Сара садится на один из стульев, расставленных вдоль стены. Таможенник находит, что открыть заржавленный замок невозможно, и просит разрешения вырвать накладки, предупреждая, что от этого может треснуть крышка. Не поняв еще, что сундук является ее собственностью, Сара машинально кивает в знак согласия. Однако звук трескающейся древесины заставляет ее вздрогнуть, как будто история ее отца сейчас, на глазах у всех, просочится в кабинет.
Накладки удалены, толстые веревки перерезаны. Чиновница достает из сумки фотоаппарат и несколько раз снимает русскую надпись на крышке сундука. Потом за дело снова принимаются инспектора. Они осторожно извлекают из чрева сундука разного размера свертки, упакованные в клеенку. Кроме того, стенки сундука изнутри тоже выложены клеенкой, безошибочно можно сказать, что материалы стремились сохранить во что бы то ни стало. Сара чувствует, что это послание, пришедшее к ней из прошлого, и едва подавляет рыдание, подступившее к горлу. Инспектора разворачивают пакеты, все, один за другим, и находят там листы бумаги, тетради, брошюры, книги, папки, отпечатанные на машинке тексты, диаграммы, подшитые документы, конверты разной величины, помеченные аккуратными надписями на идиш. Инспектора вскрывают каждый конверт, раскрывают каждую тетрадь, обшаривают руками стенки сундука. Решают, что здесь нет ничего интересного для них. Они укладывают все на место и приносят свои извинения.
Пэм и представительница департамента окунаются в бумаги. В записных книжках, синих ученических тетрадках и на отдельных несшитых листах содержится дневник, написанный знакомым почерком, описывающий период с 1941 года до того дня 1944-го, когда гетто было уничтожено, а его уцелевших обитателей погнали на железнодорожную станцию. Огромное количество документов, правила и установления, разработанные немцами, бесчисленные приказы, подписанные комендантом Шмицем: о конфискации всех домашних животных, потом всех повозок и, последовательно, всех книг, пишущих машинок, фотоаппаратов, подсвечников, ювелирных изделий. Евреям запрещается находиться на улице после семи часов вечера, евреям запрещено владеть сельскохозяйственным инвентарем, евреям запрещается собираться больше чем по трое, и так далее, пока им не оставили одну лишь жизнь, и то только для того, чтобы потом отнять и ее. Были здесь и свидетельства того, как именно это происходило. Сара читала эти свидетельства и кратко переводила содержание. В отдельно собранных документах — полное досье на коменданта Шмица — полное curriculum vitae с датой и местом рождения, именами родителей (девичья фамилия матери Прейссен, очевидно, что это имя и было названо при принятии Шмицем американского гражданства), учеба, дата вступления в нацистскую партию, дата зачисления в СС, производства в офицерский чин и, наконец, четкая черно-белая фотография мужчины со всеми нацистскими регалиями, красующегося на фоне виселицы, на которой болтается тело повешенного еврейского злодея. Есть здесь и материалы о других эсэсовцах и литовских полицейских, выявленных гестаповских шпионах, женщина из департамента интересуется этими документами и просит разрешения Сары на то, чтобы снять копии всего архива для департамента юстиции, прежде чем Сара вступит в права владения. Чиновница очень хочет сохранить деловой вид, но голос ее то и дело перестает ей повиноваться. Она хочет также отправить некоторые копии оригиналов в отдел военных преступлений департамента. Она уверена, что дело о депортации Прейссена-Шмица может быть возбуждено повторно, но есть еще множество других дел, открытых в отношении лиц, подозреваемых в нацистских преступлениях и живущих в Соединенных Штатах. Может быть, эти материалы окажутся важными.
Женщина выходит улаживать эти дела, и Сара с Пэмом остаются вдвоем в ярко освещенной комнате с голыми стенами… большой белый открытый сундук стоит на столе, материалы разбросаны по всей комнате, и неожиданно Пэму кажется, что он находится в музее, дневники, исписанные бисерным почерком на идиш, кажутся такими же мягкими, как складки белых траурных одежд, взломанный белый сундук похож на открытый ковчег завета. Вся композиция выдержана в оттенках белого, все здесь белое на белом фоне, включая серовато-белые стены помещения. Здесь нет Христа, но в груди Пэма рождается такое же желание молиться, какое возникло у него однажды при виде раскрашенных распятий Чимбауе и Грюнвальда. На него снизошло простое чувство облегчения, когда болезнь отступает после кровопускания, это было чувство того, что эта ничем не украшенная комната с обычными деловыми окнами, залитая беспощадным светом, и есть церковь, такая, какой она должна быть в своем вдохновении. Пэм не мог бы сказать, откуда взялось это чувство.
Думаю, он в следующий же миг понял, что если признается в этом Саре, то она повернется к нему и опалит осуждающим, исполненным муки взглядом своих синих глаз; то, что они видят, не подлежит искуплению. Подозревая, что именно так все и будет, Пэм садится рядом с Сарой на стул и молчит.
Сара держит в руках отпечатанные на машинке списки тех, кто погиб в гетто, и тех, кого угнали на работы, и после этого их никто не видел. Рядом с каждым именем были проставлены даты и места рождения. Нередко в списке значились имена всех членов семьи. Сара смотрела на список, и в ее глазах исчезло всякое представление о времени и пространстве, она воспринимала написанное не как исторический документ, а как запись того, что произошло сейчас, все ее существо озарилось вспышкой вселенской молнии, все ее сознание ушло в эти листы бумаги, буква за буквой сообщавшие об убитых, которых, как ей казалось, убивали по мере того, как она прочитывала их имена, и грохот движения за окнами и дверями только усиливал это впечатление.
Вот Пэм вручает ей конверт с запрещенными маленькими черно-белыми фотографиями… колонна мужчин и женщин, идущих на работу за колючей проволокой… муж, жена и дети, сидящие на скамейке: семейная фотография, на одежде у всех нашиты матерчатые звезды… невзрачные фотографии, спокойные, бесстрастные лица… женщина на коленях, работающая в огороде… члены совета в деловых костюмах с нашитыми звездами… тело в костюме, висящее в петле, голова задрана вверх, мертвые глаза смотрят в небо, на земле лежит снег… семь маленьких мальчиков на фоне деревянного домика, они стоят, как им кажется, торжественно на ступенях крыльца… на головах похожие на военные школьные фуражки, на груди у всех нашиты звезды, которые, быть может, кажутся им знаками различия, ведь они гонцы совета… неулыбчивые маленькие мальчики, плечи одного опущены, словно он собирается защититься от опасности… а может быть, ему просто холодно… все они плохо одеты, все в коротких штанишках, в куртках и свитерах, из которых давно выросли… но все стоят по стойке «смирно», пятки вместе, руки по швам… они смотрят в кадр с полным сознанием грозящей им смерти. В первом ряду Сара находит своего отца.
После разговора с епископом Пэма я навел справки о скандально известном Джеймсе Пайке, епископе Калифорнии. Верно, что Пайк был типичным представителем поколения шестидесятых. Утверждал, что все доказательства и богословский здравый смысл говорят в пользу того, что Иосиф был биологическим отцом Иисуса. Утверждал, что не может принять учение о Святой Троице как граничащее с тритеизмом. Утверждал он также, что у него есть проблемы и со Вторым Пришествием. Утверждал, что все это не делает его плохим священником и не ослабляет его веру. Интересные люди служат епископальной церкви.
Однако когда я решил обсудить этот предмет с Пэмом, он пришел в раздражение. Да, представляю, что говорил обо мне епископ: Пемби, сын Пайка. Вы не приняли это всерьез, не правда ли? Нет, все правильно, он был мужественным человеком, чертовски либеральным, просто глотком свежего воздуха. Но было в нем и какое-то легкомыслие. Когда его сын умер от передозировки, Пайк отправился к медиуму, который вызвал сына для беседы. Вы знали об этом?
Нет.
Это была трагедия, потеря сына, — но пойти к спириту, каково? Парня звали Артур Форд, он был очень старательным спиритом, работал дома, имел массу досье на самых разных людей, была у него заведена и толстая папка на членов семьи Пайка. Спиритизм — это деменция религиозного ума. А вы знаете, как умер Пайк?
В Израиле.
В Израиле. Отправился в пустыню в поисках исторического Иисуса. С бутылкой кока-колы в руке.
Мне кажется, вы выдохлись.
Я не выдохся, это вы обижены.
Я?
Да, потому что мы не позвали вас в аэропорт.
Нет, я выше этого. Могу работать и с материалом из вторых рук, так что в том, что вы не позвали меня с собой, нет ничего страшного.
Это был трудный момент для Сары. Да и для меня тоже.
Вам нет нужды извиняться.
Я не извиняюсь. Но если вы пришли, чтобы обсуждать этот епископский бред…
Мне хотелось посмотреть, как он выглядит. Мне не часто приходится сталкиваться с епископами.
Вы сказали ему, где я был, что делал? Вообще, что вы ему сказали?
Ничего!
Продолжайте…
Ну, ничего важного… Сказал, что вы отправились в пустыню с бутылкой кока-колы в руке.
Это забавно… Значит, я становлюсь параноиком?
Только отчасти.
Он тогда только что женился, Пайк. Новая молодая жена. Третья по счету.
Мисс! Еще по одной, пожалуйста.
У них была машина, они взяли ее напрокат. Когда они выехали, машина сломалась, и они пошли пешком. Очевидно, не по шоссе, а по какой-то узкой дороге, воображая, что они идут в Вифлеем. А что бы вы сделали на их месте? Пошли бы пешком?
Да, продолжал бы идти в нужном направлении.
Правильно, вы бы поступили, как все нормальные люди, — пошли бы по дороге. По дороге на Вифлеем. Но с ними все вышло иначе. Несколько часов они кружили между скалами и ущельями, пока окончательно не заблудились. Как это случилось? Кончилась дорога? Не знаю. Они отправились в путь без карты. Какое затмение нашло на этих людей?
Потом он выбился из сил и не смог идти дальше. Ему было под пятьдесят, и он не был хорошо тренирован. В то время не имели понятия о фитнесе. Они договорились, что дальше она пойдет одна, искать помощь. Думаю, что они нашли выступ, в тени которого он и остался, они попрощались и дальше она пошла одна. Он остался один и сидит один посреди пустыни, жарко, он наконец оказался в доме своей души, в этой горной красной пустыне, он видит пещеры Свитков, вдыхает странный запах Мертвого моря, этот насыщенный солью воздух… свет мерцает волнами перед его взором, красная скала придает интимность каменному основанию его веры. По скале, к которой он прислонился, медленно ползет какой-то волосатый паук, в море так много соли, что она не может раствориться в воде, море высушивает, а он находится в его атмосфере, в его ауре, чувствует, как оно вытягивает из него влагу, его лоб и спина покрыты потом, вдруг он замечает, что бутылка колы в руке потеряла цвет, он поднимает бутылку к губам, но прежде чем он успевает сделать глоток, бесцветная жидкость оседает, покрываясь коркой засохшего сахара, смешанного с остатками смолы. Зеленая бутылка становится белой…
С изумлением вижу, что Пэм плачет, глаза его мокры от слез.
Послушайте, отец, я боюсь за вас.
Это мои проблемы, Эверетт, а не ваши. Помните это. Беда с вами, писателями, вы не умеете держать дистанцию.
Он достает из кармана платок, вытирает глаза, откашливается.
Я любил Пайка, потому что он знал, что в религиозное учение просто нельзя верить. Это фантазия. Накопленный в течение истории бред. Но он обожал Иисуса как человека. Он хотел найти настоящего Иисуса. Он оставил Церковь, вы знаете, он не был малодушным, он сложил с себя сан и отправился в Святую землю.
Вы собираетесь сделать то же? Теперь, став опытным путешественником, не хотите ли и вы оставить Церковь и отправиться в Святую землю, чтобы, подобно Пайку, умереть там от жары?
Может быть. Мне нравится говорить с вами, Эверетт, вы меня освежаете. Вы готовы еще выпить?
Я уже заказал.
Надо вернуться туда, где все началось. К тому моменту, когда была совершена ошибка. К той самой точке. Вот что он делал. Боже, как это притягивает и как опасно такое стремление. Оно может убить.
Вслед за «попрыгунчиком»
Луис Слотин исследовал «попрыгунчик», подталкивая две полые полусферы по стальной рейке отвертками. В заданной точке — ее нельзя миновать — должно произойти смыкание полусфер. Он искал синапс, строгое критическое значение. Он был блестящим биофизиком, он был отважным малым, он служил во Вторую мировую в королевских ВВС.
Он склонился над прибором, вперившись в мельчайшие риски шкалы на стальной рейке, и тут одна из отверток подпрыгнула словно по собственной воле. В неуловимый миг она срикошетила и соединила две полусферы. На больничной койке, в палящей агонии вспомнит Луис Слотин ярко-голубой, бьющий в глаза свет. А тогда он подумал: при соединении полусфер должен раздаться грохот. Но был ужасающий свист трансфигурации. Голыми руками он схватил «попрыгунчик» и разделил его пополам. И заполнили комнату тишина и дневной свет.
Помост для «попрыгунчика» возвели в пустыне, близ деревни Оскуро, или Тьма. Близ деревни Оскуро коллеги Луиса Слотина в черных нарукавниках закрепили на блоках половины «попрыгунчика» и начали медленно сближать над помостом.
На безопасном расстоянии коллеги Луиса Слотина укрылись в траншее и стали ждать рассвет.
О Господь, наш Сказитель, Ты, который создал из ничего текст, снова осмелюсь я обратиться к Тебе, чтобы говорить с Тобой и о Тебе и из Тебя, пользуясь одним из Твоих изобретений, Твоей интонационной системой, состоящей из щелчков, урчания, гортанных толчков и трелей. Но как эта система отличается от крика попугая, от ритмичного пощелкивания, которое издают зеленые змеи с помощью широких листьев папоротника, или от пятна солнечного света, которое, мелькнув на берегу реки, вдруг оказывается стремительным, неуловимым ягуаром.