Пруд в нашем парке был круглый, с открытыми берегами, ярдов пятидесяти в диаметре. Когда дул ветер, по нему бежали маленькие волны и разбивались о бетонные края, как в миниатюрном море. Мы — мать, дед и я — ходили туда запускать игрушечный моторный катер, который мы с дедом смастерили из фанеры, бальзового дерева и промасленного картона. Ходили даже зимой — особенно зимой, потому что тогда на пруду не бывало никого, кроме нас; в эту пору листья на двух ивах желтели и облетали, а вода леденила руки. Мать садилась на деревянную скамейку чуть поодаль от пруда; я готовил катер к запуску. Дед, в черном пальто и сером шарфе, отправлялся на дальний берег ловить игрушку. Почему-то на дальний берег всегда ходил только дед, я же — никогда. После того как он занимал нужную позицию, до меня доносилось по воде его "Готов". В этот момент с его губ срывалось белое облачко, точно от выстрела пистолета с глушителем. И я отпускал катер. Он работал от батарейки и двигался с трудом, но ровно. Я следил, как он идет к середине пруда, а мать тем временем следила за мной. При этом казалось, что катер движется по какой-то действительно существующей линии между дедом, мной и матерью — дед словно тянул нас к себе на невидимой веревке, и мы должны были покоряться, чтобы доказать, что находимся в пределах его досягаемости. Когда катер приближался к нему, дед опускался на корточки. Его руки — я знал, что они узловаты, жилисты и испещрены бесчисленными пятнышками в результате одного неудачного химического опыта, — тянулись к воде, ловили катер и разворачивали его на сто восемьдесят градусов.
Катер всегда совершал свое путешествие успешно. На случай, если произойдет крушение или откажет мотор, дед соорудил специальную леску с крючком, но мы так ни разу и не прибегли к ее помощи. Затем, однажды — кажется, вскоре после того, как мать познакомилась с Ральфом, — мы следили за катером, пересекающим пруд по направлению к деду, и вдруг увидели, что игрушка погружается в воду, все глубже и глубже. Моторчик заглох. Катер накренился и исчез в воде. Дед несколько раз закинул свою леску, но выудил лишь комки зеленой слизи. Я помню, что он сказал мне по поводу этой первой в моей жизни потери, которая произошла у меня на глазах. Он сказал, очень серьезно: "Ты должен смириться с этим… тут ничего не поделаешь… это единственный способ", — так, будто повторял что-то самому себе. Помню я и лицо матери, поднявшейся со скамейки перед уходом домой. Оно было совсем неподвижным и очень белым, словно минуту назад она увидела нечто жуткое.
Наверное, через несколько месяцев после этого случая Ральф, который уже регулярно приезжал к нам по выходным, закричал на деда за столом: "Оставьте же ее наконец в покое! "
Я запомнил это, потому что как раз в ту субботу дед упомянул о потере моего катера и Ральф, словно обрадовавшись, сказал мне: "Как насчет того, чтобы купить новый? Хочешь, я куплю?" И я, только ради удовольствия посмотреть, как азарт на его лице сменится разочарованием, свирепо повторил несколько раз: "Нет! " Потом, когда мы ужинали, Ральф вдруг рявкнул на деда, обратившегося к матери: "Оставьте же ее наконец в покое! "
Дед посмотрел на него: "Оставить в покое? Да что вы знаете о том, как остаются в покое?" Затем он перевел взгляд с Ральфа на мать. И Ральф не ответил ему, но лицо его напряглось, а руки стиснули нож и вилку.
И все это случилось потому, что дед сказал матери: "Ты больше не делаешь карри — такого, как делала для Алека, как учила тебя Вера".
Мы жили в дедовом доме, и Ральф стал почти постоянным его обитателем. Дед с бабушкой жили здесь чуть ли не со дня своей свадьбы. Мой дед работал на фирме, где производили позолоченные и посеребренные изделия. Бабушка умерла внезапно, когда мне было всего четыре года, и я знал только, что, должно быть, похож на нее. Так говорили и мать и отец; а дед часто, ничего не говоря, с любопытством всматривался мне в лицо.
В ту пору мать, отец и я жили в новом доме, не слишком далеко от деда. Дед очень тяжело перенес смерть жены. Он нуждался в обществе своей дочери и моего отца, но не хотел покидать дом, где жила бабушка, а родители не хотели бросать свой. В семье царила атмосфера горечи, которую я едва замечал. Дед оставался один в своем доме, но почти забросил хозяйство и все больше времени проводил в сарае, который приспособил для занятий своими хобби — моделированием и химией на любительском уровне.
Ситуация разрешилась ужасным образом — со смертью моего отца.
Иногда он летал в Дублин или Корк на легком аэроплане, принадлежащем его компании: она занималась ввозом ирландских товаров. Однажды, при вполне обычных погодных условиях, его самолет бесследно исчез в Ирландском море. В состоянии, близком к трансу — точно ее постоянно направляла какая-то внешняя сила, — мать продала наш дом, отложила деньги на нашу совместную жизнь и перебралась к деду.
Смерть отца была событием гораздо менее отдаленным, чем смерть бабушки, но не более объяснимым. Мне было только семь. Погруженная в свое взрослое горе, мать сказала мне: "Он ушел туда же, куда и бабушка". Я гадал, каково бабушке на дне Ирландского моря и что же, собственно, делает там мой отец. Я хотел знать, когда он вернется. Возможно, даже спрашивая об этом, я понимал, что никогда и что мои детские разговоры — лишь способ утоления моей собственной печали. Но если я и впрямь верил, что отец ушел навсегда, то это было ошибкой.
Пожалуй, я походил на отца не меньше, чем на бабушку. Потому что иногда матери было достаточно одного взгляда на мое лицо, чтобы разразиться слезами, крепко схватить меня и подолгу не отпускать, словно она боялась, что я растворюсь в воздухе.
Не знаю, испытывал ли дед тайную мстительную радость после гибели моего отца, да и был ли он вообще на это способен. Но судьба уравняла его с дочерью и примирила их в совместной скорби. Они оказались в одном и том же положении: он вдовец, она вдова. И так же, как матери я напоминал об отце, дед видел в нас обоих нечто от покойной бабушки.
Примерно с год мы жили тихо, спокойно, даже умиротворенно в рамках этой печальной симметрии. Мы почти не были связаны с внешним миром. Дед по-прежнему работал, хотя и перешел границу пенсионного возраста, и не позволял работать матери. Он содержал мать и меня, как содержал бы своих собственных жену и сына. Даже после его ухода со службы мы жили вполне обеспеченно — на его пенсию, кое-какие сбережения и пособие, которое мать получала как вдова. Здоровье деда стало понемногу слабеть — у него появились признаки ревматизма и одышка, — но он, как и раньше, ходил ставить свои химические опыты в сарай, где напевал что-то и довольно посмеивался себе под нос во время работы.
Мы забыли, что представляем собой три поколения. Дед покупал матери браслеты и серьги. Мать звала меня своим "пареньком". Мы жили друг для друга — и для тех двух нетускнеющих образов — и в течение целого года, целого гармоничного года, были на самом деле вполне счастливы. Вплоть до того дня, когда мой катер, запущенный через пруд по направлению к деду, вдруг утонул.
Дед нередко раздражал Ральфа, и иногда мне казалось, что Ральф вот-вот вскочит на ноги, перегнется через стол, схватит деда за горло и задушит. Он был крупным мужчиной, ел до отвала, и я часто боялся, что он меня ударит. Но мать умела держать его в узде. После знакомства с Ральфом она стала гораздо менее внимательной к деду. Например, как заметил дед в тот вечер, теперь она готовила блюда, которые нравились Ральфу (жирное, сочное тушеное мясо, но без острых подливок), и забывала побаловать деда тем, что любил он. Но каким бы небрежным и даже оскорбительным ни было ее собственное обращение с дедом, она не потерпела бы обиды, нанесенной ему кем-либо другим. Случись такое, это означало бы конец ее отношений с Ральфом. Пусть сама она иногда больно уязвляла деда — чтобы показать свою привязанность к Ральфу, — но, по сути, она хотела быть рядом с ним. Она все еще нуждалась в том хрупком равновесии, которое мы втроем — она, дед и я — поддерживали столько месяцев, и не могла освободиться от этой зависимости.
Я думаю, главным вопросом было то, сколько терпения способен проявить Ральф, чтобы не сорваться и не наговорить грубостей деду, потеряв таким образом мать, или то, насколько решительно мать способна обратиться против деда, чтобы не потерять Ральфа. Сам я, помнится, составил в уме нечто вроде уравнения: если Ральф обидит деда, это значит, что я прав и он не очень-то дорожит матерью; но если с дедом будет жестока мать (хотя она бывала жестока с ним лишь потому, что не могла его бросить), это значит, что она любит Ральфа по-настоящему.
Но Ральф только побледнел и застыл на месте, вперившись в деда глазами. Дед ковырял тушеное мясо. Мы свое уже съели. Однако дед нарочно ел медленно, чтобы позлить Ральфа.
Тогда Ральф повернулся к матери и сказал:
— Ради Бога! Не можем же мы ждать до ночи, пока он закончит! — Мать заморгала с испуганным видом. — Неси пудинг!
Видите, как он любил поесть.
Мать медленно поднялась и собрала наши тарелки. Она посмотрела на меня и сказала:
— Иди помоги.
На кухне она поставила тарелки и, опершись на сушку для посуды, спиной ко мне, простояла так несколько секунд. Затем обернулась:
— Ну, что мне теперь делать?
Она схватила меня за плечи. Я вспомнил, что именно эти слова она уже говорила однажды, вскоре после смерти отца, и тогда ее лицо тоже дрожало так, будто оно сейчас прольется. Она притянула меня к себе. Я почувствовал, что вновь очутился в той неприступной области, куда еще нет хода Ральфу. За окном, едва видимые в сумерках, вечнозеленые кусты в нашем саду бросали вызов подступающей осени. Только лавровишня была частично обнажена — дед зачем-то собирал ее листья. Я не знал, что мне сделать или сказать — а сказать что-нибудь было надо, — но в уме я уже начал составлять план.
Мать отняла от меня руки и выпрямилась. Ее лицо снова приняло обычный вид.
Она достала из печи яблочный пудинг. Жженый сахар и яблочный сок зашипели на краю противня. Она дала мне молочник с жидким кремом. Мы решительно вернулись к столу. Я подумал! сейчас мы покажем Ральфу, сейчас мы продемонстрируем, как крепок наш союз. Потом она поставила пудинг, начала раскладывать его по тарелкам и сказала деду, который все еще ковырял свое мясо:
— Ты не даешь нам нормально поужинать — так, может, сам будешь есть в сарае?!
Сарай деда был не просто сараем. Сложенный из кирпича в углу высокой ограды, окружающей сад, он был достаточно просторен, чтобы вместить плиту, раковину, старое кресло, а также дедовы рабочие столы и приборы и служить деду — как бывало теперь все чаще и чаще — миниатюрным жилым домом.
Я всегда переступал его порог с опаской. Мне казалось — даже до появления Ральфа, даже когда мы с дедом делали здесь игрушечный катер, — что это место, куда дед приходит, чтобы отдохнуть от нас с матерью и, возможно, чтобы каким-то таинственным образом пообщаться с моей умершей бабушкой. Но в тот вечер я не медлил. Я зашагал по тропинке вдоль увитой плющом садовой стены. Казалось, что весть о тоске деда, о его одиночестве написана на темно-зеленой двери буквами, которые мог прочесть только я. И когда я открыл ее, он сказал: "Я так и думал, что ты зайдешь".
По-моему, дед занялся химией, не имея на то особенных причин. Он изучал ее из любопытства и для развлечения, как другие иногда изучают клеточную структуру под микроскопом или наблюдают за переменчивой формой облаков. За недели, прошедшие после того, как мать выгнала его из дома, дед познакомил меня с основами химии.
В сарае я чувствовал себя в безопасности. Дом, где теперь правил Ральф, все с большей жадностью набивая себе утробу, стал зловещим местом. Сарай же был отдельным, замкнутым мирком. Здесь витал солоноватый минеральный запах, не похожий на запах человеческого жилья. На дедовом рабочем столе было полно бутылей, пробирок и реторт. Химикаты он добывал благодаря своим связям в фирмах, которые занимались металлизацией. В углу обычно горела плита. Рядом стоял поднос с посудой — чтобы пристыдить мать, дед теперь ел только в сарае. Со стропил под крышей свисала одна-единственная электрическая лампочка. Дедова бунзеновская горелка работала от газового баллона. На стене был застекленный спереди шкафчик, где он выращивал кристаллы сульфата алюминия и медного купороса.
Я наблюдал за опытами деда. Я просил его объяснять, что он делает, и говорить мне названия разных жидкостей в его бутылях.
И дед становился в сарае не таким, как в доме. Там он был сварливым и недовольным, а здесь превращался в усталого, хворающего человека, который временами морщился от своих ревматических болей и отвечал мне со спокойной сосредоточенностью.
— Что ты делаешь, деда?
— Не делаю, а превращаю. Химия — это наука превращений. В химии ничего не создают, там только изменяют, превращают одно в другое. А измениться может все.
Он проиллюстрировал свои слова, растворив в азотной кислоте мраморную крошку. Я смотрел, завороженный. Но он продолжал:
— Все может измениться. Даже золото.
Он налил в тонкий стакан чуть-чуть азотной кислоты, потом взял другой сосуд с бесцветной жидкостью и добавил к азотной кислоте немного его содержимого. Помешал смесь стеклянной палочкой и аккуратно подогрел. Над стаканом поднялся коричневатый парок.
— Соляная кислота и азотная кислота. По отдельности слабоваты, но вместе справятся.
На скамье лежали карманные часы с золотой цепочкой. Я знал, что их давным-давно подарила деду бабушка. Он отстегнул цепочку от часов, затем, наклонившись вперед, поднес ее к стакану двумя пальцами. Цепочка качалась в воздухе. Он посмотрел на меня, словно ожидая, что я подам ему какой-то знак. Потом отодвинул цепочку от своей смеси.
— Может, поверишь на слово, а?
Он взял часы и снова пристегнул к ним цепочку.
— Моя старая профессия — делать позолоченные вещи. Мы брали настоящее золото и изменяли его. Потом брали что-то другое, совсем не золотое, и покрывали его этим измененным золотом, чтобы казалось, будто вся вещь целиком золотая, — но это было не так.
Он горько улыбнулся.
— И что же будет дальше?
— Ты о чем, деда?
— Люди ведь тоже меняются, правда?