Тогда полковник повернул назад и во что бы то ни стало хотел
проводить папеньку в дом. По приезде домой полковник тотчас же послал
мне в подарок утиные яйца, выкрашенные в двадцать цветов. Такая
щедрость, признаюсь, покорила меня. С тех пор я все время загадываю
судьбу на восьми триграммах {7}, и всякий раз они предвещают мне
удачу. И опасаться мне нужно только одного, чтобы полковник после
свадьбы, когда меня доставят к нему в закрытых носилках и он впервые
увидит мое лицо, не задернул занавеску и не отправил меня обратно к
папеньке. Разумеется, я постараюсь выглядеть как можно лучше. Мы уже
покупаем с маменькой свадебное платье. В волосах у меня будет новый
фэнхуан {8}, клюв которого будет спускаться до самого носа. Модистка,
у которой мы купили его вместе с лентами, бессовестно нас обманула,
поэтому, чтобы успокоить свою совесть, я тоже ее обманула. Согласись,
так и следует поступать в подобных случаях. Остаюсь твоей, моя
дорогая,
вечно преданной
ЯОВОЙ.
Письмо XL
[Среди англичан не перевелись еще поэты, хотя они и пишут прозой.)
Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.
Об английских поэтах ты неизменно говорил с большим уважением, полагая, что в искусстве своем они не уступают не только грекам и римлянам, но даже и китайцам. Но теперь даже сами англичане считают, что поэты у них повывелись, и они ежечасно оплакивают упадок вкуса и отсутствие талантов. Пегас, говорят англичане, видно, сбросил с себя узду, и нынешние наши барды пытаются направить его полет к небесам, уцепившись за его хвост.
И все-таки, мой друг, такие суждения услышишь только среди невежд; люди с истинным вкусом полагают, что поэты в Англии есть и по сей день и что некоторые из них ничуть не уступают своим предшественникам, а, быть может, даже и превосходят их. Невежды считают, что поэзию создают строки с определенным числом слогов, так что пустенькая мысль укладывается в строфы с одинаковым числом строк, завершающихся рифмой. Я же, не в пример им, не представляю себе поэзии без неподдельного чувства, богатства воображения, лаконичности, естественности описаний и благозвучности. Только это может взволновать меня и растрогать.
Если мое представление о поэзии справедливо, то англичане в наши дни не столь уж бедны поэтическими дарованиями, как им это кажется. Я знаю несколько истинных, хотя и непризнанных, поэтов, которые наделены душевной силой, возвышенностью чувств и величавостью слога, то есть тем, что делает поэта поэтом. Многие из нынешних сочинителей од, сонетов, трагедий и стихотворных загадок и в самом деле не заслуживают этого имени, хотя они постоянно из года в год бряцают рифмами и подсчитывают слоги. Зато их Джонсоны {1} и Смоллеты {2} - настоящие поэты, хотя, насколько мне известно, за всю жизнь они не сочинили ни одного стихотворения {3}.
В любом молодом языке назначение поэтов и прозаиков различно: поэты всегда выступают первыми, они ^идут неторными путями, обогащают национальную сокровищницу языка и совершают на этом поприще все новые и новые подвиги. Прозаики следуют за ними с большей осмотрительностью и, хотя они не столь торопливы, зато тщательно оберегают любую полезную или любезную читателю находку. Когда же мощь и возможности языка проявились в должной мере и поэт отдыхает от своих трудов, тогда-то его обгоняет неутомимый собрат по искусству. С той минуты свойства, присущие обоим, сочетаются в прозаике; пламень поэтического вдохновения загорается в историке и ораторе, и у поэта не остается иных достоинств, кроме метра и рифмы. Так во времена упадка древней европейской словесности Сенека, хотя и писавший прозой {4}, был не меньшим поэтом, чем Лукан {5}, а Лонгин {6}, сочинявший трактаты, превосходил возвышенностью Аполлония Родосского {7}.
Из всего этого следует, что поэзия в нынешней Англии не иссякла, л лишь изменила свое обличье, по сути своей оставшись прежней. Можно только спорить о том, что предпочесть: стихотворную форму, которой пользовались лучшие писатели прошлого, или прозу хороших нынешних писателей. На мой взгляд, следует предпочесть творения прошлого: они подчинялись ограничениям, налагаемым стихотворным размером и рифмой, но ограничения эти не только не препятствовали, но, напротив, споспешествовали выразительности чувств и возвышенности стиля. Обузданное воображение можно уподобить фонтану, который тем выше стремит струю, чем уже отверстие. В истинности этого наблюдения, справедливого для всех языков, убеждается на собственном опыте любой хороший писатель, и все же объяснить, отчего так происходит, пожалуй, столь же трудно, как холодному таланту извлечь урок из этого открытия.
В пользу литературы прошлого говорит еще одно обстоятельство разнообразие ее музыкального звучания. Возможности последнего в прозаических периодах весьма ограниченны, тогда как у стихотворной строки они воистину беспредельны. Я сужу об этом, разумеется, не по творениям нынешних стихотворцев, которые, не понимая, что такое музыкальное разнообразие, монотонно повторяют из строки в строку одну и ту же интонацию, а по творениям их предшественников, которые понимали толк в таком разнообразии, а также исходя из музыкальных возможностей английского языка, далеко еще не исчерпанных.
Во избежание монотонности поэтических размеров было придумано несколько правил, и критики принялись толковать об ударениях и слогах, между тем помочь в этом деле могут только здравый смысл и чуткий слух, которые не приобретешь с помощью правил. Излияния восторга или вопли гнева требуют различных ритмов, иного словесного строя, согласного с выражаемым настроением. Меняются чувства и вместе с ними меняется и размер - вот в чем тайна всей западной и восточной поэзии. Словом, главный недостаток нынешних английских стихотворцев заключается в том, что все разнообразие чувств они укладывают в единый размер, и стараются дать пищу воображению, а не тронуть сердце.
Письмо XLI
[Поведение прихожан в соборе св. Павла во время богослужения.]
Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.
В свое время я послал тебе, о благочестивый ученик Конфуция, описание величественного аббатства или усыпальницы, где покоятся останки королей и героев этого народа. С тех пор я успел побывать еще в одном храме, который уступает этому древностью, но превосходит его величием и красотой. В этом святилище {1}, самом большом в королевстве, я не увидел ни высокопарных эпитафий, ни льстивых славословий усопшим, все там изящно и просто. Только по стенам почему-то висят лохмотья {2}, отнятые ценой огромных потерь у врага во время нынешней войны. Когда они были новыми, шелк, пошедший на их изготовление, в Китае оценили бы в пол-связки медяков {3}, и тем не менее мудрые англичане снарядили целую армию и флот, чтобы захватить их, хотя теперь эти лоскуты так поистрепались, что вряд ли годятся и на носовые платки. Своей победой англичане, как меня уверяют, стяжали великую славу, а французы утратили ее. Неужели вся слава европейских народов заключается в шелковых лохмотьях?
Мне дозволили присутствовать при богослужении, и, если бы ты не знал религии англичан, то по моему описанию вполне мог решить, что речь идет о таких же темных идолопоклонниках, как последователи Лао. Громадный идол, к которому, судя по всему, они возносят свои молитвы, восседает над вратами в глубине храма, и это место, как и у евреев, почитается святая святых. Пророчества этого идола звучат на сотни самых разных ладов, и это внушает прихожанам восторг и благоговейный трепет. Старуха, судя по всему, жрица, охваченная экстазом, поднимала и опускала руки, мерно раскачиваясь. Как только идол начал вещать, все, обратившись в слух, замерли в напряженном внимании, согласно кивая головой, выражая одобрение и словно черпая высокое поучение из этих звуков, которые чужестранцу показались бы невнятными и бессмысленными.
Когда идол умолк и жрица заперла его легкие на ключ, большинство прихожан тотчас разошлись {4}, и, решив, что богослужение окончено, я взял шляпу и вознамерился последовать за ними, как вдруг меня остановил господин в черном, объяснив, что служба только начинается.
- Как! - воскликнул я, - но ведь уже все молящиеся покинули храм! Неужто вы хотите меня убедить, будто все эти верующие и нравственные люди способны столь бесстыдно уйти из храма до конца службы? Вы, конечно, заблуждаетесь! Даже калмыки и те не ведут себя так непристойно, хотя и поклоняются складному табурету.
Мой приятель, краснея за своих соотечественников, поспешил заверить меня, что ушли одни глупцы-меломаны, помешавшиеся на музыке, и пустоголовые, как скрипичный футляр.
- Остались же, - продолжал он, - истинно верующие люди. Музыка согревает им сердца и возвышает душу восторгом. Понаблюдайте, как они поведут себя дальше, и вы признаете, что среди нас есть немало действительно религиозных людей.
Я последовал его совету и посмотрел по сторонам, но ни в ком не приметил той пылкой веры, о которой он говорил. Один прихожанин бесцеремонно разглядывал окружающих через лорнет, другой и вправду шептал моленья, но только на ушко своей возлюбленной, третий вполголоса болтал с соседом, четвертый нюхал табак, а священник сонным голосом что-то бубнил о повседневном долге.
- Да быть не может! - вскричал я, случайно оглянувшись назад. - Что я вижу! Этот прихожанин просто спит, откинувшись на скамье. Но, возможно, он в молитвенном экстазе или ему явилось мистическое видение?
- Увы, - ответил мой собеседник, горестно покачав головой, - ничего подобного! Просто он слишком плотно пообедал и, не в силах разомкнуть слипающиеся веки.
Оборотясь в другую сторону, я увидел молодую даму, которая тоже мирно дремала.
- Странно, - пробормотал я, - неужто и она предавалась чревоугодию?
- "Полноте, - прервал меня приятель, - вы не в меру придирчивы! Чревоугодие! Какое кощунство! Нет, она спит лишь потому, что всю ночь просидела за картами.
- Но ведь, куда я ни посмотрю, - возразил я, - ни в ком не заметно ни малейших признаков благочестия! Вот только старушка, там в углу, которая тихо стонет, прикрывшись траурным веером, как будто благоговейно внимает проповеднику.
- Так я и знал, - заметил мой приятель, - что мы вас чем-нибудь проймем! Эту старушку я знаю. Она совсем глуха и обычно ночует в церковном притворе.
Одним словом, друг мой, я был изумлен равнодушием большинства молящихся и даже некоторых служителей храма. Я издавна привык верить, что духовными пастырями могут быть лишь люди, отличные своей праведностью, ученостью и безукоризненной честностью; я и в мыслях. не допускал, что на эту стезю можно вступить по протекции какого-нибудь сенатора или потому лишь, что она обеспечивает достаточный доход младшим отпрыскам знатных семей. Помыслы этих людей должны быть постоянно устремлены к делам небесным, и я ждал, что и взоры их будут направлены туда же. Своим поведением, думал я, эти люди должны доказывать, что их склонности полностью отвечают их долгу. И что же оказалось: некоторые священнослужители никогда даже не переступают порог своего храма, и, получая причитающееся им жалованье, вполне довольствуются тем, что их обязанности выполняют другие{5}.
Прощай!
Письмо XLII