- У вас все в порядке, Блейк?
- Наверно.
В её голосе послышались участливые, даже заботливые нотки.
- Не волнуйтесь из-за меня, Блейк.
- Легко сказать, - фыркнул я. - У меня нет ни защиты, ни даже мало-мальски надежной точки опоры - ровным счетом ничего, что я мог бы противопоставить обвинению, а она говорит, чтобы я не волновался. Неужели тебе не страшно?
- Нет.
- Тебе безразлично, что тебя ждет смерть?
- Ну... пожалуй, да.
- Чушь собачья! Кто-то вбил тебе в голову, что тебя спасут от петли. Так вот, заверяю тебя...
Мои слова умерли у меня на губах. Я уселся за стол, а Хелен села напротив, внимательно глядя на меня.
- Что вы хотели сказать, Блейк?
- Тебе не отвертеться, - беспомощно выдавил я. - Если ты только не одумаешься и не начнешь говорить. Дай мне хоть что-нибудь. Любую зацепку. Господи, как мне не хватает хоть какой-то зацепки.
- Блейк, мне это безразлично.
- Но мне не безразлично! - заорал я. - Неужели тебе это не понятно?
Надзирательница просунула голову в дверь.
- Что-нибудь случилось, мистер Эддиман? Вы так кричали.
- Нет, нет. У нас все в порядке.
- Я буду снаружи, мистер Эддиман.
- Я знаю, спасибо. Если понадобится, я вас позову.
Хелен встала.
- Поговорим в другой раз, Блейк. Когда вы не будете так нервничать.
Я молча поднялся, проводив её до двери, но в последнюю секунду спохватился.
- Хелен?
- Что, Блейк? - спокойно спросила она, поворачиваясь ко мне лицом.
- Бергер сказал, что ты говорила с ним по-немецки... и очень хорошо.
Она вскинула брови.
- Какой Бергер?
- Новоорлеанский головорез из "Пустынного рая".
- Ах, да. Разумеется. Да, я что-то ему сказала.
- Откуда ты знаешь немецкий, Хелен?
- От дедушки. Он ведь у меня был немец.
Она подошла к надзирательнице, и они зашагали прочь по коридору.
* * *
Мэри Пиласки, мать Хелен, выглядела усталой, растрепанной и неряшливой. У неё были жиденькие седые волосы и унылые голубые глаза, утопавшие в морщинках. Кожа на шее висела складками, а ноги были сплошь испещрены варикозными венами. Я бы ей дал сколько угодно лет - от пятидесяти до шестидесяти пяти. Она была из тех женщин, что к пожилому возрасту бесследно утрачивают все, чем гордились в юности. В Чикаго она служила домработницей и хозяева отпустили её на два дня. Самолетом она никогда прежде не летала.
Первым делом, едва я её встретил, Мэри Пиласки пожаловалась:
- Ноги у меня, знаете ли, болят. Да и в самолете я едва не умерла от страха.
Я спросил, не хочет ли она перекусить или выпить кофе. Она согласилась, присовокупив, что не отказалась бы пропустить стаканчик. Я отвел её в бар.
- Что вам заказать, миссис Пиласки? - спросил я, когда мы уселись за столик.
- А вы часто летаете самолетами? - полюбопытствовала она.
- Да.
- Ох, и натерпелась же я, - пожаловалась она. - По-моему, Господь не зря противился тому, чтобы люди летали. Я ведь женщина набожная. Не судите обо мне по моей дочери. Мне, пожалуйста, виски с имбирной шипучкой. Только виски двойное, хорошо? Я вообще-то не пью, но очень что-то разнервничалась из-за полета.
- Двойное виски с имбирным лимонадом, - сказал я официанту. - И бурбон со льдом.
Она опорожнила свой стакан в два глотка, пояснив, что страшно хочет пить. Я заказал вторую порцию.
- Вы очень добры, мистер Индимен...
- Эддиман.
- Да, я так и хотела сказать. А за мою обратную дорогу вы тоже заплатите?
Я кивнул.
- Сколько вам лет, мистер Иддимен?
- Эддиман, - машинально поправил я. И ответил: - Тридцать семь.