Конечно, про тюрьму говорят разное, но по мне приятнее Ньюгейта места не найти. Я там ел и пил вволю, и мне не надо было работать, но, что поделаешь, эта жизнь была слишком хороша, чтобы продолжаться вечно! Через пять месяцев меня погрузили на корабль и увезли с еще двумя сотнями таких же, как я. Ехалось нам так-сяк. Сидели мы в трюме и мерли, как мухи, потому что дышать там было нечем, да и еды не хватало. Только мне-то есть не хотелось, потому что меня всю дорогу трясла лихорадка. Видно, само провидение обо мне позаботилось, и, когда с едой стало туго, оно избавило меня от голода. Когда мы добрались до места, нас продали плантаторам. Я был сослан на семь лет, а так как к этому времени я успел позабыть грамоту, то мне пришлось работать вместе с неграми; но я честно трудился, как мне и было положено.
Когда семь лет кончились, я нанялся на корабль и так добрался домой. До чего же я обрадовался, когда опять увидел старую Англию, ведь я очень любил свою родину. О свобода, свобода, свобода! Вот достояние каждого англичанина, и я. готов умереть, защищая ее! Однако я боялся, что меня снова могут обвинить в бродяжничестве, а потому решил не возвращаться в деревню; я остался в городе и работал всякую работу, когда мне удавалось ее найти. Так жил я некоторое время очень счастливо, но вот однажды вечером, когда я возвращался с работы, меня сбили с ног два каких-то человека и велели не двигаться. Они оказались вербовщиками. Они поволокли меня к судье, и так как я не мог назвать свой приход и свое занятие (это-то всегда и губило меня), то мне предложили либо стать матросом на военном корабле, либо завербоваться в солдаты {2}. Я предпочел стать солдатом, и в этой роли, достойной джентльмена, провел две кампании и участвовал в сражениях во Фландрии {3}, получив всего одну рану в грудь навылет, которая и по сей день дает о себе знать.
Когда заключили мир, мне дали отставку, но работать мне было трудно, потому что рана часто болела, и я завербовался на службу в Ост-Индскую компанию. Там я участвовал в шести крупных сражениях с французами {4}, и, конечно, умей я читать и писать, капитан непременно повысили бы меня в чине, так что был бы я капралом. Но, видно, не судьба была. Вскоре я заболел, и, когда уже ни на что не годился, мне разрешили возвратиться домой. В кармане у меня было сорок фунтов, которые я скопил на службе. Дело было уже в начале нынешней войны {5}, я надеялся благополучно добраться до родных берегов и жить на эти деньги в свое удовольствие, но правительству нужны были солдаты, и меня снова завербовали еще до того, как я успел ступить на землю.
Наш боцман вбил себе в голову, что я упрямый малый, он уверял всех, будто я отлично разбираюсь в морском деле, но притворяюсь, чтобы бездельничать. А между тем, видит бог, я ничего в этом не смыслил! Он бил меня всем, что попадалось под руку. Но, как бы он меня ни бил, мои сорок фунтов были при мне и служили мне утешением и утешали бы меня и по сей день, если бы наш корабль не захватили французы, а уж тогда я потерял все свои денежки до последнего пенни!
Наш экипаж французы бросили в тюрьму, и многие там погибли, потому что не могли вынести тюремной жизни, а мне все было нипочем, потому как я уже хлебнул ее. Однажды ночью, когда я спал на нарах, закутавшись в теплое одеяло (потому что, надобно вам сказать, я всегда любил спать с удобствами), меня разбудил боцман, державший в руке потайной фонарь. "Джек, - говорит он мне, - готов ты вышибить мозги французскому часовому?" "Ладно, - отвечаю я, протирая глаза, - мне своего кулака не жалко". "Тогда, - говорит он, ступай за мной, и уж мы на своем поставим". И вот я встал, завернулся в одеяло, потому что другой одежды у меня не было, и мы пошли расправляться с французами. Оружия у нас, правда, не было, но ведь один англичанин всегда стоит пятерых французов. Подкрались мы к дверям, у которых стояло двое часовых, накинулись на них, вмиг обезоружили и повалили. Мы бежали вдевятером. Добравшись до пристани, захватили первое подавшееся суденышко и вышли в море. Не прошло и трех дней, как нас подобрал английский капер, который был рад такому подкреплению; ну мы и дали свое согласие и решили попытать с ними счастье. Только нам не повезло. На третий день наш капер столкнулся с французским военным кораблем, на нем было сорок пушек, а у нас всего двадцать три, но мы решили дать бой. Сражение длилось три часа, и мы, - конечно, одолели бы француза, но, к несчастью, потеряли почти всю команду, когда победа была уже у нас в руках. Так я снова угодил во французский плен, и мне пришлось бы плохо, попади я вновь в эту брестскую тюрьму, да только на мое счастье по дороге наш корабль захватили англичане, и вот я вновь оказался на родине.
Да, чуть не забыл сказать вам, что в этой стычке с французами я был дважды ранен: мне оторвало четыре пальца на левой руке и правую ногу. Если бы мне повезло и я потерял бы ногу и покалечил руку на борту королевского судна, а не на капере, то имел бы тогда право до конца своих дней получать одежду и денежное содержание, но, видно, не судьба. Один родится на свет с серебряной ложкой во рту, а другой с деревянным уполовником. Но все же, благодарение богу, я в добром здравии, и нет у меня на земле врагов, кроме француза да мирового судьи".
С этими словами он заковылял прочь, восхитив меня и моего приятеля твердостью духа и довольством своим жребием. Мы не могли не признать, что повседневное знакомство с нуждой является лучшей школой душевной стойкости и истинной философии.
Прощай!
Письмо CXX
[О нелепости некоторых титулов последних английских монархов.]
Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.
Титулов у европейских государей гораздо больше, чем у азиатских владык, но зато они далеко не столь величественны. Король Биджапура {1} или Пегу не ограничивается тем, что присваивает себе и своим наследникам власть над всем миром, он объявляет своим владением все небеса и шлет приказы Млечному пути. Европейские монархи ведут себя скромнее и ограничивают свои титулы земными пределами, но недостаточную их пышность возмещают количеством. Их пристрастие к длинному перечню этих побрякушек доходит до того, что я знавал германского государя, у которого было больше титулов, нежели подданных, и испанского дворянина, у которого было больше имен, чем рубашек.
В противоположность этому "английские монархи, - свидетельствует писатель прошлого века, - считают ниже собственного достоинства присваивать себе такие титулы, которые лишь льстят гордости, но ничего не прибавляют к славе; они выше того, чтобы право на почтение обретать о помощью хилых потуг геральдики, ибо вполне удовлетворены сознанием своего всеми признанного могущества". Ныне, однако, правила эти преданы забвению: с некоторых пор английские монархи присвоили себе новые титулы и вычеканили на монетах названия и гербы никому не известных герцогств, крохотных княжеств и зависимых земель {2}. Я уверен, что тем самым они хотели еще более возвеличить, британский трон, но на самом деле эти жалкие украшения умаляют величие, которое эти государи стремились упрочить.
Титулы, присваиваемые себе королями, как и архитектурные украшения, должны отличаться величественной простотой, которая более всего внушает благоговение и трепет; излишние мелкие украшения в обоих случаях свидетельствуют о низменном вкусе или скрытом убожестве. Если, к примеру, китайский император помимо прочих титулов присвоил бы себе еще и титул помощника мандарина Макао {3}, а король Великобритании, Франции и Ирландии пожелал, чтобы его именовали вдобавок герцогом Брентфорда {4}, Люнебурга {5} или Линкольна {6}, то кто не вознегодовал бы на такое смешение великих и ничтожных притязаний и в герцоге или помощнике не забыл бы императора.
Такой же пример унижающего честолюбия дал нам прославленный король Манакабо, когда заключил с португальцами первый договор. Среди даров, врученных ему послом этого народа, был меч с бронзовой рукоятью, который, судя по всему, пришелся королю особенно по вкусу. Для него этот меч был столь важным знаком собственной славы, что он счел необходимым упомянуть его среди многочисленных своих титулов. Посему он велел, чтобы подданные впредь именовали его так: "Талипот, бессмертный властитель Манакабо, вестник утра, светоч солнца, повелитель всей земли и могущественный владетель меча с бронзовой рукоятью".
Это смешение блестящих и жалких титулов, помещение на одной и той же медали гербов великой империи и безвестного княжества проистекает из самых благородных побуждений последних английских монархов. Стремясь выразить свою любовь к родному краю, они отчеканили на монетах его название и эмблемы, таким способом возвыся страну, доселе пребывавшую в неизвестности. Само собой разумеется, что народ, отдавший Англии своего короля {7}, должен был получить взамен какое-то почетное вознаграждение. Однако теперь дело обстоит по-иному. Ныне в Англии правит истинный англичанин {8}, а посему его подданные могут уповать на то, что на английских монетах будут вычеканены английские титулы.
Если бы английские деньги предназначались к обращению в Германии, тогда названия и гербы немецких княжеств не выглядели бы на них столь неуместно. Но хотя прежде это и могло иметь место, однако в будущем такая опасность не предвидится, и, поскольку Англия намерена придержать свое золото, я искренно полагаю, что Люнебург, Ольденбург {9} и прочие могут оставить свои титулы у себя.
Среди государей распространен ложный предрассудок, будто множество громких имен способствует их влиянию. Между тем истинно великие люди всегда этим пренебрегали. Когда Тимур-хромец {10} завоевал Азию, к нему явился некий оратор с поздравлениями. Он принялся славить Тимура, называя его величайшим и прекраснейшим из смертных. Повелителю не нравилась эта жалкая лесть, но оратор не унимался и объявил, что Тимур - самый храбрый и совершенный из земных существ. "Остановись на этом, друг, - воскликнул хромой владыка, - и подожди, пока я не обзаведусь другой ногой". Лишь ничтожества и тираны находят удовольствие в умножении этих знаков тщеславия. Но подлинное могущество и свобода ставят себе более высокие цели, и лучшей хвалой им часто служит величественная простота.
Молодой английский монарх уже выказал надлежащее презрение к некоторым бессмысленным атрибутам королевской власти: поварам и поварятам пришлось покинуть королевскую кухню, многочисленная челядь и целая армия бездельников получила отставку. Поэтому можно надеяться, что юноша, сумевший вернуть двору бережливость и простоту, проникнется в скором времени истинным уважением к собственной славе и подобно тому, как он отменил бесполезные должности, сумеет с презрением отвергнуть и пустые или унизительные титулы.
Прощай!
Письмо СХХI {1}
[О причинах нерешительности англичан.]
Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.
Всякий раз, когда я пытаюсь охарактеризовать англичан в целом, тотчас возникают какие-нибудь непредвиденные трудности, которые мешают мне осуществить мое намерение, и я не знаю, осуждать их или хвалить. Когда я размышляю об их рассудительности и склонности к философии, они вызывают мое одобрение, но стоит мне только взглянуть на оборотную сторону медали, как я замечаю непоследовательность и нерешительность, и тогда просто не верится, что я вижу перед собой тот же самый народ.
Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что непоследовательность эта проистекает именно из их склонности к размышлению. Человек, всесторонне рассматривающий какой-нибудь запутанный предмет и призывающий на помощь разум, неизбежно будет часто менять свои взгляды, блуждать в разноголосице мнений и противоречивых доказательств; любая перемена точки зрения изменит открывающуюся перед ним картину, придаст силу дотоле не возникавшим соображениям и будет способствовать еще большему смятению ума.
Наоборот, те, кто ничего не проверяет разумом, действуют просто. Невежество не знает сомнений, оно руководствуется инстинктом, и в узких пределах скотского единообразия человеку не грозят никакие неожиданности. То, что справедливо по отношению к отдельным людям, столь же верно, применительно к государствам. Рассуждающее правительство, подобное здешнему, испытывает постоянные потрясения, в то время как королевства, где люди приучены не прекословить, а повиноваться, не ведают никаких перемен. Так, в Азии, где власть монарха зиждется на силе и страхе подданных, изменение системы управления - вещь совершенно неизвестная. Там у всех людей будто один склад ума, извечное угнетение их нимало не смущает. Исполнение воли монарха - вот их главный долг. Любая отрасль управления словно в капле воды отражает все государственное устройство в целом, и если один тиран низложен, вместо него появляется другой, чтобы управлять точно так же, как его предшественник. Англичане же не подчиняются власти, как покорные овцы, а пытаются руководствоваться разумом и сообразуются не с волей государя, а с естественными правами человека. Но то, что отстаивает у них одно сословие, отвергается другим, и доводы как тех, так и других представляются достаточно убедительными. В Азии народами управляют согласно незыблемым обычаям, а в Англии - с помощью разума, беспрестанно меняющего свой облик.
Недостатки азиатского образа управления, опирающегося на обычай, очевидны: его пороки неискоренимы, и гений в этих условиях низводится до уровня посредственности, так как недопустимо, чтобы более ясный ум искал средства исправить явные изъяны. Но, с другой стороны, раз их образ управления не меняется, то им нечего опасаться новых пороков или непрерывных перемен. Борьба за власть длится там обычно недолго, после чего в стране воцаряется прежнее спокойствие. Там привыкли к подчинению, и люди приучены не иметь никаких иных желаний, кроме тех, которые им дозволено удовлетворять.
Недостатки правительства, которое, подобно английскому, во всех своих действиях руководствуется разумом, не уступают вышеописанному. Необычайно трудно принудить большое число свободных людей действовать совместно ради общей пользы; здесь хлопочут о всевозможных благодетельных переменах, но попытки претворить их в жизнь неизбежно ведут к новым потрясениям в государстве, ибо всяк понимает благо по-своему, и в результате предрассудки и краснобайство нередко одерживают верх над справедливостью и общественным благом. Но хотя при подобных порядках народ может поступать вопреки своим интересам, он будет пребывать в счастливом неведении: ведь заблуждения незаметны, покуда не начали сказываться их последствия. Здесь каждый человек сам себе тиран, а такому господину он все легко прощает. Словом, неудобства, которые он испытывает, могут на деле быть равными тем, которые испытывают люди при самой жестокой тирании, но человек терпеливее сносит любое несчастье, если знает, что оно - дело его собственных рук.
Прощай!
Письмо СХХII
[Осмеяние манеры, в которой пишутся книги о путешествиях.]
Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
первому президенту китайской Академии церемонии в Пекине.
Мое длительное пребывание здесь начинает меня тяготить. Стоит только предмету утратить новизну, как он перестает доставлять нам удовольствие. Некоторым натурам столь любезны перемены, что само удовольствие, войдя в привычку, становится несносным, и это побуждает нас искать новое счастье, хотя мы и платим за него ценою бед. А потому я жду только приезда сына, чтобы покинуть это изрядно наскучившее место и отправиться искать новые радости в лишениях и опасностях. Я признаю, что жизнь, растрачиваемая в бесконечных скитаниях, - это лишь пустое времяпрепровождение, но разменивать жизнь на пустяки - таков удел человечества. Прыгаем ли мы на сцене или важно выступаем на коронации, вопим ли у праздничных костров или произносим речь в сенате, все равно в конце концов нас неизбежно ждет горькое разочарование. Принимая участие в этом спектакле, мудрые посмеиваются, а глупцы важничают, и, быть может, к этому только и сводится различие между, ними. Пусть это послужит оправданием моим легкомысленным письмам. Я говорил о пустяках и знал, что это пустяки: ведь для того, чтобы представить жизнь в смешном виде, достаточно только назвать вещи своими именами.
Описывая эту страну, я опустил некоторые примечательные подробности, потому что считал их известными тебе, или потому, что сам был недостаточно с ними знаком. Но есть одно упущение, которого, как я предвижу, мне не простят, - я ни слова не сказал о здешних зданиях, дорогах, реках и горах. Именно на такие описания особенно щедры все прочие путешественники, поэтому мое молчание покажется особенно вопиющим. С каким наслаждением, например, читают о том, как некто, странствуя по Египту, измерил тростью упавшую колонну и определил, что длина ее составляет ровно пять футов и девять дюймов, а затем спустился в катакомбы и вылез из них через другой ход, или как он отломил палец у древней статуи, хотя за ним следил янычар, или как присовокупил еще одну догадку к уже известным ста четырнадцати о значении имен Исиды и Осириса {1}.
Я так и слышу, как мои друзья в Китае требуют такого же отчета о Лондоне и его окрестностях, и если я пробуду здесь несколько дольше, то, вероятно, смогу удовлетворить их любопытство. Когда исчерпаются другие темы, я собираюсь обстоятельнее описать городскую стену, а также изобразить прекрасный дом лорд-мэра, перечислить великолепные площади, где стоят особняки вельмож, и не премину рассказать о дворцах английских королей. Не забуду я упомянуть о красотах Шу-Лейна {2}, где живу со дня моего приезда. И тогда ты сам убедишься, что в искусстве описаний я ни в чем не уступлю многим моим собратьям-путешественникам. А покамест посылаю тебе образец такого рода сочинений - краткие заметки о недавнем путешествии в Кентиш-таун {3}, которые я набросал в манере современных путешественников.
"Будучи много наслышан о Кентиш-тауне, я возымел сильное желание увидеть это прославленное место. Я, конечно, предпочел бы удовлетворить любопытство, не утруждая себя поездкой туда, но это представлялось затруднительным, а потому я решил отправиться в путь. Путешественники обыкновенно добираются до Кентиш-тауна двумя способами - либо нанимают карету, что обходится в девять пенсов, либо идут пешком, что не стоит ни пенса. Езда в карете, на мой взгляд, несравненно более удобный способ передвижения, но я все же решил отправиться пешком, сочтя такой способ передвижения наиболее дешевым.
Итак, отправляясь в путь по Собачьему проезду, вы выходите на прекрасную дорогу, по обеим сторонам которой тянутся изгороди; справа открывается живописный вид на рощи и луга, усеянные цветами, которые без сомнения, услаждали бы обоняние, если бы навозная куча слева не добавляла к их ароматам своего благоухания. Эта куча намного древнее самой дороги, и я не могу не упомянуть о несправедливости, в которой чуть было не оказался повинен. Ведь я обрушил свой гнев на тех, кто нагромоздил навозную кучу возле самой дороги, тогда как должен был бы обратить его против тех, кто проложил дорогу возле навозной кучи.
Несколько далее взор путешественника ласкает сооружение, напоминающее триумфальную арку. Однако такие строения составляют особенность этой страны и в просторечии именуются дорожной заставой. На фасаде я мог различить сделанную большими буквами довольно пространную надпись, начертанную, возможно, по случаю какого-нибудь торжества, но поскольку я спешил, то предоставил разбирать ее другому любознательному путешественнику, которому случится избрать эту дорогу, сам же, продолжая путь на запад, - вскоре достиг необнесенного стеной города, носящего название Излингтон.
Это весьма опрятный город с домами преимущественно кирпичными и церковью с колокольней. Посреди города есть небольшое озеро или, скорее, пруд, ныне, правда, сильно запущенный. Говорят, летом он пересыхает; если это в самом деле так, то вряд ли в нем может в изобилии водиться рыба, что, по-видимому, сообразили и местные жители, которые привозят рыбу к своему столу из Лондона.
Осмотрев достопримечательности этого славного и живописного города, я отправился далее, оставив справа прекрасное каменное сооружение, именуемое Белым Акведуком. Жители Лондона частенько собираются здесь, чтобы отпраздновать день горячих булочек с маслом. Несомненно, зрелище людей, восседающих за маленькими столиками, должно быть и забавным и поучительным для стороннего наблюдателя, но еще занимательней это празднество для того, кто сам принимает в нем участие.
Отсюда без всякой охоты отправился я в Панкрас {4}, как пишут обычно название этого местечка, или Пэнкридж, как его произносят, но которое следует и произносить и писать Пангрейс. Эту поправку я отваживаюсь предложить mea arbitrio {По моему суждению (лат.).}; слово по-гречески "все"; будучи присоединено к английскому слову "грейс", означающему милосердие, милость, оно образует слово Всемилостивый или Всемилость, что, конечно, является, весьма подходящим названием для такого священного места, каким оно почитается. Но как бы то ни было, если не считать приходской церкви с ее прекрасной колокольней, Всемилость не заслуживает внимания любознательного путешественника.
От Всемилости до самого Кентиш-тауна удобная дорога тянется среди прелестной сельской местности, обильно орошаемой прекрасными сточными канавами. Вокруг все пестрит от цветов, аромат которых доставлял бы усладу путнику, если бы благоуханный ветер не забивал ему пылью нос.
При въезде в Кентиш-таун первыми бросаются в глаза лавки ремесленников, где торгуют свечами, мелким углем и половыми щетками. Есть там и несколько величественных кирпичных зданий с многочисленными столбами для вывесок или, вернее, колоннами, весьма своеобразной архитектуры. Посылаю тебе изображение некоторых из них (vide таблицы А. В. С.). Свое название этот прелестный город получил, по всей вероятности, от своего соседства с графством Кент, и в этом, разумеется, нет ничего странного, поскольку их разделяет только Лондон и прилегающие к столице селенья. Но как бы то ни было, дело близилось к вечеру, и, наскоро поужинав жареной бараниной и сушеными плодами, именуемыми картофелем, я решил, что продолжу свои наблюдения на обратном пути. И сделал бы это с удовольствием, не помешай одно обстоятельство, которое я, говоря чистосердечно, предвидел заранее: приближение ночи не позволило мне обозревать окрестности, ибо домой я возвращался в полной темноте".
Прощай!
Письмо CXXIII
[Заключение.]