Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.
В каждом письме я ожидаю известий о переменах в Китае, необычайных событиях в государстве или несчастьях, которые постигли моих друзей. С тяжелым предчувствием открываю я каждое письмо и всякий раз приятно разочаровываюсь, убедившись, что моя родина и друзья по-прежнему благоденствуют. Я странствую, а они наслаждаются покоем, и жизнь их меняется только в моем беспокойном воображении. Лишь быстрота перемен, которые испытываю я, придает обманчивое движение тому, что на самом деле почти неподвижно.
Однако, друг мой, поверь, что даже Китай неприметно теряет былое величие: его судьи стали более корыстны, а купцы более склонны к обману, нежели в прошлом, и даже искусства и науки приходят в упадок. Вспомни резьбу, которая украшает наши древние мосты, и статуи, придающие очарование самой природе! Во всей империи нет теперь художника, способного создать нечто равное. Наш фарфор, которым некогда славился Китай, стал хуже, и ныне даже европейцы нас в этом обгоняют. Было время, когда Китай служил прибежищем для чужеземцев и всем оказывал гостеприимство: и тем, кто любовался его величием, и тем, кто споспешествовал его процветанию. Ныне империя не допускает в своих пределах распространения полезных чужеземных новшеств, а жители ее чинят друг другу препятствия во всем, что могло бы содействовать благосостоянию страны.
Что же причиной упадка государства, столь мало страдавшего от внешних перемен? Чем объяснить то, что Китайская империя, могущественная, как никогда, почти не знакомая с вражескими нашествиями {1} и даже перенявшая полезные европейские новинки, столь неудержимо возвращается к варварству?
Этот упадок не зависит от чьей-то злой воли, а есть следствие естественного хода вещей. В течение двух-трех тысячелетий Природа через надлежащие промежутки времени производит на свет великие умы с усилием, подобным тому, которое влечет за собой смену времен года. Эти умы появляются внезапно, живут отпущенный им век, просвещают мир, затем умирают, как осыпавшийся колос, и человечество вновь постепенно погружается в прежнее невежество. А мы, простые смертные, озираемся по сторонам, дивимся упадку, пытаясь постигнуть его тайные причины, относим их за счет небрежения талантами, меж тем как на самом деле это вызвано оскудением творческой мощи. Нас поражает застой в науках и искусстве, и нам неведомо, что плодоносная осень миновала и утомленная Природа копит силы для новых свершений {2}.
Бывали времена, когда появлялись люди очень высокого роста, в другие те или иные животные плодились в небывалых количествах; бывали времена изобилия и времена необъяснимого голода. И если Природа проявляет себя столь различно в своих видимых творениях, то несомненно она должна быть столь же разнообразной, создавая умы. И если один век она поражает силой и ростом Милона Кротонского {3} или Максимина {4}, то другой - благословляет мудростью Платона или добродетельностью Антонина {5}.
Посему упадок любой нации следует объяснить не случайностью, но естественным ходом вещей. В эпохи невежества! тоже рождались люди выдающихся дарований, но их мудрость не могла облагородить нравы их варварского века. Мир как будто погружен в глубокий сон, но вот раздается призывный клич Природы, и, покорное этому зову, человечество вдруг пробуждается, торжествуют науки, и сияние одного гения растворяется в блеске целого созвездья.
А потому века просвещения наступают всюду одновременно. Когда в Китае начал рассеиваться мрак варварства, западный мир также вступил в эпоху цивилизации. Когда у нас был Яо {6}, там был Сезострис {7}. В последующие века Конфуций и Пифагор были почти что современниками {8}, а затем в Греции, как и в Китае, появляется целая плеяда философов. Новый период варварства начинается примерно в одно время и там, и тут. Но вот в 1400 году христианской эры пришел к власти император Юнлэ {9} и начал возрождать образованность на Востоке, и тогда же в Италии Медичи {10} лелеяли младенческий гений новой цивилизации. Вот так, в одну эпоху просвещение царит во всем мире, чтобы затем смениться варварством, и он то озарен светом знаний, то окутан мраком невежества.
Так было, и так, вероятно, будет всегда. В Китае, как я уже ранее заметил, просвещенность начинает идти на убыль, и если бы можно было нелицеприятно оценить нынешнюю образованность Европы, то, наверно, стали бы явными признаки упадка. Мы обнаружили бы, что европейцы нравственному совершенствованию предпочитают занятия математикой и метафизические тонкости, мы обнаружили бы, что ученость понемногу перестает заботиться о пользе и теряет связь с жизненными нуждами. И лишь те получают право зваться учеными мужами, кто знает много более того, что может быть на самом деле полезно или- занимательно. Мы обнаружили бы, что каждое смелое начинание подавляется осторожностью, а вдохновение сочинителя охлаждается робкой боязнью кого-нибудь задеть, и мы обнаружили бы, что лишь немногие храбрецы не страшатся осуждения и ради великих открытий готовы на все. Провидение подарило человечеству почти четыреста лет процветания наук и искусств. Не погружает ли оно нас теперь в прежнее невежество, оставляя нам только любовь к мудрости, но лишая ее благих плодов?
Прощай.
Письмо LXIV
[Знатные господа предпочитают счастью побрякушки и церемонии, однако
жалкое их тщеславие обществу на пользу.]
Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.
Европейские государи вознаграждают подданных за примерную службу двумя ярдами голубой ленты, которую положено носить через плечо. Удостоенные такого знака отличия зовутся кавалерами ордена, а во главе его всегда стоит сам король. Подобный способ вознаграждения за важные услуги экономен, и короли могут почитать себя счастливыми, что их подданные довольствуются столь пустячными наградами. Случится вельможе потерять в сражении ногу, король жалует ему два ярда ленты, и он уже вознагражден за свое увечье. Случится посланнику ради поддержания чести своей страны за границей истратить все свое состояние, король жалует ему два ярда ленты, которые считаются равными фамильному поместью. Одним словом, пока у европейского монарха есть хотя бы один ярд голубой или зеленой ленты, он может быть спокоен - недостатка в государственных деятелях, генералах и солдатах у него не будет.
Меня безмерно восхищают эти королевства, где владельцы обширных родовых поместий готовы подвергнуться тяжким невзгодам и лишениям ради пустых отличий. Человек, обладающий достаточным богатством, испытывает, вступая на поприще честолюбия, множество неудобств, и вместе с тем его новое положение не приносит ему таких благ, которые были бы ему недоступны прежде. До того, как стать придворным, он хорошо ел, пил и крепко спал, пожалуй, даже крепче, нежели после того, как облекся властью. Он мог бы окружить себя льстецами и оставаясь частным лицом, а угождать излюбленным своим прихотям куда удобнее у себя дома, вдали от посторонних глаз и не опасаясь ничьего осуждения.
Какую же пользу приносит увеличение и без того достаточного богатства? Да никакой. Если бы вельможа мог, увеличивая свои богатства, одновременно увеличивать и свою способность ими наслаждаться, вот тогда это преимущество приносило бы осязаемые плоды.
Если бы, превратив одну тысячу в две, он мог бы блаженствовать с двумя супругами или съесть два обеда, тогда он терпел бы лишения во имя обретения новых радостей, и это было бы простительно. Но на деле все получается наоборот: он видит, что вкус к удовольствиям притупляется, как ни старается он его возбудить, и по мере того, как богатства растут, способность наслаждаться скудеет.
Вот почему я не завидую сильным мира сего, и даже жалею их. Они кажутся мне людьми добронравными, но заблуждающимися, и своим счастьем они обязаны не себе, а нам. Ради нашего, а не своего удовольствия потеют они под бременем драгоценных украшений, для нашего удовольствия торжественно сопровождает их пышная свита лакеев, тогда как один кафтан и один лакей вполне могут удовлетворить все нужды томной праздности, а у кого их двадцать, те, в сущности, лишь одним пользуются для собственного удовольствия, а прочими девятнадцатью обзаводятся для нашего. Воистину прав Конфуций, говоря, что мы тратим больше сил, дабы убедить других, сколь мы счастливы, нежели заботимся о том, чтобы чувствовать себя счастливыми на самом деле.
Однако, хотя желание быть на виду и на устах у всех и заботы о поддержании своего достоинства оборачиваются для честолюбцев большой докукой, для общества большое благо, что находятся люди, готовые променять досуг и спокойствие на ленты и треволнения. Ведь их тщеславие не причиняет нам никакого ущерба, а отнять у младенца погремушку было бы, право, жестоко. Если герцогу или герцогине угодно обзаводиться свитой ради нашего развлечения, тем хуже для них; если им нравится появляться на улицах в сопровождении сотни лакеев и мамелюков ради нашего развлечения, - опять-таки тем хуже для них. Ведь спектакль дается для зрителей и только им доставляет удовольствие, а знатные честолюбцы - лишь комедианты, потеющие на подмостках.
К мандарину, который любил украшать свои одежды множеством драгоценных камней, однажды приблизился лукавый старик-бонза, перед этим долго ходивший за ним по улицам, и, низко поклонившись, поблагодарил за драгоценности.
- О чем он говорит? - воскликнул мандарин. - Любезный, ведь я не подарил тебе ни единого камня!
- Да, - отвечал тот. - Но ты позволил мне смотреть на них, а ведь и самому тебе от них не больше пользы. Стало быть, между нами только та разница, что ты еще должен оберегать их от воров, ну, а меня эти хлопоты не прельщают.
Прощай!
Письмо LXV
[История сапожника-философа.]
Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.
Хотя меня никогда не привлекало зрелище пышных процессий, мне обычно нравится находиться в глазеющей толпе и следить за выражением лиц вокруг: наблюдать удовольствие одних, зависть других и тщеславные желания, обуревающие всех. Недавно с этой целью я отправился посмотреть на торжественный въезд иностранного посла, решив слиться с толпой, кричать вместе с ней, глядеть на то же, на что смотрит она, и на некоторое время приобщиться к развлечениям и радостям простонародья.
Когда я проталкивался вперед, чтобы лучше разглядеть кавалькаду, кто-то наступил мне на ногу и разорвал башмак, поэтому я уже не мог поспевать за остальными и понемногу отстал. Хотя поглядеть на шествие мне таким образом не удалось, я с удовольствием наблюдал зрителей, ковыляя в хвосте толпы, точно инвалид за арьергардом.
И вот в то время как я рассматривал возбужденные лица и наблюдал, как одни зеваки протискивались в первые ряды, а другие довольствовались тем, что успевали увидеть из-за спин и голов, как одни восхищались четырьмя чернокожими лакеями, торчавшими на запятках кареты, другие же - лентами на лошадиных шеях, мое внимание вдруг привлек к себе человек, который показался мне гораздо занятней самой процессии. Это был бедняк сапожник, который сидел в своей лавочке на углу и прилежно трудился, не замечая толпы вокруг. Это равнодушие пробудило во мне любопытство, а так как я нуждался в его помощи, то и решил прибегнуть к услугам этого философа {1}. Узнав, в чем дело, он пригласил меня войти и, положив башмак на колени, принялся молча чинить его.
- Послушай, друг мой, - сказал я, - как ты можешь работать, когда мимо проходит такая пышная процессия?
- Пышная-то она пышная, господин хороший, - ответил сапожник, - и глазеть на нее охотники найдутся. Только мне-то что толку от ее пышности? Вы ведь не знаете, что значит быть сапожником, и хорошо, что не знаете! Кусок хлеба у вас есть, можете себе разгуливать да смотреть по сторонам с утра до ночи, ведь дома-то вас ждет горячий ужин. А пустись-ка я гоняться за этими разряженными господами, только голод разыграется, а он, господи помилуй, у меня и дома велик и уж нагуливать его незачем. Вы вот обедаете по четыре раза на дню, да еще ночью ужинаете, и мне с вас пример брать не к чему. Нет, сударь, коли господь призвал меня в этот мир чинить старые башмаки, я к этим разряженным господам не имею касательства, а они ко мне. Заметив мою улыбку, он продолжил:
- Видите эту колодку, сударь, и молоток? Так эти колодка и молоток два моих самых верных друга на свете. Иных друзей у меня нет, хотя мне друзья очень бы пригодились. А у знатных господ иной раз бывает по пятьсот друзей, затем что им они без надобности. Покуда я верен молотку да колодке, мне не на что жаловаться, а стоит мне поглазеть на всякие там процессии, как опостылеет мне мое ремесло, на сердце становится тяжело и рука не поднимается.
Эти его слова только раззадорили мое любопытство, и мне захотелось узнать побольше о человеке, которого Природа сотворила философом. А потому я незаметно заставил его разговориться о его жизни.
- Я странствую вот уже пятьдесят пять лет, - начал он. - Сегодня я здесь, а завтра, глядишь, меня уже здесь нет, ибо, на свое горе, в молодости я очень любил перемены.
- Стало быть, вы путешественник? - прервал я его. - Нет, путешествиями похвастать я не могу, - ответил он. - Сколько помню, за всю мою жизнь я только трижды покидал родной приход, но уж тут нет такой улицы, на которой я бы в свое время не жил. Стоило, мне обосноваться на одной улице, как непредвиденное несчастье или желание испытать судьбу уводило меня на добрую милю от прежних заказчиков и какой-нибудь другой сапожник неудачливее занимал мое место и богател. А когда один из них умер в прежней моей лавке, так у него в поясе нашли целых семь фунтов и семь шиллингов, и все в золотых монетах.
Я невольно усмехнулся, слушая об этих путешествиях у домашнего очага 2, и спросил его, был ли он когда-нибудь женат.
- А то как же, сударь, - воскликнул он, - шестнадцать долгих лет! И тяжко мне приходилось, бог свидетель! Моя благоверная вбила себе в голову, что единственный способ преуспеть в этом мире - это копить деньги, а потому заработаю я за неделю всего три шиллинга, она уж обязательно припрячет все, что ей удастся забрать в руки, хотя неделю потом мы голодали.
Первые три года мы с ней из-за этого ссорились чуть ли не каждый день, и мне всегда удавалось настоять на своем. Но она была упрямая и продолжала прятать деньги. Наконец, я устал ссориться и настаивать на своем, и уж тут она принялась копить, пока я от голода чуть не протянул ноги. От такого ее поведения я с горя зачастил в трактир. Там сидел я с теми, кому тоже свой дом опостылел, и пил, пока были деньги, а потом пил в долг, пока верили, и в конце концов однажды, когда меня не было дома, явилась к нам трактирщица и вручила жене длиннющий счет, который разбил сердце моей благоверной. После ее смерти я обшарил всю нашу лавку, но она так ловко запрятала деньги, что я так и не нашел ни единого фартинга.
К этому времени мой башмак был уже починен, и потому, уплатив бедному ремесленнику за труды и сверх того вознаградив его за повесть, я поспешил домой для того, чтобы продлить полученное от этой беседы удовольствие, пересказав ее моему другу.
Прощай!
Письмо LXVI
[Различие между любовью и благодарностью.]
Лянь Чи Альтанчжи - к Хингпу, через Москву.
Уместное великодушие приносит нам многие блага, но только не любовь тех, кто рядом с нами. Оно приносит уважение и даже непритворную привязанность, однако подлинная любовь рождается в душе сама собой, и ее нельзя добиться великодушием, ни усилить подарками, ни сохранить щедростью. Человек, облагодетельствованный нами, не властен любить по обязанности и не в силах превратить благодарность в страсть.
Щедрая помощь или иное благодеяние могут пробудить симпатию, могут вызвать в облагодетельствованном сознание долга, желание заплатить добром за добро. Это и есть благодарность, простая благодарность без примеси любви, и это все, чем может вознаградить чуждый притворства рассудок за оказанные милости.