Бегали, пили — до полуночи. В двенадцать часов ночи — засыпали, пьяные.
Во сне Благодатский видел себя — стоящим у окна общежития и всматривающимся в очертания предметов сентябрьской ночи: видел деревья и фонари, светившие желтым на мокрые асфальты дорог, видел дома, темное, затянутое тучами ночное небо и на фоне неба — Останкинскую башню. Что-то странное мерещилось ему в очертаниях башни: в ее устремленности к невидимым на далеком небе звездам, в ее верхней части: с утолщением и тонким острым шпилем наверху. Понимал вдруг, что башня — не башня, а: огромный мужской половой орган, который уже долгие годы бесполезно стоит, высокий и беспомощный. «Несправедливость», — решал Благодатский. — «Не может ведь она, то есть — он: сам. Нужен кто-то, а никому нет дела… Почему все — так? Почему заботятся о себе, не замечая других? Ведь если бы иначе — всем сделалось бы лучше. Я вот — не только с этой могу, которая убежала к пацану с квартирой и плечами пошире, но и — с теми, на кладбище: маленькими, глупыми, некрасивыми. Им хорошо — и мне хорошо, и я рад, что могу делать им приятное… Я ведь и тут смогу, надо только постараться… Пускай все видят, как нужно поступать! Может — хоть до кого-то дойдет…»
И вновь — сильными волнами внутри начинало ходить по всему телу ощущение превосходства, сознание силы и яростная радость. Хватал в углу комнаты рюкзак, похожий — на солдатский ранец, бросал в него оказывавшиеся под рукой — предметы. Как обычно бывает во снах — не думал о нелогичности, необоснованности тех или иных действий: носился по комнате, словно руководимый непонятной силой и заранее изготовленным кем-то — сценарием. Чернело: проваливался куда-то, ничего не помнил — только оказывался на клочке глинистой земли: совсем рядом с тем домом, где днем раньше — ходил, смотрел и разбивал окно. Смотрел в его сторону: видел кусок стены и деревья, с которых ему под ноги летели жухлые листья. Замечал легкий дождь: падали и блестели капли, освещенные фонарями, и совсем близкой казалась серебристая Останкинская башня.
Снимал с плеч рюкзак, раскрывал его. Доставал предметы и непонятно появившиеся откуда-то — толстые красные свечи. Закуривал и хозяйственным ножом, предназначенным в общежитии для разрезания хлеба и прочих продуктов, чертил на глинистой земле — пятиконечную звезду: сдвигал ладонью в сторону мешавшие грязные листья и чувствовал исходивший от земли — сильный запах осени. Радовался тому, что теплая и влажная ночь присутствовала при его странных действиях и словно бы невидимо помогала. Устанавливал на каждый угол звезды — захваченные с собой предметы и свечи: зажигал. Видел в нервном красноватом свете на земле странные вещи и понимал: так надо, так предназначено: соображал, что без труда сможет найти связь между ними и происходящим. Отходил, задирал голову вверх и чувствовал, как падают и разбиваются о лицо капли дождя: стекают по щекам и подбородку. Снова охватывало чувство близкой победы: кипело и бурлило внутри. Следом за ним — появлялись непонятные слова и звуки: выкрикивал и бормотал в темноту, размахивал руками и крутил головой. Видел вдруг, как вырастают языки огня на красных свечах, поднимаются вверх и сливаются в один: длинный и неровный, как у паяльной лампы. Замолкал и всматривался в силуэт башни, над которой вдруг появилось и стало шириться белое пятно облака: растекалось по небу и набухало. Благодатский замирал: из облака выныривала вдруг огромная волосатая рука, подобная тем, какие бывают у монстров в фильмах ужасов. Кривая, толстая, с длинными закрученными спиралью ногтями, тянулась она к башне и вцеплялась в утолщение. Со страшным скрежетом и грохотом принималась двигать его — вверх и вниз: летели в ночь искры и куски железа.
— Да, да! — принимался скакать на месте и кричать Благодатский. — Так и должно было быть, так и будет! Сила есть, и ярость есть, и любовь есть! Вот — победа и огонь всех будущих побед, к которым спешу! Никто не помешает, никто не схватит, никто не запретит! Лучшее, что может быть жизнью и лучшее, что может быть ночью — да здравствует!
Замечал тем временем, что процесс с застоявшимся органом — близится к логическому завершению: все сильнее вздрагивала башня, все ярче и ослепительнее срывались с ее ствола искры, все быстрее и сильнее скользила вверх и вниз страшная рука. Наконец свершалось: утолщение трескалось и взрывалось поверху: кусками конструкции и полосами металла провисало вниз; вверх же, в темный воздух ночи — взлетал огонь, провода, аппаратура, мебель и прочее, широким радиусом рассыпаясь над спящим городом. В то же время Благодатский чувствовал, что дрожит земля: это качалась тяжелая башня, сотрясая свой глубоко врытый фундамент и многое вокруг. «Блядь, да она же ебнется сейчас! Хуй ведь — кончает и падает!» — соображал Благодатский и бросался скорее бежать: закладывало уши от страшного грохота, вокруг скользили по проводам синие искры и гасли редкие огни в домах. Понимал, что когда упадет — верхушкой острого шпиля разрушит её дом — подобно взрыву, вырвавшему часть соседнего и оставившего на месте квартир: трехстенные кинодекорации. «Я туда камнем бросал, а она — целиком!» — успевал подумать во сне последнее и просыпался.
Рассказывал Неумержицкому — свой сон.
— Это что! — отмахивался тот. — Мне вот недавно приснилось, что меня на балконе автобусом задавило…
Не понимал серьезности сна, не придавал ему никакого значения.
Тем днем — вновь не посещали института: посещали спортивный зал.
Вечером Благодатский встречался со своим другом — писателем-домоседом по фамилии Постный. Приезжал на встречу с ним туда, где жил он: в Сокольники. Высокий и тонкий, похожий на циркуль, с хвостом длинных светлых волос и добрыми умными глазами — ждал его Постный и читал в ожидании книгу. Здоровались, радовались друг другу и отправлялись гулять — в парк.
— Полезем — в дырку! — предлагал Благодатский.
— Зачем? — не понимал Постный. — Вход платный только в выходные днем, а сейчас — не платный.
— А так, просто. Чтобы менты нас металлоискателями не щупали!
— Менты… — отправлялись к знакомому месту в кованом чугунном заборе, где давно уже был выломан кем-то толстый заборный прут.
Благодатский покупал себе — пиво, а товарищу, по причине худобы пребывавшему на вечной диете, не пившему и не курившему, — кекс.
Дорогой обменивались последними новостями, пили и ели. В который раз поражался Благодатский домашнему образу жизни Постного, его странным вкусам и привычкам.
— Пошли со мной на кладбище, Постный! — звал его.
— Зачем? — удивлялся.
— С готами познакомлю. Погуляем, пообщаемся.
— Ага, нужны мне твои готы. Они — уроды все. Не хочу. А кладбищ боюсь, я там бываю два раза в год, так потом — сам моюсь целиком и всю одежду в стирку кладу. Заражусь еще чем вдруг…
— Да чем там заразишься, глупости… А если уж готы уроды — то кто же тогда не урод? Не гопники, по крайней мере…
— Да те же гопники, только одеваются по-другому и готику слушают. А сами — читать не умеют.
— Некоторые умеют. А ты — слишком критичен, на все со своей колокольни смотришь. Если бы все такими как ты сделались, стало бы очень скучно. Представь: все сидят дома, читают и пишут…
— Ну и хорошо: может, хоть написал бы тогда кто-нибудь что-нибудь нормальное. Чего дома, плохо что ли? Чего на кладбищах этих делать? Ерунду говоришь, Благодатский. Ой, смотри! — показывал на мусорную урну, мимо которой проходили. Там, рядом с ней, в просыпанном мусоре, сидела крыса. Толстая, с наглой мордой и умными маленькими глазами, рылась она в отбросах: искала съедобное.
Подходили поближе, смотрели крысу. Лишь раз зыркнув в их сторону — не прекращала своего занятия: продолжала шевелить лапами и разрывать мусор.
— Не боишься, Постный? Вдруг она — тебя укусит…
— Ничего она не укусит, она есть хочет, — с интересом разглядывал животное Постный.
— Что ж ты её, кормить собираешься, что ли?
— А я больше — не хочу! — демонстрировал остаток кекса, подходил совсем близко к урне и отщипывал маленький кусочек: бросал крысе. Та — опять взглядывала на Постного: словно пыталась понять, чего нужно ожидать от него. Так смотрели друг на друга — умными глазами, изучали. Видела: опасности нет, подходила к кусочку кекса: нюхала и съедала его. Постный крошил еще: так постепенно скармливал крысе остаток кекса — полностью. Благодатский все это время — сидел в стороне: на бордюре, курил и пил пиво. С интересом наблюдал за действиями приятеля. После, когда нечего уже было предложить голодному животному, говорил:
— Пойдем. Я бы тоже мог ей пива плеснуть, так ведь — не будет…
— Умная, — отвечал довольный Постный и подходил к Благодатскому: шли дальше, к дыре в заборе: проникали на территорию парка и принимались бродить там по дорожкам, стараясь выбирать места — где поменьше людей.
— Я вот, Постный, вчера — хотел рассказ написать, — признавался другу.
— Про что?
— Не знаю про что, просто рассказ. Только я даже начать не смог… Как начать, может ты посоветуешь? Давно ведь — сочиняешь…
— Не знаю, чего там начинать — бери да пиши. Придумай чего-нибудь и пиши…
— А может, лучше — не придумывать? Чего неправду-то писать, хуйню всякую…
— Благодатский, это же литература! Настоящее искусство, чистое искусство, всё придумано. А те, которые так просто пишут, не придумывают — уроды…
— Ого… Я как-то не очень с тобой согласен, ну да ладно. Думаю — все как раз наоборот. Ты сам-то что-нибудь сейчас пишешь?
— Пишу. Роман пишу.
— Роман? Круто… Трудно ведь, наверное, роман писать…
— Ничего не трудно. Я подумал просто: вот сексуальность и религиозность — два начала цивилизации. Ну и решил написать про то, как они связаны.
— Интересно. И чего там у тебя будет? — завидовал другу Благодатский.
— Чего там будет, все там будет. Во всех видах. Написал уже, как чувак себя на антенне распял. Еще там садо-мазохисты будут и гомосексуалисты тоже. Много чего будет.
— А евреев — не будет?
— Чего ты к евреям привязался? Нет, не будет. А про гомосексуалистов — будет начинаться фразой: «Я занимался любовью с Христом»…
— Чего-то ты совсем уже, Постный… Досиделся, дочитался…
— Ничего ты не понимаешь, это — рефлексия! Я вот церковников не люблю, они — уроды все. Вот и напишу, никому мало не покажется…
— Слушай, может все-таки — с готами потусуемся? Хоть на живых людей посмотришь, а то скоро совсем у тебя от книжек этих крыша съедет… — серьезно говорил другу Благодатский.