, он вошел в десятиэтажное здание, поднялся на последний этаж и, вступив на узкий балкон, принялся терпеливо ждать. Лишь когда площадь совсем опустела, он настроил свой аппарат, укрепил перед объективом знаменитый фильтр и начал с разных углов снимать асфальт. Ни один собрат по профессии не видел, чем он занимается, что избавило его от расспросов и комментариев и помогло быстро передвигаться по заранее намеченному маршруту, который позволял ему прибывать на каждую площадь в тот самый момент, когда ее покидали последние маски.
К концу рабочего дня у него в кармане было несколько свитков пленки, на которых он запечатлел, с различной высоты и перспективы, множество кадров пустующих площадей. Но он не пошел в редакцию, в большую мастерскую, в которой его коллеги наверняка уже проявляли свои фильмы, а отправился домой. Там он заперся в крошечной лаборатории, оборудованной им самим в собственной ванной, и приготовился стать первым свидетелем невидимого.
Первые же негативы показали ему, что он не ошибся.
Нет, главный редактор не сможет больше жаловаться, что фоторепортер осаждает его снимками, лишенными всякого интереса! Площади, сфотографированные доном Модесто, которые можно было легко распознать благодаря характерным деталям, которые он не преминул уловить объективом, не были пустыми, как это казалось в тот момент, когда он их снимал. Следы многочисленных подошв составляли странные узоры, словно бы на асфальте мадридских площадей были раскинуты роскошные ковры из трафаретов всевозможных туфель, различной формы и размера.
С помощью фильтра, который улавливал все лучи, кроме инфракрасных, дон Модесто фотографировал невидимое. Благодаря единственной точке их соприкосновения, подошве, человеческие тела передавали свое тепло гладкой заасфальтированной поверхности, и согретые таким образом части асфальта запечатлевались на пленке.
Следы подошв переплетались, смешивались и в некоторых местах, сохранившиеся чудесным образом, составляли странный графический рисунок. На нескольких кадрах появились четкие абрисы аллегорических повозок. Во всех негативах было что-то от галлюцинации, и дон Модесто слишком поздно вспомнил, что такие же следы, сохранившиеся полностью или частично, запечатлелись на камнях Хиросимы после атомного взрыва. Подойдут ли его фотографии для украшения праздничного номера "Недели"?
- Хотя бы одну! -взмолился он, словно перед ним уже вырос неумолимый главный редактор.
Но он уже понял, что в самом лучшем случае его снимки могут быть использованы лишь в одном из следующих номеров. Нахмурившись, он продолжал рассматривать негативы.
Темные следы подошв сочетались самым неожиданным образом, составляя странные картины. Образцы абстрактного искусства чередовались с отпечатками невероятных предметов, среди которых дон Модесто обнаружил огромную сковороду, чулок и куклу. Потом он различил тень лошади, мчавшейся галопом, и отложил этот кадр в сторону. Но первый же негатив следующего фильма поразил его с новой силой.
Формы, вырисовывавшиеся на пленке в результате случайной комбинации подошв, чередовались с пустотами - более или менее крупными пятнами, соответствующими пространству между теми, чьи следы были сфотографированы. Но на этот раз он различил совершенно необычайную форму: белый круг, окаймленный плотным кольцом, - след, который мог оставить на объективе лишь какой-то определенный предмет. Столь же четкая тень отмечала на других кадрах присутствие аллегорических повозок, и в первую минуту дон Модесто решил, что и на этот раз на целлулоидной ленте отпечатался след повозки. Но тут же заметил, что пятно не соответствует форме грузовика. Казалось, это плотная тень огромной морской звезды с неравномерными щупальцами.. .
Дефект пленки? И вдруг он с удивлением обнаружил, что странное пятно, которое он не мог отнести ни к одному знакомому ему предмету, фигурирует на всех кадрах фильма! Затем он понял, что тень воспроизвела форму тела, запечатленного на кадрах, снятых с самых различных углов, таким образом, что оно может быть описано. Прежде всего у него был объем. Соотнося размеры звезды с деталями, возле которых она появлялась (на двух кадрах были запечатлены различные части памятника Филиппу III), дон Модесто понял, что предмет был диаметром в четыре или даже пять метров и толщиной в два метра. Так как различить можно было лишь плотную тень, прерываемую там, где появлялся странный белый диск, ему трудно было установить другие детали. Диск был без дна, настоящая дыра, и на двух кадрах через него можно было легко различить следы подошв. Было ясно, что в тот момент, когда аппарат производил съемки, странная звезда находилась над площадью.
- Вот тебе и на! - воскликнул сеньор Оргульо, сердито пощипывая усы. -Она испортила мне целый фильм...
Отсюда видно, что он был далек от осознания того факта, что стоит на пороге нового этапа своей жизни, и ему и в голову не приходило, что фильм, который он считал испорченным, является отправной точкой невероятного происшествия. Вздохнув, он отложил пленку в сторону и начал рассматривать остальные, выбирая наиболее удачные кадры и тщательно их переснимая. Но на всякий случай он переснял и один из негативов, испорченных незваной звездой.
Автор, запечатлевающий на бумаге памятные события, связанные с фотографированием невидимого, прекрасно понимает, что некоторые критически настроенные читатели обвинят его в мистицизме. Столь ли уж необходимы были рассуждения, связанные с именем, унаследованным человечком, рожденным доном Мигуэлем Оргульо? - несомненно, спросят они. И их не удовлетворит ответ, что упомянутые рассуждения были нужны для того, чтобы охарактеризовать героя...
Но, так как автор любит истину даже больше, чем упомянутых читателей, он считает себя обязанным с объективностью историка констатировать тот факт, что и имя второго героя, замешанного в событиях, о которых он рассказывает, столь же многозначительно. В самом деле, спросит он упомянутых выше читателей, мог ли он обойти молчанием новое совпадение то, что молодая сотрудница "Иллюстрированной недели" носила имя Эстелла[Estella - звезда (исп.) ] - имя, самым непоправимым образом призванное служить символом как в литературе, так и в жизни?
Сотрудники Эстеллы утверждали, что она витает в облаках, как настоящая звезда. Вечно спешащая, она не всегда могла вспомнить, зачем бежала в то или другое место. Как только ей предоставлялся случай, она откладывала в сторону свои дела и всей душой отдавалась первому же вставшему на ее пути приключению - разумеется, лишь в том случае, если оно имело хотя бы слабую связь с будущим, с неизведанным или с таинственным. Прежде чем отыскивалось банальное объяснение (нередко-увы!-подтверждавшееся впоследствии), она могла, всегда и в любом случае, предложить множество самых фантастических гипотез, так же как в любой час дня и ночи была готова объяснить, вплоть до мельчайших подробностей, как были построены террасы Баалбека, как друиды использовали атомную энергию и что означал, на самом-то деле, тунгусский метеорит. Она хранила воспоминания о нескольких предыдущих и предчувствие несколько будущих жизней. Впрочем, несмотря даже на то, что ей не раз случалось терять рукописи сотрудников журнала, ее ценили как редактора и любили как верного товарища.
Разумеется, она никогда не знала, который теперь час.
Но именно поэтому она и оказалась в редакции так рано в то памятное утро, когда там появился дон Модесто со своими необычайными фотографиями.
Так как она не помнила ни одного его произведения, хоть чуть-чуть грешащего воображением, Эстелла смотрела на него каждый раз так, как будто видит его впервые. Это заставляло ее быть любезной, что сеньор Оргульо относил за счет восхищения его искусством.
Поэтому маленькая фигурка Эстеллы единственная во всей редакции вызывала у него застенчивую симпатию.
- Доброе утро, синьорита, - сказал он, открывая дверь.
- Что? - спросила Эстелла. - Ах да, конечно.
- Вы одна?
И он вытянул шею, заговорщически оглядываясь.
- Пожалуйста, - сказала девушка. - Salud!
- Тогда я покажу вам кое-что ... Еще никто не видел ... Хе-хе-хе. Поглядите-ка, что у меня здесь ...
Заинтригованная таинственным тоном фотографа, Эстелла спустилась из лунных сфер, в которых она витала большую часть своего рабочего дня. Контакт наконец установился.
- Потрясающе! Что это такое? - воскликнула она, когда ее взгляд упал на фотографии, которые дон Модесто вытаскивал из портфеля.
- Угадайте, - улыбнулся художник.
- Посмотрим! Репродукции наскальных рисунков? Обычно первобытные художники украшали их следами ладоней... Но здесь у вас подошвы ... Значит, новая цивилизация?
- Нет, я...