через который должна пройти наша жизнь,
рассказанная история
заклинает наши тусклые способности
ожить в телах, которые не принадлежат нам.
Надо, чтобы вся планета обрела голос, и тогда вся цельность самых сокровенных повестей человеческих зазвучала бы гимном просветления, если бы это было возможно.
Но как бы то ни было, перед нами молодой летчик,
двадцати двух лет, летящий к земле в узде парашюта,
руки его вывернуты, еще немного —
и он вывихнет себе плечи,
так швыряет его в воздушные ямы
и возносит в потоках вихрей
темных до черноты туч.
Он летит сквозь них,
освещаемый безмолвными вспышками молний, за которыми следует черный злобный гром.
Он не слышит, как падает, ударившись о землю, его самолет.
В этом ревущем гулком море прорезаемой молниями тьмы, более темной, чем любой мрак, который ему случалось видеть,
в предчувствии встречи с набитым костями континентом,
который, вздыбившись,
приближается с каждой секундой,
он не может ничего вспомнить о мисс Мандерли:
ни ее слов, ни ее крика, ни ее тела,
ни ее форм, ни роста, ни улыбки, ни прикосновения,
но лишь бесполую душу, смотрящую
из ее затуманенных любовью глаз,
стершую из его памяти их цвет, и он кричит в небо:
Прощай, мисс Мандерли, прощай!
Он попрощался с жизнью, искренне решив, что настал его конец.
Но парашютист, который не упал ни в воду,
ни на сушу, попадает в царство мифического пророчества,
когда происходит невозможное,
и лес Дунсинана начинает валиться без ветра,
вздыматься корнями вверх
и движется порешить тупого ублюдка Макбета.
Сначала брат думал, что упал на какие-то морские раковины,
потому что в момент падения под его ботинками раздался характерный треск, но когда его тащило по кочкам до тех пор, пока он не погасил купол парашюта, он пересчитал задом массу каких-то вещей, которые показались ему материей и рукоятками каких-то инструментов.
Сначала он подумал, что это крестьяне-патриоты встречают незваного гостя с неба.
И только лишь когда он, с вывихнутой лодыжкой, остановился под развесистым деревом и в ушах его продолжал отдаваться деревянный стук удара, он понял, что в одной руке держит локтевую, а в другой — берцовую кость.
Он упал на поле битвы прошлой войны, вспаханное случайным попаданием бомбы войны нынешней.
Здесь была импровизированная могила старых костей и черепов, все еще одетых в каски — стильные французские и фаллические немецкие, и скелетов воинов поколения его отца Бена, наспех похороненных,
чтобы не мешать Великой войне идти своим чередом. Значит, можно надеяться, что он во Франции, но двигаться Рональд не смог —
сначала потому, что был оглушен, а потом из-за сильной боли, и всю ночь он пролежал на этом кладбище костей.
Там он понял, что кости, пролежав в земле определенный срок,
становятся пустыми и невесомыми
и шевелятся от ветра,
как полые стебли соломы или бамбука.
Они перекатываются, волнуются, как пшеничное поле, они слабо позвякивают, сталкиваясь друг с другом, они стучат, как колеса вагона,
вибрируют и слипаются, как карты, которые тасуют.
Они звенят, как колокольчики на ветру, и иногда издают, как филин, мягкий ухающий звук. Рональд вообразил себе шествие привидений, недоступных протестам, ярости и бормочущих что-то нечленораздельное.
Однако утром его нашел живой, во плоти, французский крестьянин.