Одевались, уходили. В коридоре улыбался ожидавшим у соседней двери — туалетной очереди. Готочка не обращала на них внимания, крепко держалась маленькой влажной ладошкой — за руку Благодатского: словно это придавало ей необходимую для чего-то уверенность. Спрашивала вдруг:
— А как… как тебя зовут?
— Не важно, — отмахивался Благодатский: доставал из кармана сигарету, закуривал. — Понравилось?
Кивала.
Сверху громко бухала музыка: поднимались к ней — лестницей, проходили в актовый зал. Окидывал взглядом и понимал: выступление Леопардова окончено: на сцене уже прыгали музыканты следующей группы, одетые в камуфляж и спортивную одежду. Видел в углу — послеконцертных готов: размахивали руками, обсуждали что-то. Спрашивал у не отпускавшей его руку готочки:
— Ты где сейчас будешь?
— С тобой, — отвечала не думая.
— Нет, сейчас ты со мной не будешь, сейчас — я пойду к своим друзьям поговорить про их выступление, а ты — посидишь пока где-нибудь.
— А почему я не могу — с тобой? — спрашивала растерянно.
— Не можешь — и всё, — отрезал Благодатский. — Вон, иди, — указывал пальцем. — Свободные кресла…
Медленно плелась в сторону кресел, оборачивалась и смотрела на Благодатского. Чувствовал на себе — этот взгляд, думал: «Нужно теперь как-то незаметно исчезнуть, чтобы не увязалась за мной… И не дай бог — подойдет, когда рядом с Леопардовскими друзьями стоять буду».
Подходил к Леопардову, спрашивал:
— Ну как?
— Чего — ну как? Это тебе — ну как…
— Мне — заебись!.. — честно отвечал Благодатский.
— А по мне — это была далеко не лучшая репетиция… Лажали все — кто во что горазд. А клавиш, мне кажется, вообще слышно не было…
— Да нет, почему: звучали… Фьюнерал зажигал: колотил, как ненормальный… — не знал, чем похвалить выступление, которого — не видел: лишь легкие приглушенные отзвуки долетали до него в туалет первого этажа.
— Он и есть — ненормальный… — понижал голос Леопардов. — Пьет, как черт и шизует — от музыки, в основном. Мне кажется иногда, что он кончает во время репетиций, если подольше по барабанам поколотит… Стучит и кончает.
И звучали рядом голоса Кости и Бориса: выясняли, кто из них больше допустил ошибок в игре, рассказывали об этом — алко-готам. Поверх них — раздавался голос Фьюнерала:
— Господа готы! Пройдемте…
Вел за собой — на улицу.
— Не будем дослушивать концерт… — с облегчением выговаривал Благодатский и шествовал, смешиваясь с прочими, к выходам.
— Не будем, — подтверждал вышагивавший рядом с синтезатором под мышкой Леопардов. — Очень сильно хочется выпить, а тут — дорого. Вот выйдем, дойдем до палатки какой-нибудь и сядем там — рядом…
На асфальтированной площадке перед домом творчества — останавливались, ставили на землю инструменты: ждали отстававших — отошедших в туалет. Курили.
Дождавшись — отправлялись. Двигались толпой, обсуждали произошедшее. Шумели. Отходили уже порядком от дома творчества и сворачивали на параллельную широкой дороге пешеходную дорожку, когда раздавался сзади истошный крик, заставлявший обернуться:
— Стой, а-а-а!
Благодатский, шедший в числе первых, оборачивался и видел медленно и неровно спускавшуюся по ступеням лестницы дома творчества — готочку, которая голосила — призывала его. Снова плакала. Понимал: нужно действовать быстро и резво, чтобы не попасть в глупую ситуацию. Пожимал музыкантам и Леопардову — руки, прощался. Говорил:
— Спешу, совсем забыл: срочное дело… — и, пока не поняли, кому так кричала готочка, — бросался бежать к близкой автобусной остановке, возле которой как раз в это время останавливался троллейбус: не посмотрев маршрута, запрыгивал внутрь, поворачивался спиной к провожавшим его удивленными взглядами и уезжал.
Дорогой до метро — заходил в троллейбус ближний иностранец: высокий, темный, в грязных штанах, садился он на первое попадавшееся место: рядом с Благодатским. Недовольно смотрел на иностранца, думал: «Ебаный хач…» Вставал и шел в другой конец троллейбуса: не хотел сидеть рядом.
Одним долгим днем Благодатский находился в общежитии и не знал — чем себя занять. Несколько времени проводил за письменным столом: писал на листах бумаги черной ручкой; ручка пачкала. Когда надоедало — откладывал листы в сторону, пробовал читать. Не читалось. Думал: «Вот Неумержицкий — сука: исчез куда-то, даже на кладбище съездить не с кем… Может — одному? Или — что-нибудь еще?..» Решал: отправиться в книжный магазин.
Собирался: смотрел в окно на хмурое осеннее небо: надевал куртку с капюшоном, кеды и джинсы. В карман джинсов — клал целлофановый пакет с ручками: под книги. Выходил на улицу.
Закуривал и отправлялся пешком до станции метро: шлепал лужами, дышал запахами летевших с дороги выхлопных газов и лежавших на земле мокрых опавших листьев. Понимал: не так уж и долго осталось хозяйничать над городом осени: скоро подберутся к нему первые морозы, прочно схватят разлитую по улицам грязь и широкие лужи. Окончательно усыпят голые деревья — до весны. «Осень лучше зимы, красивее…» — размышлял Благодатский. — «Осень нужно успеть увидеть и почувствовать, чтобы она — не промелькнула перед глазами бледно-желтым пятном и не исчезла в следующем за ней белом холоде. Эту осень я, кажется, запомню надолго… Я ее хорошо чувствовал там, на кладбище: поздними вечерами, в тишине — когда оставался один или отходил поссать. Как встречали её деревья, покачивая в темноте ветвями и встряхивая листьями, которые вскоре должны были пожелтеть, оторваться и упасть на влажную землю!.. Как жили ей — после, как спокойно и гордо переносили её многие утраты… И кресты с такой готовностью подставляли свои плечи под мертвые листья: словно помнили, что сами когда-то были деревьями. Есть чему учиться у них, высоких, наблюдать и учиться: учиться покою и гордости, учиться понимать, что есть ты, и что есть — то, что вокруг: достойно встречать и провожать приходящее. Не суетиться и — не останавливаться ни на минуту: расти — выше окружающих стен, и — грызть, ломать их корнями: если мешают. А потом — постепенно засыхать и сгорать распиленными на мелкие бревна в яме кладбищенской свалки, чтобы стать полезной для других деревьев золой, которую подхватят и унесут в глубь земли дожди и талый снег. А еще — я видел отличные осенние листья: те, что застряли в складках зеленой строительной сетки, наброшенной на черные пустые окна страшного взорванного дома. И дождь, какой шел дождь, когда я разбивал её стекло! Эти удивительно крупные для заканчивавшегося дождя последние капли, которые били по лицу и попадали в рот: тем временем, как от жуткого бега у меня пересыхало горло… Они казались желтыми из-за плохого света редких фонарей, а когда дождь совсем переставал — помню, как сыпались они с качавшихся от ветра ветвей дерева, под которым сидел я в том странном дворе…»
Такие мысли провожали его дорогой до станции метрополитена: расслабляли, делали грустным и задумчивым. Добирался до Арбата, почти ничего не замечая за своим состоянием — вокруг: не видел даже толпы ментов, скучившихся неподалеку от выхода из метро: размахивали дубинками, двигались и кричали что-то.
Доходил до магазина, поднимался лестницей: спокойно смотрел на охранявших выход при помощи электромагнитных скоб — мужчин в костюмах, не обращал на них внимания. Проходил среди книжных стеллажей, выбирал: что понравится. Думал про себя: «Когда напишу и издам книги — хочу, чтобы их воровали! Не покупали, не брали в библиотеках, а — воровали. Ведь вещь, добытая с опасностью, с ловкостью, с фантазией — не будет пылиться на полке: будет прочитана, и не раз, может быть, прочитана. А главное — будет пережита и прочувствована: тот, кто крадет книгу — через это действие приобщается и приближается к автору, выказывает ему уважение и внимание. Это похоже на какой-то злой и отчаянный ритуал: когда стремление к красивому, возвышенному — побеждает страх и предрассудки, заставляет делать то, чего прочие — не делают. Словно — крадешь для спасения от голода хлеб, даже еще круче: в книгах, в настоящих серьезных книгах — есть что-то божественное: словно невидимая пыль вечности рассыпана там между строк. И конечно, почувствовать ее гораздо проще, если ты не заплатил, а — украл, спиздил, тихо и нагло вынес принадлежащую магазину книгу и после — прочел её с сознанием этого…» Удивлялся тому, как сильно увлекся размышлениями: решал, что избавляется тем самым от скопившегося последними днями — переизбытка энергии.
Выбирал книгу в обложке, подходил к соединенным углом стеллажам и принимался делать вид, что — рассматривает и перелистывает: сам же — находил прозрачную ленту с металлическими полосками-индикаторами, реагирующими на поле электромагнитных скоб. Подцеплял край её — длинным ногтем, чуть надрывал и брался двумя пальцами: указательным и большим. Тянул вниз. С легким шумом, захватывая некоторое количество бумаги со страницы, отрывалась лента. Пребывал в удивительном покое, загипнотизированный собственными размышлениями: не оглядывался по сторонам, спокойно совал книгу под куртку — за пояс джинсов. Не замечал продавца-консультанта, расставлявшего неподалеку с лестницы-стремянки — свежие книги на верхней полке стеллажа: тот видел и понимал происходившее. Слезал с лестницы, бежал предупреждать кого-то.
Ничего не подсказывала Благодатскому его интуиция, которой так гордился: тупо молчала, пока неторопливо пробирался он к выходу, останавливаясь местами по пути: рассмотреть бросившуюся в глаза и заинтересовавшую книгу.
Наконец доходил до электромагнитных скоб: проходил сквозь них. Скобы не издавали звука, но — слышал вдруг за спиной оклик:
— Молодой человек!
Оборачивался и видел подзывавшего его к себе — немолодого мужчину в костюме и темных очках. Дергалось и умолкало на секунду от испуга сердце: понимал, что — попал. Медленно поднимался обратно ступеньками, спрашивал:
— В чем дело?
— Позвольте посмотреть, что у вас — под курткой, — сухо проговаривал мужчина.
— Пожалуйста, — доставал и показывал Благодатский всунутую за пояс — книгу. Старался говорить спокойно и чувствовал, как начинает внутренне трястись от страха близящегося унижения, которое неизвестно чем для него закончится. Мелькала мысль: «Она стоит-то всего ничего, меньше сотни — да и то с магазинными надбавками и налогами. А для уголовного дела — нужно, чтобы в сумме было — две сотни, и не просто две сотни, а — себестоимости. Так что бояться нечего… нечего…» В то же время решал про себя — держаться насколько возможно: достойно, чтобы не казаться банально пойманным за руку на воровстве мальчишкой. Вспоминал вдруг, что — забыл выложить из кармана куртки студенческий билет. Думал: «Бля, вот это — хуево… Если уж попадать к служителям порядка, так по крайней мере — без документов. Хотя — в студне ведь возраст не указывается, могу сказать, что — несовершеннолетний. Эх, вот если бы заплатить сейчас, да свалить по добру по здорову… Нет, ни хуя они меня просто так не отпустят: не один ведь я такой умный, а всех — не переловишь: вот и придется за свои и чужие грехи расплачиваться». Соображал — сколько имеет при себе денег и решал, что должно хватить.
Мужчина тем временем смотрел книгу, видел — ценник магазина со штрих-кодом. Спрашивал:
— Твоя книга?
— Нет, — честно признавался Благодатский.
— Так, пройдем сюда… — вел — к кассам, отдавал книгу — девушке, сидевшей за компьютером: размагничивала другие книги и отмечала покупки в электронно-информационной базе, считывая цифры штрих-кода с приклеенных к форзацам ценников. Просил её:
— Проверь, пожалуйста, вот эту — в базе.
Девушка кивала: набирала название и имя автора книги, наводила куда-то стрелочкой мыши: искала. Через некоторое время — получала положительный ответ, сообщала:
— Наша, сегодняшняя. Не оплаченная.