Троцеро только хмыкнул и отправился вздремнуть, оставив короля вышагивать по нагретой зингарским солнцем палубе. Когда впередсмотрящий возвестил с верхушки мачты, что флот подходит к гавани Шамара, губы Конана скривились в грустной усмешке.
«Коронованные выродки, с водой вместо крови, — бормотал он, идя навстречу ненавистным придворным, встречающих флагман. — Все короли хайборийского мира — безнадежные трусы. Вскоре Кром глянет на этот мир и нашлет Великую Зиму. Проклятье! Ни одной приличной драки за три года. Где храбрые и предприимчивые наемники, свергающие законных правителей? Где хоть один завалящийся заговорщик? Кром, даже пикты ушли вглубь своих дебрей. Не могу же я воскресить Тот-Амона или напасть на своих соотечественников».
Конн, вместе с Троцеро и слышать не хотели о завоевании Стигии. Хотя Конан раз за разом пытался им доказать, что настоящих черных колдунов и демонов к этим, к радости Нергала, наступившим временам повывели, а хваленой армии стигийцев далеко до аквилонского воинства. Оставались лишь бесконечные смотры да учения. От безнадежности киммериец, некогда один из самых свободолюбивых натур среди наемников Хайбории, стал ревностным поклонником железной дисциплины. Любой полк, каждый гарнизон аквилонской армии был теперь вымуштрован и вышколен, королевство напоминало отлаженный боевой механизм, и это вселяло робость не только в ближайших соседей, уже наученных горьким опытом безнадежных войн с аквилонским владыкой, но и в дальних недругов.
Даже дремлющая за пустынями и горами таинственная Гиркания, казалось, стала кроткой овечкой, направив свои жадные взоры на северные земли Вендии.
— Вендия! Кром! Как же я мог позабыть о прекрасной Вендии, славных Ильбарских горах и очаровательной Жазмине! — в смятении заметался король по пиршественной зале.
Веселье вмиг стихло, лицо Конна вытянулось, а Троцеро, подавившись очередной шуткой, которую он самым любезным тоном нашептывал в розовое ушко хихикающей девице, замолк и схватился за голову. Вмиг глаза киммерийца лихорадочно заблестели. Он машинально опрокинул в себя целый кубок вина, услужливо протянутый оруженосцем, и принялся тереть знаменитую сокольничью рукавицу на левой руке.
— Жазмина!
Конан, правда, с трудом мог вспомнить черты лица Деви, но, Кром, какая разница, как она выглядела!
— Что была за женщина! — вновь воскликнул Конан и обрушился на трон, будто подвыпивший возница на стог сена.
Посеребренные ножки жалобно скрипнули, а скипетр со стуком упал на ступени. Капитан одного из гвардейских полков подхватил его и благоговейно протянул киммерийцу, но государь отмахнулся от символа державной власти, как от назойливого насекомого, и продолжал восторженным голосом:
— Что это была за женщина, хвост Нергала мне в глотку!
— Южанки, если это, конечно, не гирканские скелетины, — само очарование, мой король, — проговорил капитан, продолжая протягивать скипетр.
При этих словах Конан, наконец-то заметив гвардейца, сграбастал офицера своими лапищами и обнял, да так, что у того затрещали кости:
— Молодец, капитан! Налейте ему. Выпьем вместе. За южанок!
— За южанок, — провозгласила в одно горло свита, уже привычная к выходкам своего короля.
Конн остался сидеть с каменным лицом, так и не притронувшись к кубку. Троцеро же медленно встал и провозгласил:
— За южанок, даже если они гирканского поганого племени. Я знавал когда-то одну танцовщицу из Кутхемеса… или нет, пожалуй, не танцовщицу, и… пожалуй…
Послышались смешки, а Конан, хлопнув себя по коленям, заревел:
— И, пожалуй, не из Кутхемеса… и — не одну, а двух восьмигрудых плясуний из акитского циркового балаганчика, так, что ли, старый греховодник? Тоже мне, митраист досточтимый. А глаза, глаза у этих демониц, поди, зеленые были, с красными пятнышками, как у самого Нергала, а, Троцеро?
И последовали такие подробности, что некоторых чувствительных матрон пришлось едва ли не на руках выводить из пиршественной залы. Бравые вояки-гвардейцы, северяне-телохранители так и грохнули, стуча в восторге кубками о стол. Троцеро продолжал невозмутимо улыбаться, но его недавняя собеседница поспешно отодвинулась от старого графа с таким ужасающим прошлым.
Отхохотавшись, Конан словно протрезвел:
— Господа советники! Конн, сын мой! Я немедленно хочу иметь исчерпывающие сведения о Вендии, о делах на границе с Гирканией и о правительнице Вендии, прекрасной Жазмине. Пирушка откладывается до вечера.
При этих словах все приуныли и стали подниматься из-за столов.
— Отец, зачем тебе известия из далекой и никому не нужной Вендии? — мрачно спросил Конн, понимая, куда дует ветер.
Троцеро же безнадежно тряхнул головой и поволок к выходу, держа за рукав, главного картографа королевства, делая свободной рукой приглашающий знак остальным членам Военного Совета.
— В давние времена, когда я носился по Ильбарским перевалам юным, безмозглым и веселым вождем горцев-афгулов, мне повстречалась Деви. Я тогда во главе этих самых настоящих разбойников, нечета нынешнему трусливому ворью, резал глотки туранцам… нет, гирканцам… или каким-то черным колдунам, помилуй меня Митра, совершенно не помню кому, но точно помню, что глоток перерезал изрядно. Какое было время!
И Конан опрокинул в свою бездонную утробу еще один кубок. Конн буквально побелел, радуясь, что общий шум не доносит слова киммерийца до ушей стайки придворных красавиц, принявшихся прихорашиваться и чистить перышки перед громадным зеркалом в конце залы. Конн не раз умолял отца прекратить в присутствии утонченных столичных дам пересказывать солдатские байки, в особенности жутковатые истории его собственного далекого прошлого. Конан, пожав плечами, легко соглашался. Собственно, он никогда и не кичился своими подвигами — в основном потому, что не считал их таковыми.
Для него это была просто жизнь, путь от колыбели до обители Крома, идущий по мутным волнам бытия с некоторыми приятными проблесками. Сразу же после захвата Конаном трона, слухи о его необыкновенном прошлом долго будоражили жителей столицы и королевства, но со временем поднадоели и подзабылись. Некоторые деяния варвара уже приписывались древним легендарным рыцарям, чуть ли не божественным воителям — спутникам самого Митры.
Другие перипетии его бурной жизни сделали варвара героем сказок и застольных трактирных баек. К тому ж давным-давно ушло в могилу поколение соратников и спутников киммерийца, не понаслышке знавших о его кровавых похождениях. Троцеро никогда ничего и никому не рассказывал о короле — кроме как наследнику престола. А Конн родился во дворце совсем в другое время. И хотя он унаследовал от отца и крутой нрав, и богатырскую силу, но был, конечно, не диким варваром, прорубающим себе мечом и кулаком путь к неизвестной цели сквозь толпы демонов и врагов из крови и плоти, а вполне достойным, по хайборийским меркам, принцем.
— Ладно, ладно! Кром, вот это было время! Сыновья не гордятся деяниями отцов! — воскликнул король, подошел к столу, налил себе еще вина и, повертев кубок, добавил, уже потише, так, что стоявший за плечом Конн еле расслышал — Впрочем, некоторыми из них я и сам никогда не мог гордиться!
— Так что Деви, отец? — спросил Конн замолчавшего короля.
Тот, мгновенно утратив весь свой пыл и едва не засыпая на ходу, повернулся к сыну, долгодолго на него посмотрел, и тихим будничным голосом сказал:
— Я взял ее в плен, но, спасая своих горцев, попавших в засаду, отпустил, пообещав, что вернусь к ее границе, когда у меня за спиной будет не горстка разбойников, а несколько тысяч закованных в сталь конников. И мы продолжим с ней приятное знакомство.
— Это не та ли таинственная восточная королева, что десять зим назад прислала в столицу богатый караван?.. Верблюды и слоны привнесли немало суматохи в жизнь добропорядочных тарантийцев!
Конан согласно кивнул, но видно было, что мысли его блуждают далеко. А Конн продолжал:
— Помнишь, от трубного рева слона моя лошадь понесла, и я чуть не разбился насмерть прямо на глазах всего двора?
— Да, да… сказочный восток и жаркий юг. Туранские верблюды и кшатрийские боевые слоны, — бормотал Конан.
— Еще они привезли удивительных факиров, которых приняли едва ли не за стигийских некромантов, когда они принялись глотать шпаги и пускать изо рта зеленые струи огня. А танцовщицы, своими прозрачными одеяниями перещеголявшие портовых шлюх, своими движениями — змей, а своими отрешенными лицами — весталок из монастыря почитателей Асуры?
— Да, да… я помню, тела восточных красавиц обжигают, словно гремучий огонь, они гибкие, словно бичи погонщиков мулов из Кушана. — Тут Конан словно очнулся от задумчивого оцепенения и хлопнул сына по плечу так, что тот еле устоял на ногах: — Помнится, когда караван расположился во внутреннем дворе дворца, я учил тебя за городом падать с коня так, чтобы не сворачивать шеи и не ломать костей. А твоя мать, прочтя привезенное в бриллиантовой шкатулке послание, появилась пред нами, будто разъяренная валькирия из чертогов Валгаллы, и исхлестала мне всю морду. Кром! Мною же подаренный перстень с алмазом сыграл со мной дурную шутку — я лишился половины мочки правого уха!
— Отец! — умоляюще воскликнул Конн, оглядываясь на придворных, группками разбредшихся по пиршественной зале. — У короля — лицо, а то и лик, но никак не морда.
— Это, смотря у какого короля, — воскликнул развеселившийся киммериец и бодро направился к зеркалу, к ужасу едва поспевающего за ним наследника престола.
— Ну, и ты скажешь, что это лик! Ха-ха! Это…
И тут он употребил такое выражение, что придворных красавиц вынесло вихрем из залы.
— А шрамов столько, сколько нет на шкуре с задней части троллей, хотя сидят они на раскаленной лаве, ожидая захода солнца.
Конан еще некоторое время пристально смотрел в зеркало, затем вдруг размахнулся и ударил в него рукавицей. Посыпались осколки.
— Я женюсь на Деви, если она еще жива, и женюсь втайне от гирканских псов. Молчи, Конн, и иди, поторопи своих бездельников из академии. Пусть же туранцы, это пустынное Нергалово отродье, попытаются сунуться в мои горы!
Это «мои горы» прозвучало криком:
— Так все мы получим то, что хотим: гирканцы — кучи гиен над их дымящимися костями, я — хорошую драку, а ты — сильное королевство, в столице которого нет старого беспокойного вояки с его грязным языком и непристойными для твоих нежных ушей воспоминаниями!
Конн хотел что-то сказать, но киммериец гневно от него отвернулся, пнул осколки несчастного зеркала и направился к своему трону. Наследник престола горестно вздохнул и пошел поторапливать советников.