Ложась спать, я сомневался, что мне удастся отдохнуть. Перед глазами стоял вампир — сперва вежливый коллега, неизвестно как оказавшийся на службе Легиона, потом хищник, вздумавший поиграть с жертвой, а затем — очередной узел в ткани моей судьбы, случайно или нет возникший после видения с Олливандером. Однако уснул я быстро и проснулся лишь поздним утром, почувствовав, как через мои ноги переползает Мадими. Не успел я решить, стоит ли на всякий случай браться за оружие, как змея остановилась, заметив, что я уже не сплю и смотрю на нее.
— Я хочу извиниться, — сказала она. — Прости. Ничего не могла с собой поделать. Я их ненавижу, хотя сама ни разу не видела. Наверное, память крови — когда‑то они на нас охотились.
— Ничего, — ответил я. — Вчера мне пришлось с одним из них встречаться по делам.
— У тебя бывают странные дела, — заметила Мадими.
Выйдя в кухню, я увидел сокола, сидящего на перилах балкона. Жалея птицу, проделавшую такой долгий перелет всего за ночь, я пригласил ее внутрь, однако сокол только подобрался ближе к балконной двери, но в кухню не зашел. Тогда я предложил ему мышь, которыми кормил Мадими, и он с удовольствием принял угощение. Привязав к лапе написанное вчера письмо, я отослал птицу в Хогвартс и начал готовить завтрак.
Ин сообщала, что сможет приехать на час раньше — только не надо ее встречать, адрес она знает. Несмотря на это, без десяти три я аппарировал на международный вокзал, где полтора месяца назад встречал Тао.
Долго ждать не пришлось — в отличие от сестры, Ин была пунктуальна. Одетая в длинное черное пальто и черную мужскую шапку, она деловито вышла из портальной и, увидев меня, недовольно скривилась.
— Пап, ну я же просила… Думаешь, я бы заблудилась в ваших трех соснах?
— Дело не в этом.
— А в чем?
— В безопасности.
Зная мой пунктик, Ин предпочла его не комментировать.
По сравнению с Тао (а я всегда невольно их сравнивал, хотя знал, что это неправильно) Ин казалась гораздо серьезнее и строже как к себе, так и к окружающим. Если Тао любила выглядеть общительной и веселой, несмотря на интересы, сближавшие ее, скорее, с Риддлом, то Ин предпочитала производить впечатление человека, которого интересует только дело, переводя в категорию "дел" всё, что удостаивалось ее внимания. Она уже очень давно не рассказывала мне о том, что происходило в ее жизни, и сейчас я почти ничего не знал о теме, над которой она работала, есть ли у нее друзья, и чем она собирается заниматься в будущем.
Дома Ин заглянула в комнату, но входить не стала и уселась за стол на кухне. Она отказалась от чая и без предисловий перешла к делу:
— Ты хотел о чем‑то поговорить?
Я сел напротив, неожиданно чувствуя себя смущенным и даже пристыженным от того, что мы так редко общаемся.
— Да. В каком‑то смысле я хотел у тебя проконсультироваться.
— Очень интересно, — сказала Ин без иронии.
— Ты что‑нибудь знаешь об ископаемых вампирах? Только не то, что пишут в справочниках — это мне известно.
— Вампиры… — Ин откинулась на спинку стула. — Вампиры плохо изучены; разумные существа, к тому же хищники, доминантные в любой области заселения. — Она посмотрела на меня вопросительно. — Надеюсь, ты знаешь, что они хоть и называются ископаемыми, но пребывают в добром здравии до сих пор?
— Похоже, в Легионе я слышу об этом последним, — вздохнул я.
— А что конкретно тебя интересует?
— Для начала, почему они считаются вымершими.
— На самом деле то, что вид жив, стало известно недавно, лет двести назад или около того. Раньше им удавалось скрываться под землей, в пещерах… даже во льдах, на Северном полюсе. В общем, там, где темно и холодно — жить на поверхности им не нравится, хотя охотились они наверху. Но с какого‑то момента они больше не могли подниматься: людей стало слишком много, а вампиры хоть и сильные, но не бессмертные. Так что они сочли за лучшее окончательно уйти в подполье. — Ин усмехнулась. — Когда выяснилось, что вид сохранился, те, кто их обнаружил, решили не раздувать истерию. Кому нужна конфронтация? Вампиров не так много, и если бы они решили сопротивляться, мы бы их победили, поэтому они предпочли принять условия договора, на основе которого и сложилось сегодняшнее положение — они внизу, мы наверху, и никто никому не мешает.
— У них есть какие‑то необычные способности?
Ин помедлила с ответом.
— Я не видела вампиров живьем и не могу сказать ничего определенного. У них есть собственная магия, и для операций они не используют никаких посредников вроде палочек или артефактов. Чужую магию они не любят, поэтому редко охотятся на колдунов и магических существ.
— "Редко" в данном случае слово, вселяющее оптимизм, — усмехнулся я.
— Да, и еще никто не знает, как они размножаются, никто не видел их детей, — закончила Ин. — На эту тему могут быть какие‑то исследования, но поскольку я к твоему вопросу не готовилась, то и сказать ничего не могу. Если очень надо, я узнаю.
— Не надо. Забудь об этом разговоре. Мне теперь есть над чем подумать.
Я ожидал, что она спросит, не видел ли я вампира, но Ин молчала, осматривая кухню. Наконец, она встала, подошла к окну и выглянула на улицу.
— Тут уютно, — сказала она. — Вообще у тебя уютная квартира. Ничего лишнего — это хорошо. — Она повернулась, оперлась руками о подоконник и прыжком уселась на него. — Ты разозлился, когда мама не захотела пойти с тобой на вечер?
Вопрос застал меня врасплох, и я не смог быстро придумать, что сказать. Мое молчание Ин расценила как ответ.
— Тебе не нужно ждать от нее слишком многого, — произнесла она. — Вы и так самая крепкая пара из всех, кого я знаю. Большинство мужчин не выдерживают жизни с лисицами.
— Я не разозлился, — наконец, ответил я. — Точнее, если я и сердился, то только на себя. Не надо было ничего у нее просить.
Ин не ответила.
— А ты почему согласилась?
Я тут же пожалел, что задал этот вопрос, прозвучавший довольно грубо, однако Ин только улыбнулась.
— Это просто. Во–первых, я ищу спонсоров для нашей новой лаборатории. Пока она только в проекте, и нам нужны вложения. В Китае все гранты уже разобраны, а тут так удачно звонишь ты… Надеюсь, на благотворительном вечере у всех будет достаточно благотворительное настроение, чтобы подумать о более полезном вложении капиталов, чем эти ваши доходяги–колдуны. Ну а во–вторых, мне просто интересно посмотреть, как ты тут живешь.
Два с половиной года назад, вскоре после прибытия в Лондон, я посетил Клайва Пирса. Многие десятилетия Пирс был руководителем разведывательной сети Легиона в Великобритании, хотя в этой ипостаси его мало кто знал. Следуя за слугой–эльфом по коридору, украшенному портретами предков и картинами со сценами баталий, в которых эти предки, возможно, сражались, я чувствовал себя неуютно; построенный в середине девятнадцатого века каменный дом обладал тяжелой, давящей атмосферой, и хотя в нем жило довольно много людей, включая младшую сестру Трента с семьей, кроме слуги я больше никого не встретил. Эльф привел меня в просторный кабинет, вдоль стен которого стояли высокие книжные шкафы с непрозрачными стеклами, а на диване у окна сидел сам хозяин поместья.
— Думаю, теперь ты лучше понимаешь, что здесь тогда происходило, — сказал мне Пирс через некоторое время.
— Понимаю, — ответил я, совершенно не желая касаться этой темы. — Хотя вмешательство Легиона могло бы не допустить переворота.
— Глядя в прошлое, нам кажется, что мы могли бы сделать то или это, но в настоящем у нас никогда нет выбора, — сказал Пирс. — В настоящем мы всегда делаем что‑то одно, потому что данное действие является наиболее вероятным при всех известных — и неизвестных — векторах влияния.
Я угрюмо молчал. Азбучные истины мне не требовались.
— Могу привести тебе несколько причин, по которым мы этого не сделали, — продолжил Пирс, — но ты и сам их знаешь, став одним из нас.
— Я тоже могу привести вам несколько причин, по которым вы могли это сделать.
— На самом деле только одну, — сказал Клайв Пирс. Я замер, не спуская глаз с хозяина дома. — Прости, — он слегка склонил голову, — но это жизнь. В ней редко бывает так, как мы хотим, тем более если мы понимаем свои желания только после того, как всё случилось. В первую войну с Волдемортом Легион предлагал Министерству свои услуги, однако ему было отказано. Англичане не желали чужих войск на своей территории, и их можно понять: когда в стране хаос и бойня, совсем не хочется видеть в ней сомнительную, мало кому известную военную организацию. Потом произошел случай с Поттером, и все успокоились. Что до второй войны, Фадж был идиотом, с ним не имело смысла разговаривать, а Скримджер — он знал о нас и вполне мог попросить о помощи, если бы счел нужным… или переступил через свою гордость. В конце концов, мы не няньки; пусть каждый сам принимает решение и отвечает за него.
— Не надо было ничего ждать и ничего просить, — упрямо сказал я. — Надо было просто придти и поймать его. Как мы делаем это сейчас.
— Сейчас мир другой, — философски заметил Пирс. — Мы дичаем, и дичаем стремительно, а потому можем позволить себе то, чего не могли раньше. Я смотрю в будущее с большим пессимизмом.
— Кто‑то называет это одичание прогрессом.
— И ты?
— Не знаю. Я не смотрю так широко.
— Линг, нам в этом жить. Последствия того, что мы делаем или чего не делаем, однажды станут нашим настоящим. Мы должны быть лично заинтересованы…
— В таком случае, почему вы не были лично заинтересованы тогда? Ведь сейчас наше настоящее было бы другим!
Пирс вздохнул.
— Потому что мы не могли без спроса ввести сюда те немногие войска, что у нас были, и не могли поручить решение проблемы отдельным специалистам, потому что нам не хватало информации. Время было упущено — когда Риддл вернулся, стало поздно что‑либо предпринимать. Если бы в первую войну Легион смог наладить хорошие отношения с Дамблдором, возможно, совместными усилиями мы бы действительно предотвратили возвращение Риддла. Но Легион не смог — Дамблдор категорически нам не доверял.
— Но он же к вам обращался…
— Он обращался лично ко мне, а не к Легиону. Даже если он догадывался о нашей связи, то никак не дал это понять. Он просил меня как частное лицо, и в нужный момент я пришел, потому что на самом деле был лично заинтересован. У легионеров ведь есть известная свобода действий, разве не так?
— Тебе туда не хочется, — констатировала Ин перед выходом. Я покачал головой:
— Хочется не хочется, а надо.
На официальных приемах я чувствовал себя чужим. Там собирались аристократы с ветвистой генеалогией, уходящей на десяток — другой поколений в глубь веков, бизнесмены с состояниями, казавшимися мне настолько большими, что обладанием такими деньгами теряло всякий смысл, и важные чиновники, к которым относился и я. Это был мир скучной, претенциозной публики без чувства юмора, которая любила сплетничать и устраивать друг другу мелкие и крупные пакости. У меня плохо получалось поддерживать отношения с важными людьми, поэтому чаще всего я сидел в унынии, мечтая поскорее вернуться домой или перекидываясь с соседями ничего не значащими фразами. Сейчас, на благотворительном вечере Мазерсов, я надеялся, что разговор не сведется к серии банальностей вроде тех, которые мне пришлось выслушать во время первой встречи.
Не успели мы толком оглядеться, как пожилой слуга–эльф попросил меня следовать за ним, и Ин осталась в одиночестве. Замок с неизменными портретами предков, дорогим фарфором и множеством комнат за высокими дверьми напоминал дом Пирса (да и любого другого аристократа). Мы поднялись на второй этаж, удаляясь от зала, где скоро должен был начаться благотворительный аукцион; шум голосов постепенно стих, и нас окутала приятная тишина.
Клайв Пирс ждал меня не один. Вместе с ним в комнате находилась молодая женщина лет двадцати пяти, в джинсах и синем вязаном свитере с веселым белым барашком, что показалось мне несколько вольным выбором одежды для проходившего внизу мероприятия. В отличие от нее, Пирс был в смокинге и бабочке.
— Линг, познакомьтесь. Это мисс Эмилия Мазерс. Возможно, в будущем вам придется работать вместе.
Девушка встала и крепко пожала мне руку.
— Давайте к делу, — сказал Пирс, когда я занял третье кресло. — Надеюсь, всем ясно, что мы не можем позволить невыразимцам обрести полный контроль над постом премьер–министра, кто бы его не занимал. Легион много лет пытался внедрить к ним своих людей, но существует предел допуска, за который ни один из них не прошел из‑за существующих проверок. Мы не знаем львиной доли того, что творится в этом подразделении Министерства. Хуже — мы даже не знаем их силового ядра. Все официальные представители невыразимцев владеют информацией на уровне наших агентов, а потому бесполезны. Буни — первый, кто решил сыграть в открытую. До того, как он стал охранником сознания премьера, мы понятия не имели, что он невыразимец.
— То, что они позволили вам придти на встречу с премьер–министром, либо грубая ошибка, либо начало активных действий, — продолжила Эмилия. — Конечно, они ничего не сделают с ней физически или магически — это нарушение международных конвенций, и никто такого не потерпит, — но они могут вынудить ее уйти, после чего поставят своего человека, которого наверняка уже вырастили и который станет плясать под их дудку. Поскольку невыразимцы вряд ли просмотрели недовольство Бруствера и недооценили вас, они разрешили вашу встречу, чтобы раскрыть карты перед Легионом. Вопрос — зачем им это надо?
Они оба посмотрели на меня.
— Вы действительно не знаете или просто хотите, чтобы я угадал вашу версию? — спросил я.
— Мы хотим услышать новые, — сказал Пирс.
— Я‑то считал, что они ошиблись, что они чересчур тщеславны и недооценили маггловского премьера. Ее поведение на встрече стало для них неожиданностью. Думаю, она давно их раскусила и решила попросить нас о помощи, так что по сути их карты раскрыла она. Если же вы правы, и ход продуманный, вряд ли это перчатка в лицо Легиону. По–моему, дело лично во мне.
Пирс кивнул:
— Это возможно. У них может быть что‑то против тебя?
— Кроме того, что я был Пожирателем? — Я покачал головой. — Нет у них ничего. И кстати, у Бруствера еще достаточно политического веса, чтобы принимать самостоятельные решения. Даже если невыразимцы были против встречи, он мог все сделать по–своему. А сместить Бруствера у них кишка тонка.
— Бруствер — миротворец, — со скептицизмом заметил Пирс. — В наше время это, скорее, исключение, чем правило. На мире много не заработаешь. В данных обстоятельствах смещение — лишь вопрос времени.
— То есть Легион не будет переживать, если Бруствер вдруг выйдет из игры? — удивился я. — Это что‑то новенькое…
— Мы не видим никого, кто способен сейчас занять его место, поэтому он нас устраивает: Бруствер предсказуем, стабилен, но не вечен. — Пирс посмотрел на Эмилию. — Я имел в виду в политическом смысле.
— Мистер Ди, — произнесла Эмилия. — Что бы вы сделали на месте невыразимцев?
Улыбающийся белый барашек на синем фоне казался мне сейчас самой неуместной вещью, какую только можно себе представить в данных обстоятельствах.
— Дискредитировать премьера несложно. Ничто так не снижает рейтинг политика, как два–три удачных теракта. Можно использовать стычки на религиозной почве — то есть еще более серьезные, чем сейчас. Если моя версия справедлива, и каналы поставки нелегалов существуют, это также может нанести по ней серьезный удар.
— Как и по Брустверу. Представьте бойню в Хогсмиде. Колдуны держались подальше от религиозных фанатиков, но сейчас многие из них привезли сюда маггловские семьи и живут вместе, так что нельзя исключать конфликты между местными жителями и приезжими.
Я помолчал, размышляя.
— Насколько мне известно, Бруствер в эти проблемы не вникал, но только потому, что до сих пор не было прецедентов. И я не знаю, что тут можно сделать — разве что выдворить из страны всех нелегалов, которых понавезли колдуны–иммигранты. Но это усилит волнения, а если кто‑то решит этим заняться, сами же англичане обвинят его в фашизме. По крайней мере, некоторые из них…
— Брустверу поставили пат, — заключила Эмилия. — Они вполне способны разыграть эту карту, а он ничего не сможет сделать. Сколько в стране деревень со смешанным населением, подобных Хогсмиду? Если там начнутся неприятности, мало не покажется.
— Мы введем контингент. По договору имеем право.
— Они отстранят Бруствера, выйдут из договора и объявят Легион оккупантами.
— Такое уже бывало, — напомнил Пирс.
— Тогда у нас просто нет времени. Чтобы организовать беспорядки, нужна всего одна команда сверху. Наверняка они без дела не сидели, создавали группы…
— Поверь, мы тоже работали, — негромко сказал Пирс. — Но ты прав, времени нет, и действовать надо сейчас.
Пирс и Эмилия остались в комнате, а я спустился на первый этаж. Аукцион шел своим чередом, и я не стал задерживаться в зале, отправившись бродить по замку в поисках Ин. Ее не было, как и Трента с Полиной. Не знаю, с чего я решил, что они сюда приедут — им было куда лучше в своей тихой норвежской глубинке.
Пройдя несколько комнат, я, наконец, заметил Ин. Встав так, чтобы она меня не видела, я со смешанными чувствами наблюдал за тем, как она что‑то рассказывает Люциусу Малфою, который с выражением невероятной заинтересованности и блеском в глазах следил за каждым ее словом.
На женщин это не действовало. Моя дочь была лисица–оборотень, а магия таких существ — обольщение. Когда‑то, обернувшись людьми, лисы выходили на дорогу, пугая путников ради забавы, завлекали в лес крестьян, строили пакости тем, кто решился им досаждать, или проникали в дома, выходя замуж на глав семейств. Ин не использовала никаких внешних приемов, к которым обращались человеческие женщины. Это была природная магия, и когда она включалась, даже самый обычный разговор становился для собеседника музыкой небесных сфер, и ему было все равно, о чем шла речь — он просто хотел слушать.
— Надо же, кого сюда позвали, — произнес рядом женский голос. Я обернулся.
— Здравствуйте, Нарцисса. Как поживаете?
— Прекрасно, — ответила она, не глядя на меня. — А вот тебе не позавидуешь.
Люциус Малфой давно уже перестал появляться в обществе. После судебных процессов, свалившихся когда‑то на его голову, он постепенно отошел от светской жизни, перестал интриговать и теперь общался лишь с теми немногими друзьями, что у него остались. Спустя десяток лет они основали ностальгическую — и, на взгляд многих, комическую — Палату лордов, не имевшую ничего общего с маггловской, которая ворошила славное прошлое и проповедовала радикальный консерватизм. Однако его место на светской сцене заняла Нарцисса, закалившаяся во времена судов над мужем; я видел ее на званых обедах, посольских приемах, открытиях, закрытиях и прочих собраниях светских персон и высокопоставленных чиновников. Несмотря на возраст, Нарцисса оставалась все такой же великолепной женщиной, при этом не стараясь выглядеть на тридцать в семьдесят, что вызывало во мне уважение, на которое ей, разумеется, было наплевать.
— Кто это там рядом с Люциусом? — произнесла она. — Твоя подружка? Она совершеннолетняя?
— Это моя дочь. И она давно совершеннолетняя.
Нарцисса подняла бровь.
— Какой сюрприз. Что ей надо от моего мужа? Он занят, если она не в курсе. Пусть охотится на богатых женихов в другом месте.
— Она не посягает на его честь, — усмехнулся я. — Просто рассказывает ему… разные увлекательные истории. Видите, с каким интересом он ее слушает?
Нарцисса бросила на меня быстрый взгляд.
— Это правда твоя дочь?
Я кивнул.
— И она будет жить здесь с тобой?
Я рассмеялся:
— А вы заволновались!
Нарцисса гордо промолчала. Я не стал ничего объяснять: в лице ее мужа Ин наверняка нашла спонсора для будущей лаборатории, и вскоре семью Малфоев могли ожидать непредвиденные расходы, так что нервы ей еще понадобятся
— Знаешь, я буду рада, когда, наконец, начнет полыхать, — через минуту произнесла Нарцисса. — И тогда я посмотрю, как вы тут заскачете, пытаясь всё уладить.
— А вы, видимо, надеетесь, что вас не коснется? Или подумываете удрать? Интересно, куда — может, на Северный полюс?
— На Северный полюс сам беги, — парировала она. — А мы бы не позволили помыкать собой всякой безродной шелупони, которую тупоумные магглы понапускали в страну.
В этот момент Малфой принимал от Ин визитную карточку с таким видом, будто она передавала ему невероятную драгоценность. Не успел он сунуть визитку в карман, как рядом оказалась Нарцисса и, не слишком любезно оглядев Ин с ног до головы, увела оборачивающегося мужа прочь. Ин заметила меня и подошла, довольно улыбаясь. Я взял ее под руку:
— Идем отсюда.
— Жаль, а я только разгулялась, — вздохнула Ин, но возражать не стала.
Ранним утром я отправился в Хогвартс. Кремер открыл ворота, не задавая вопросов, а значит, сокол доставил мое письмо, и Макгонагалл согласилась меня принять. В отличие от Лондона, здесь было холодно и снежно. Я шел за Кремером, утопая в сугробах и протаптывая дорожку после ночного снегопада. Из трубы дома Хагрида поднимался прямой столб белого дыма. Вдалеке между теплицами мелькнула чья‑то одинокая фигура.
Завтрак еще не начался, но на лестницах и в коридорах мне то и дело попадались ученики. Макгонагалл ждала в кабинете, куда я вошел по тому же странному паролю, который получил от нее в декабре.
— Хорошо, что ты написал, — сказала директор. — Я и сама хотела с тобой поговорить.
Она выглядела усталой, и я подумал, не поднялась ли она так рано только из‑за того, что я просил о встрече?
— Линг, что происходит? — Макгонагалл смотрела на меня с грустью. — Вчера в Хогсмиде был младший заместитель Кингсли, много полиции, люди из миграционной службы, стиратели памяти, и по–моему, они не собираются уезжать.
— Может, вам сегодня не отпускать детей в деревню?
Макгонагалл покачала головой:
— У половины младших классов там родители. Линг, нам уже пора волноваться? Насколько все серьезно?
— Врать не буду — все довольно серьезно, но волноваться не стоит. Ничего похожего на то, что было тогда, сейчас не будет. К сожалению, большего я сказать не могу.
— Твоими бы устами, — вздохнула Макгонагалл, сделала паузу и продолжила: — Итак, что это за дело, о котором ты хотел поговорить?
— Минерва, что вы знаете об Олливандере?
Макгонагалл удивленно подняла брови:
— Об Олливандере?
— Я буду благодарен за любую информацию… от всех, кто сможет ее предоставить. — Я обвел глазами портреты. Дамблдор улыбался и выглядел умиротворенным. Рама Снейпа была пуста.
— Разве старина Олли все еще жив? — спросил какой‑то портрет, висевший на самом верху.
"Хороший вопрос", подумал я.
— У нашего мастера возникли неприятности? — иронично осведомился Дамблдор. — Легион подозревает его в контрабанде палочек?
— Легион его ни в чем не подозревает.
— Мастер Олливандер — очень уважаемый человек, — произнес все тот же неизвестный мне директор. — Он настоящий творец, а его палочки — произведения искусства.
Некоторые портреты закивали головами.
— Олливандер приехал из Индии в Лондон и открыл здесь лавку еще в начале двадцатых годов, — сказала Макгонагалл. — Не помню, чтобы с ним были связаны какие‑то слухи или происшествия. Он действительно мастер своего дела, лучший в Британии. Немного эксцентричный, но это само собой разумеется: он колдун и к тому же англичанин.
— Вы с ним часто общались?
— Боже, нет! — Макгонагалл пожала плечами. — Я просто покупала у него палочки.
— У меня с ним было несколько познавательных дискуссий о свойствах и сочетаниях, — проговорил портрет Дамблдора. — Но Олливандер — отшельник, чей кругозор ограничен сферой его творчества, и кроме палочек он больше ничем не интересуется.
— По–вашему, в нем нет ничего… я не знаю… странного?
— Линг, в каждом из нас есть что‑то странное. Почему бы тебе просто не пойти к нему и не выяснить все лично?
Я молчал.
— Олливандер не более странен, чем любой из нас, — согласилась Макгонагалл. — И все‑таки, что именно ты хочешь узнать?
— Я хочу составить о нем впечатление. Формальные сведения собрать не трудно, и меня интересуют не они. Скорее, мне интересно, каким вы его воспринимаете. То, что он кажется ничем не примечательным чудаком, во многом ошибка. Однажды мне довелось разговаривать с ним о своей палочке, и думаю, вы… — я посмотрел на Макгонагалл, — недооцениваете его эксцентричность, а вы, Альбус — его кругозор. Кстати, каким вы находите его мастерство колдуна и уровень владения магией?
Дамблдор пристально взглянул на меня.
— Если я скажу, что не знаю, ты ведь вряд ли мне поверишь?
— Он не показывал вам свою коллекцию палочек или какие‑то отдельные экземпляры?
— Нет. Даже не говорил о ней.
— Он не предлагал вам купить у него какую‑нибудь палочку?
Портрет молчал, не сводя с меня глаз, и я подумал, что даже если он не ничего не скажет, это все равно будет ответ. Дамблдор, вероятно, пришел к тому же выводу и решил уточнить:
— Как‑то раз он спросил, не думал ли я о том, чтобы сменить свою палочку или приобрести что‑нибудь новое вдобавок к ней. Разумеется, я отказался. Полагаешь, он хотел предложить мне нечто более весомое, чем палочка Смерти?
— Мне трудно сравнивать, — улыбнулся я, — но если моя информация верна, у него действительно могло быть для вас интересное предложение.
Я спустился по лестнице–эскалатору, думая, чего в моем визите было больше — желания узнать новое или посмотреть на реакцию? Пожалуй, второго, хотя на этот раз я склонялся к тому, чтобы поверить портрету Дамблдора: он и правда не знал, насколько Олливандер слаб или силен как колдун, а учитывая узкую область его интересов и зацикленность на палочках, вряд ли об этом вообще кто‑то задумывался. Интересно, что Олливандер, сделав Дамблдору предложение, не стал на нем настаивать и ничего не сказал о коллекции. А вот Риддл о ней знал — но разговор с его портретом еще впереди… В коридоре седьмого этажа я заметил Флитвика. Поманив меня, он направился к своему кабинету, и я последовал за ним.
— Здесь можно говорить спокойно, — первым делом сказал профессор, когда я закрыл за собой дверь. — Признайся, Линг, начинается что‑то серьезное. У нас тут информационный вакуум, к нам добираются одни газеты, а в них пишут черте что.
— Серьезное вряд ли, — ответил я. — Но маленько потрясти может.
— А палочка? Ты, Гарри — вы ведь так ничего и не нашли?
— Исполнителей мы пока не нашли, но с заказчиками, думаю, дело движется.
— Берегись, Линг, — предупредил Флитвик. — Кем бы ни был твой противник, он собаку съел на тактике тайной войны.
— Я не собираюсь вести тайную войну. Я буду наступать и сделаю так, чтобы мне ответили.
— Ну что ж, в таком случае, я вас оставляю, — неожиданно бодро сказал профессор. — Пойду, пожалуй, завтракать.
С этими словами он живо покинул кабинет. Я осмотрелся — кого это "нас"? Кабинет пребывал всё в том же беспорядке, каким я его помнил; стеллажи ломились от книг и свитков, повсюду лежали, стояли и висели различные артефакты и магические вещицы, которые совсем не обязательно находились в покое, и потому далеко не сразу за всем этим хаосом я разглядел стену, а на ней — картину. Наверняка это был женский или даже детский портрет, изображавшийся на фоне пейзажа с лесной лужайкой, качелями и скамьей у ручейка, журчащего между камней на переднем плане. Сейчас на лужайке и качелях никого не было, а на скамье сидел Снейп, ожидая, пока я его замечу.
Я подошел к стене, не зная, что сказать. Парадоксально, но чем дольше я был на войне и чем больше боевых заданий выполнял, тем меньше смертей видел. Лишь поначалу меня окружали такие же новобранцы, как и я, однако их гибель — тоже нечастую, потому что нас хорошо учили, — я не принимал близко к сердцу. Они были моими товарищами, знакомыми, но не друзьями. Судьба сводила нас ненадолго: кого‑то перебрасывали в другое место, кто‑то возвращался домой или продолжал учебу, и мы расставались, не успев толком познакомиться и привыкнуть друг к другу. Люди, с которыми я служил в Африке после Академии, не должны были гибнуть вообще, ни при каких обстоятельствах, и если такое происходило, то расценивалось как ЧП; его тщательно и детально разбирали в Дахуре, а начальник операции мог получить за это массу неприятностей. Но Снейп не был просто знакомым, и за эту первую боевую потерю я винил себя больше всего, вглядываясь сейчас в его лицо и пытаясь понять, что он думает, прежде, чем он скажет об этом сам.
И Снейп сказал:
— Ты сейчас рисуешь?
Хотя я не ожидал от него ничего конкретного, были вещи, которые все‑таки ожидались меньше, чем остальные.
— Нет… — Тут я подумал, что теперь мы ровесники, и совсем не обязательно чувствовать себя так, будто мне тринадцать, и я опять что‑то натворил. — То есть иногда.
— Я так и думал, что ты бросишь, — сказал Снейп. — А жаль. С тобой этот мир был бы интереснее.
— С какого‑то момента мне начало казаться, что всё это несерьезно.
— Ну да, а война — серьезно.
— А война — серьезно, — согласился я. Портрет помолчал.
— После того, как ты разберешься с этим делом, ты уедешь?
— Не знаю. Наверное, зависит от того, как разберусь. Вообще из меня плохой чиновник.
Снейп был на удивление не похож на себя. Я не видел в нем черт, которые так хорошо запомнил с детства и которыми он так прославился. Он не раздражался, не язвил, не улыбался своей кривой улыбкой, был спокоен и выглядел расслабленно. "Конечно, — подумал я, — это же портрет, у него другая жизнь, без учеников, без Пожирателей, без Поттера, наконец, который так его бесил. Можно сказать, заслуженный отдых, пусть даже в виде виртуала".
— Ты собираешься в Азкабан, — сказал Снейп. — Помнишь, на третьем курсе я говорил тебе о дементорах? Разве с тех пор эта порода изменилась, и их больше не интересуют души легкомысленных колдунов?
— Я не говорил, что собираюсь в Азкабан, — запротестовал я.
— Ну как же. Во–первых, говорил, а во–вторых, не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться — рано или поздно ты туда отправишься.
Несколько секунд я непонимающе смотрел на портрет. Об Азкабане я не рассказывал никому, кроме Кэрроу, но откуда портрет мог знать?.. "А ведь мог!", осенило меня через секунду. Снейп увидел, что я догадался, и кивнул.
— Да, Амикус все такой же сентиментальный и болтливый. Но я его не виню. После Азкабана он изменился в лучшую сторону. Я не ожидал увидеть его таким… поумневшим.
— Погодите, — перебил я, ухватившись за фразу. — Вы не могли знать, что он в Азкабане, и чего‑то от него ждать. Ведь он заказал вас после того, как освободился!
Снейп смотрел на меня почти с жалостью. Потом объяснил:
— Разумеется, пока меня не было, я ничего ни от кого не ожидал. Но когда мой портрет оживили, и Кэрроу забрал его у художника, он рассказал мне всё, что с ним происходило. И то, каким я его увидел, показалось мне необычным и неожиданным. Ты ведь тоже удивился — думал, наверное, что он день и ночь пьянствует, наверняка и Блэка припомнил как единственного, кого видел после тюрьмы… кроме себя, разумеется.
Что‑то происходило с личностями тех, кого изображали художники. Воспоминания и знания — это не весь человек. Менялись реакции, манера общения; может быть, косвенное влияние оказывал автор картины, а может — среда, в которую портрет попадал, но это был какой‑то другой Снейп, и я пока не мог определить, нравится он мне таким или нет.
— Это легко, — объяснил портрет свою проницательность. — Мы всегда реагируем одинаково в схожих ситуациях. Ты думаешь, что знаешь человека, ждешь от него определенного поведения, но иногда дожидаешься совсем другого. Хотя чаще, конечно, оказываешься прав.
— А что насчет вашего второго портрета? — спросил я. — Вы ожидали, что Поттер его закажет?
— Поттер такой же сентиментальный, как и Амикус. Да и ты, если уж на то пошло.
— У меня нет вашего портрета, — возразил я. Снейп приподнял уголок губ.
— Зато у тебя есть чувство вины. Это еще хуже.
— Ах вот оно что, — догадался я. — И теперь вы пытаетесь сделать так, чтобы его у меня не стало? Но вы все неправильно поняли. Мое чувство вины связано с собственной глупостью и недогадливостью, с тем, что я сделал неверный выбор, хотя мог бы сделать правильный. Я чувствую вину за вашу смерть, потому что принял неправильное решение и остался в замке. Это не сентиментальность, это досада на свой непрофессионализм.
— Да тебе было семнадцать лет! — разозлился портрет. — Какой к черту профессионализм, что ты о себе возомнил! Тоже мне, гений контрразведки… Ты был школьником, которым помыкали все, кому не лень. Это сейчас тебе кажется, что ты мог что‑то изменить, а тогда тебя бы просто пристрелили, и поверь, никто бы не озаботился рисованием твоего портрета.
Мне стало смешно.
— Ладно, — сказал я. — Думайте, как хотите. А я знаю то, что знаю.
Снейп возмущенно молчал.
— Ну, может, вы немного и правы, — пошел я на попятный, — но только если говорить о монастыре. Возможно, мне все‑таки стоило туда спуститься.
— Твое будущее было предрешено с тех самых пор, как ты попал в поле зрения Клайва Пирса, — сказал портрет, качая головой. — Ты мог спуститься в монастырь, мог учиться в Европейском университете, мог бездельничать в баре Аберфорта, но рано или поздно все равно оказался бы в Легионе. Монастырь был просто для того, чтобы на время спрятаться и переждать, если дела станут совсем плохи.
— Я об этом догадывался…
— Вот и замечательно, — Снейп встал. — Тогда ты должен догадываться и о другом: разговаривать с дементорами — бессмысленная, бредовая, опасная затея.
— То есть вполне в моем стиле, — улыбнулся я. Портрет выругался, дернул мантию, зацепившуюся за куст у скамьи, и с рассерженным видом покинул полотно.
В коттедже я появился в хорошем расположении духа, планируя завтрашний день и мысленно составляя перечень того, что надо будет предпринять. Я немного жалел, что поссорился с Риддлом, иначе уже рассказал бы ему, что мы нашли и чего не нашли в Отделе Тайн. Возможно, мне действительно не стоило так себя вести, но я надеялся на потепление отношений: эти дни портрет наверняка скучал, сидя в темноте и одиночестве, и не будет гордо игнорировать меня из‑за размолвки, случившейся неделю назад.
Портрет действительно скучал и казался готов продолжить нашу ссору, посматривая на меня холодно и выжидающе, однако сперва я закрылся в комнате, чтобы написать несколько писем, в том числе Ларсу, отослав ему список поручений, к выполнению которых он должен был немедленно приступить.
— Хочу рассказать тебе, что мы нашли в Отделе Тайн, — произнес я, вернувшись на кухню и сев за стол напротив портрета. Лицо Волдеморта оставалось неподвижным, будто он не до конца верил моему желанию, но я не стал его мучать и пересказал все, что произошло в тот день, когда мы втроем спустились в комнату с Аркой, а потом нашли его прикованное к стулу тело, не упомянув, правда, о речи Поттера перед объективом телефона.
— Никаких следов души патронус не увидел, — закончил я. — Вариантов здесь два — либо она уже там, где души всех мертвых, либо, если она еще здесь…
— Она здесь, — глухо сказал Риддл. Он смотрел мимо меня в угол кухни. — Ее кто‑то держит. Ты уверен, что в Отделе ее нет?
— Не уверен. У нас было мало времени, и мы не могли обыскивать каждую комнату. Но мы решили, что у невыразимцев нет мотива ее удерживать. Им нужны твои знания, поэтому они оставили тело. Какой им прок с души, тем более с такой?
Риддл быстро поднял глаза, но потом вздохнул и стряхнул с мантии неведомые пылинки.
— Думаешь, я сижу здесь и жалею о прошлом?
— У тебя нет прошлого. Тебе всего месяц. Жалеешь ты о чем‑то или нет, это прошлое не твое, а той души, которая, как тебе кажется, всё ещё в этом мире.
— Мне не кажется, — процедил портрет, резко подняв голову. — Я знаю. Есть вещи, в которых ты просто уверен. Если бы моя душа была где‑то еще, если бы она сгинула, растворилась в небытии после смерти тела, я бы это знал. Я бы чувствовал себя завершенным. А она — как сквозняк, как щель в окне, откуда тянет холодом и тоской. Она не даст мне покоя, пока остаётся здесь в таком состоянии.
— Об ее состоянии надо было думать раньше, — огрызнулся я. Слышать от Волдеморта такие слова было почти противно. В отличии от меня, портрет проявил выдержку и не стал пререкаться.
— Раньше я думал о других вещах, — спокойно сказал он. — А сейчас — об этих. Всему свое время, Линг.
Я молчал, понимая, почему разозлен: это была реакция на жалобу, на слабость, которую я не хотел видеть и не хотел прощать. Конечно, в чем‑то он прав — в конце концов, это была его жизнь, и если он распорядился ею так по–дурацки…
— Знаю, ты не можешь простить мне Северуса, — проговорил портрет, — и мне жаль, что все так вышло. Мне действительно жаль.
Я думал, сейчас он добавит: "Тем более он не был хозяином палочки", но портрет больше ничего не сказал, и поэтому мне пришлось ответить:
— Я его много кому не могу простить, но ты в этом списке последний. Ничего другого я от тебя не ожидал.
— Зато от других ты ожидал иного, — сразу согласился Риддл. — Я думал об этом, пока сидел тут один. И о том, что ты должен быть ко мне гораздо менее терпим: я ведь знаю, как ты к нему относился, и как он относился к тебе… Но ты, кажется, не слишком расположен говорить на эту тему?
— Да, не слишком, — проговорил я после паузы, подавив в себе пугающе сильное желание спросить, а как ко мне относился Снейп. — Давай лучше вернемся к твоей душе–сквозняку. Поскольку невыразимцев мы исключили, нужен новый подозреваемый, у которого есть личный мотив желать твоей душе как можно дольше оставаться в примитивном состоянии и не давать ей возможности восстановиться, чтобы двигаться дальше.
Портрет усмехнулся.
— Такие подозреваемых наберется не один десяток.
— Я так не думаю. На самом деле подозреваемый всего один.
Риддл поднял брови в немом вопросе, и я сказал:
— Много ли ты знаешь об Олливандере?