Предложения были, но спорить я не стала, потому что переговорить Саню не-воз-мож-но. Если он возьмётся за дело всерьёз, вы поверите, что солнце — чёрное, трава голубая, все самолёты упадут, поезда остановятся, а похитители тел атакуют планету, если сию секунду не уступить ему место за компьютером и не пойти мыть за ним гору грязной посуды. Так что я отхлебнула желудочного зелья… и тут же, выпучив глаза, рванула к окну.
Никогда не пробовали прокисший борщ пополам с манной кашей? Тогда не поймете.
~ ~ ~
Канира, которую Лукан на мужских междусобойчиках иначе как макитрой не называл (вполголоса и с оглядкой), любила считать себя бабой разумной и спокойною и только себе — нехотя — признавалась, что терпеньем Творец её обделил. Жила она как все живут — изба пятистенная, сад-огород, сынок ненаглядный, муж работящий да свекровь-кровопийца. Сына в строгости держала, памятуя, что ухо ребячье на спине находится, свекровищу терпела, поученья, зубками поскрипывая, выслушивала, а делала все ж по-своему, мужика и любила, и жалела, и пилила, и скалкой лупила. Чуть того, щепотку этого, каплю зелья Ведёхиного — и весь секрет счастливого житья-бытья. Лукашка, хоть на морду лица и не шибко пригожий, был мужичонка правильный и хозяин крепкий. Что бестолков — не беда; при хорошей жене мозги мужику вовсе без надобности. Что пил горькую — так кто сегодня не пьёт-то? А когда буен во хмелю бывал, сковородка чугунная мигом разъясняла, кто в доме хозяин.
В храм Канька ходила, как все ходят: позевать на святых, подремать в уголке (наловчиться если — так и с открытыми глазами) похихикать в кулачок над Ришкой-оглоблей в выходном платье, послушать, как трещит скамья под Живодёрихой, а речи волховские пускай покуда в одно ушко влетают, а из другого вылетают. Потому и не верила она, что ведьмари с магиками из поганого семени выходят и против добрых людей козни умышляют. И камня за пазухой на них она не держала. Нет, не держала. Если, конечно, не носили они Звезду и Ключ. Сиречь, не были тварями лукавыми, вражьей силой Светлою.
Сама Канира за всю жизнь дальше Мокрянца не бывала, а Госпожи в глаза не видала, однако ж имя носила не людское, а тёмноэльфье, требы не Свету Предвечному, а Матери Тьме клала, плевала через правое плечо, и хозяйства её твари, тёмными прозванные, не касались вовсе. А раз в год в один и тот же день у прапрабабкиной могилки появлялся странный купец в одежде чёрной, как безлунная ночь, — эльф не эльф, человек не человек, вампир не вампир — цветки чудные возлагал, кошель с золотом Каньке совал, да уходил, слова не сказав. О чём сие говорило? Ваша правда, о давних семейных традициях и крепкой дружбе между народов! Каковые традиции и дружбу Канира намеревалась крепить и далее. Согласно велению сердца и слову материнскому.
"Кады Свет с Тьмой на узкой дорожке сходятся, в стороне никому стоять немочно. Тем же, кто меж двух лавок мечется, головки снимают — квакнуть не поспевают — хотя б для того, чтоб к врагам не перекинулися. Семья наша уж, почитай, три сотни лет под рукою Тьмы ходит, глазками ейными глядит, ножками топочет, и вреда окромя добра от неё не видывала. Будешь правду блюсти, и тебя милостью не оставят. Сильней Госпожи нет на всем белом све… нигде не сыщешь, а сильному отчего ж не послужить? Но всё с оглядкой твори, да по сторонам гляди: у Света помощничков много, ой, много-о! Они речи сладкие ведут, головкой кивают, рученькой пол подметают, а опосля ка-ак разогнутси, да ка-ак чирканут по шейке ножиком! Прости, мол, Творец, невинное прегрешение наше! Памятуй сие крепко, доча. А ще про вежество не забывай: кады героям-то в кашу яд сыплешь, завсегда доброго здоровьичка желай! Героев на свете много, не переведутся, чай, на наш век хватит…"
Что делать Канира знала. И как делать — ведала. Досталось ей от матери зеркальце всевидящее, что в один миг могло с замком хозяйкиным связать. Да вот беда: старое оно было, с норовом. Просыпалось всего в месяц раз, в полнолуние — пело и места дальние являло, а после тухло как лучинка сгоревшая до другой луны. «Артехвакту» глупую и угрозами не смутить, и посулами не умаслить, а вопли "Круглая луна, ровно блинок! Чё ж те щё надыть, волчья сыть?!" ей и вовсе до заслонки печной. Вот и выходило по всему, что хоть и увидало око зоркое врага лютого, толку от того было как подмоги от шуша задверного.
Разгрызла Канира с горя орех, да и послала Лукашку… зачем лесом? Далеко, если пойдёт, не воротится. В корчму мужика спровадила, монетой умы вражьи смущать, на дело ратное нанимать. Мыслила так: польстятся на денежку, задержатся денька на два, мы весть пошлём, куда надобно, а нам покамест упыря изведут. Самой до усрачки надоело за дверьми дубовыми отсиживаться да изболевшегося муженька зельями лечебными отпаивать. Ни тебе к соседке на посиделки сбегать, ни полюбовника проведать… не жизнь — каторга Усольская! А так и нам хорошо, и Госпоже польза. Ай да Канюшка, ай да умница!
Верно говорят, что дуракам завсегда везенье: сговорился Лукан с пришлыми. Деньгу они, само собой, грабительскую затребовали, но Канька тем утешилась, что отдавать остаток не придётся. И переслала ведьмарке цепку упырью, кою муж по пьяни домой приволок — не со злобы душевной, а токмо за ради пользы общей, чтоб, не дай Творец Всеблагой, не прозевала упыря девка. Аль упырь девку — один ляд. С тем пошла поутру к отцу Фандорию (Тёмному отцу, но о том ни-ни…), еле вырвавшись из тисков Живодёрихи. И долгонько отпаивала черешневым, клюквенным и на березовых почках настоянном «вареньицем» дрожащего волхва, дознаванье проводя, отчего с заурядного похода до ветру на него вдруг такой колотун напал.
Было же дело так: дождавшись, когда невидимы зверушки на перекур уйдут, собрался святой отец облегчить, так сказать, душу. Нацепил обереги ("Магистерские, — хищным взором отметила Канька, — по уставу волховскому — сечение розгами и каменование, ну, да волхов мудёр, ему видней"), помолясь, отодвинул засовы… и узрел, как на его забор сам собой упырь нанизывается. Ох, и струхнул волхв, не сказать чтоб больше! Орать и визжать не стал — не по чину всё ж таки, на крыльце постоял, зенками полупал и задом обратно в дверь сунулся, а про гряздец позабыл. За ненадобностью. Успел приметить, как упырь с забора ссаживается, гнилые клочья на кольях оставляя и бранясь богомерзки, спотыкнулся, и что-то больно по затылку его садануло. То был пол.
Знала б Канира, что волхв с перепугу депеш настрочил да всех голубей с ними разослал, по-другому б изъяснялась: с заботой о каждом вдохе его, с битьём утвари о пустую голову. А так — утешила старика, думками хитрыми поделилась да, уходя, строго-настрого наказала козней пришлецам не чинить, с речами подмётными не выступать, к Рисенне наведаться и тотчас обратно, а то "я вашу натуру ехидную, энтузьязменную знаю, утворите что, впору голову под мышку сунуть!" Как в воду глядела.
Увидав, что пуста голубятня, озлилась Канира не на шутку. А обмолвился Вихря, что-де зазвал отец Фандорий ведьмарку к себе чай пить, тут и села баба. Когда язык вновь ворочаться стал, такой загиб надсмотрщический выдала — у свекровки глаза-бусинки на колёса тележные походить стали. Канька-то хорошо знала, что за «чаи» у волхва водятся, сама их готовила, подбирала травку к травке. Знахарь из святого отца был никудышный, в лютых кореньях он понимал не больше, чем хряк в заморских овощах. Удержу не ведал вовсе — сыпал «чай» на глазок, а Канирину ложку мерную на смех подымал.
С превеликим трудом баба гнев смирила, до вечера кое-как дотерпела. Когда стало смеркаться, волхв разжёг костры возле храма и стал хворостиной людей через дым прогонять, подобралась к нему тишком и взяла за грудки:
— Ты што ж, сукин сын, лешак безголовый, одурел, так тебя разэтак? Сызнова людей губишь, трах-тибидох, обомшей, плешивый лох? Што сыпанул, сказывай! Каков порошочек, белый аль серенький?
— Окстить, Нюшенька, о чем ты? — на лице старика изобразилось недоумение.
— Желтенький, вестимо? — гадюкой зашипела Канька. — Лунницу? И, поди, усю склянку вывернул? У-у-у, старый, расшибу, дребезгов не сыщешь! Дюжину ведьмарей с той скляницы под дерново укрывальце упрятать можно, куды единой девке-то!
Канька едва не плакала. На кой Свет Госпоже дохлая ведьмарка, какой с неё прок? Ни в пыточную сволочь, не поглумиться, не потешиться — всей радости, что ремешков наделать… Да и то неведомо ещё, из кого ремешки резать будут: из мёртвой девки или из живых олухов, которые её во тьму спровадили.
— Видел я кошкоглазую эту, — с величавым спокойствием ответствовал волхв, — сейчас только на погост с рыжим пошла, мальца в корчме оставила, он-то прямо за столом уснул… Жива-здорова, ничего с ней не сделалось, зелье твое не такое лютое, как ты о нём сказываешь. Аль повезло ей, девка-то — тьфу! Дура, нескладёха! И чаровник, видать, не умней… мальчишка, сопляк… Как только боги Света и Тьмы допустили непотребство сие?
— Не моги! — рыкнула Канька, встряхивая старика как облепиху по осени. — Слышь, не моги! Никому не мочно Хранителей лаять! Ин самим Хранителям не мочно!
Канира не любила словесной вязи и ничего не знала о Сократе. Но если в чём была уверена, так в том, что утром взойдет солнце, а Госпожа — великая женщина. Хранители же — вечная заноза в руке её, стало быть, они велики тоже. Потому бесстыдство стариковское у бедняжки не только в голове не укладывалось, а и вдоль хребта спинного не растягивалось.
— Ин лунница не сразу бьёт, сколь говорено-то было! Спит себе да опосля аки гадюка жалит! Ну как нежить в ту самую пору встанет? Прости-прощай, головушка!
— Да, бедный, бедный Аргеша, — покивал волхв, по одному разгибая её пальцы и высвобождая свой ворот. — Сытая-то курица волка залягает, а злая ведьмарка голодного упыря на лоскутья порвёт. Надо было и из шкатулки расписной взять… ну да, потерявши голову, по волосьям не плачут. Всё, Нюшка, ступай, твой черед. Ступай, говорю! — Он развернул очумевшую Каньку и подтолкнул к проходу меж кострами, наградив отеческим шлепком… по ней, родимой. — Худа тебе от того не будет, слово волховское.
Баба, спотыкаясь, побрела сквозь дым, пахнуший полынью и можжевельником, костеря волхва на все корки. А он, осенив себя священным знамением, задумчиво сказал:
— Может, хоть один проймёт? Из пяти-то?
~ ~ ~
Ночь бархатным покрывалом окутывала землю. Чернильно-синее небо было усыпано сияющими огнями, и при взгляде на него казалось, что смотришь в бездонную звездную пропасть. Бойкие звездочки, пересмеивались и играли в салки, распугивая бродячие кометы, а бледная как царевна Несмеяна, луна снисходительно наблюдала за ними: как и я, она ждала. Серебристая пелена барьера мягко колыхалась вокруг кладбища, Саша, стискивая кулаки, выплетал Восстань-из-праха, я играла в «ножички».
План был прост как всё гениальное: накапать чародею в кружку сонного зелья и уложить баиньки. Он был продуман до мелочей. Он был буквально обречен на успех.
И провалился с оглушительным треском.
Хаосу нет никакого дела до теоретических выкладок. Хаосу чихать на законы логики. Поэтому бутерброды падают маслом вниз, оттираемое пятнышко всегда находится с другой стороны, объект усыпления меняется кружкой с соседом, а вам остаётся выслушать упрёки и топать на кладбище в компании сердитого чародея. И смотреть, как накрывается медным тазом его гениальный план — из дюжины экзорцизмов он выучил тот, что действовал на всю нежить, даже на глумов и злыдней, но совершенно не работал на восставших мертвяках.
Мораль: читайте сноски мелкими рунами.
Что сколько головой о стенку не стучи, «ой» она не скажет, Саня понял лишь на седьмой попытке. Похвальное упорство — я скисла бы на четвёртой-пятой. Сходила за кольями и кувалдой, разделила кладбище на квадраты и к утру упокоила бы мертвяка методом исключения. Но бешеный бык рассуждать не привы… то есть, нормальные герои всегда идут в обход. Брат выпрямился, принял позу a-la Крепкий орешек-2, свирепо процедил: "Ты хотел жесткий вариант? Что ж, будем действовать жёстко!" и начал читать стихи. В них бушевало пламя, ревела буря, гром гремел, лилась кипящая смола, а названия говорили сами за себя «Жизнь-дерьмо», "Варон залэз балшой сасна и начал пасылат всэх на…", "С корнем вырвали язык, наступили на кадык…"
Завершив моноконцерт пафосным "Выходи, злой нахвальщик, на честный бой!", Саша с необычайно злорадным видом упёр руки в боки. "Если б понты светились, здесь была бы белая ночь", — очнулся от спячки внутренний.
— Ну вот, — объявил брат, задрав нос чуть ли не до неба. — Начало положено, переходим к основной части. Я тут подумал ("Не надо!" — мысленно взмолилась я) и решил ("Не-е-ет!")… В общем, есть идея.
Слова, из которых получилась бы отличная эпитафия.
— Краткость, конечно, сестра таланта, — Саша в предвкушении потёр ладошки, — но сейчас вирши трэбэ примэнити. Аарт! Шоб, значит, всэ у нас було и ничё за цэбэ нэ було. Шекспира эта образина плотоядная, однозначно, не заслуживает, но, как говорится, не единым Шекспиром!.. А «КиШ» и не такое поднимет. Клянусь глазом Одина!
"Просто вывернуть руку или превратить запястье в кисель?" — подумала я.
~ ~ ~
Где-то в высших сферах Отец Богов проснулся и в ужасе схватился за здоровый глаз. Вокруг зашевелились лежащие вповалку пьяные эйнхерии. Эхо звонкого мальчишечьего голоса затихало под сводами Палат павших.
"Хранители, чтоб их тролли затоптали", — обреченно подумал бог и выудил из подпространства граненый стакан с прозрачной как слеза жидкостью.
~ ~ ~
Саша откашлялся и выразительно замолчал.
— Концерт отменяется? Тенор не в голосе?
— Ну шо "нэ в голосе"? — возмутился он. — Может, я мотив забыл!
— Брат мой, но ум у него свой, — тяжело вздохнула я. — А ведь на вид нормальный парень — сутками сидит за компьютером, портит желудок в «Макдональдсах», слушает панк-рок… И не скажешь, что он наизусть цитирует замшелого дедулю с туманного Альбиона, а наше, русское, забывает! Два вора, лихо скрывшись от погони…
— Делить украденное золото решили! — подхватил брат, наступая на горло своей песне и прощая мне вздох и замечание по поводу замшелого дедули. Следующая его реплика возникла сразу в голове: — Вроде пошло… Не глуши мотор, клиент на проводе!
Я собралась презрительно хмыкнуть и на манер внутреннего голоса потянуть "А разве это не ты чародееей?", но внезапно у меня возникло какое-то необъяснимое и очень дурное предчувствие. Звезда легонько, словно неуверенно, дрогнула.
— На старом кладбище вечернею порою… — проговорила я. Предчувствие сделало головокружительный финт ушами и растворилось, как кубик льда в стакане горячего чая.
— Уселись рядом на заброшенной могиле, — Саша внимательно оглядел ближайшую могилку и, найдя её достаточно заброшенной, принялся скакать по ней, как горный козёл, объевшийся белены, размахивая руками и выразительно тряся головой. Он старался ради общего блага ("Ты говори, говори, только лапшу с ушей стряхивать не забывай", — фыркнул внутренний), но эти шаманские камлания наводили на одну мысль: "Януся, водку дальше спрячь-ка — у брата белая горячка". — Я тут подумал…