В летний сезон, когда рыба не идет, неженатые рыбаки к вечеру гладили клеша и светлых оттенков бобочки и шли ватагой туда, откуда доносился духовой оркестр и были танцы. Туда стекалась тогда вся молодежь, которая еще не понимала, зачем нужно просто так часами сидеть на лавочке или стоять где-то посреди тротуара, мешая добираться отдыхающим до пляжа. Она тогда шла косяками на танцы, причем не глазела на москвичек, а активно кадрила их, покоряя не только своим черным загаром, а и умением классно танцевать танго с фокстротом, а также "молдаванеску" и "па-де-грасс".
В те вечера вахтенным на судне обычно оставался Аристика, который не пил, не курил и совершенно не умел танцевать. Он вообще туда стеснялся ходить, потому что плохо говорил по-русски по причине низкого образования и других неудачных причин в его греческой семье в лице бабки Марики, которая вообще не знала по-русски. Он был малоразговорчивый, на людях вел себя почти как немой и в свои двадцать лет, имея широкую грудь и кудрявую голову, ни разу не то что не дотрагивался до какой-нибудь девушки, но даже боялся смотреть на них. Из-за такой робости с ним вышла печальная история, про которую знали не только все рыбаки, но, считай, весь город.
На "Топорке" плавали и другие молодые ребята, которые были в женских вопросах большими шустряками и потому держали Аристику за неполноценного рыбака второго сорта. Митя Кирикиди, тоже матрос, так тот однажды побожился, что сумеет не только привести Аристику на танцы, но и познакомит с шикарной блондинкой. Тогда блондинок было очень много и, представьте, поголовно все были натуральные. Митя среди них вообще был за своего, потому как при знакомстве придурялся отдыхающим, говорил "ми из МГУ", имея ввиду санаторий университета. Орлиный нос, ниточкой усы и особый блеск глаз, конечно, выдавали в нем местного, но такая безобидная ложь не уменьшала обожания к этому красавцу со стороны многих москвичек, не говоря уже о жительницах какой-нибудь Вологды.
Он таки чуть не силком притащил Аристику на танцы в пансионат "Кавказ". Это там, за маяком, где рядом к морю весь в кустах овраг выходит, он "щелка" по-нашему называется. Аристика сразу спрятался за абрикосами, что росли вокруг танцплощадки и выглядывал из-за веток, что негр из джунглей. Народ, который знал про то, что одичалый Аристика наконец на людях и сейчас будет происходить его знакомство впервые в жизни с женским полом русского происхождения, просто сгорал от любопытства: как же тот полунемой, хоть и интересный, парень будет кадриться? Что он скажет девушке, если слов подходящих, считай, совсем не знает?
- Галочка, поверь слову моряка, скромнее парня нету не только на этой танцплощадке, но и по всему побережью, включая Адербиевку. Ты с ним посмелее, он до того стеснительный, что танцевать до сих пор не научился, хотя совсем взрослый мужчина. Он сказать что-нибудь боится, молчун наш кучерявый, ты уж расшевели его, на дамский пригласи. Как пришли, сразу кинул на тебя глаз, усек твою точеную фигурку. Видишь, уперся в тебя со своей засады? Галка, классный парень, не теряйся.
Это Кирикиди лапшу вешал таким манером. Другие ребята в тот момент обступили Аристику и травили ему про то, чтобы он не терялся насчет блондинки, которая сходу втрескалась в него, как он появился, и уже час пытает, что это за парень тот с шевелюрой, который выглядывает из-за абрикоса.
- Не будь лопухом, - говорили те ребята. - Сходу бери на абордаж, то есть веди в щелку и полный вперед.
Таким образом подталкивая жениха да невесту друг до друга, веселые эти ребята вскорости уже видели, как во время дамского танца, а то был, кажется, фокстрот, Аристика топтался с беспомощным лицом около своей партнерши, а та смеялась и, похоже, говорила ему, чтобы не тушевался из-за того, что на ноги ей без конца наступает. Всем, конечно, нестерпимо хотелось услышать, осмелится что-либо сказать Аристика, несмотря на то, что оркестр гудит дай боже и народ шуршит подошвами об цемент.
Но тут дамский кончился, а наша парочка вместо того, чтобы подойти к своим ребятам, неожиданно протолкалась на волю и пошла по темной дорожке в сторону моря. Кирикиди, как главный организатор эксперимента, не смог больше терпеть возникшей неизвестности и вместе с кем-то таким же любознательным стал продвигаться туда же. Возле обрыва на виду у бухты с лунной дорожкой те сидели на лавочке, не зная про шпионов, что притаились в густой траве. Промеж них и произошел тот знаменательный разговор, правда, совсем короткий:
Галка:
- А вас как звать?
Аристика молчит.
Галка:
- А сколько вам лет?
Аристика молчит, но громко и часто дышит.
Галка:
- А кем вы работаете?
Аристика:
- Аристика... Мне стидно... Слюшай, пойдем на щелка селоваться?!
В траве возле лавочки, можете представить, какой смех был после тех слов? С того смеха наша малознакомая парочка в один момент улетучилась в разные стороны.
После того Аристика больше не делал ни одного шага в сторону Северной стороны, то есть в курортную зону, а Кирикиди в упор не видел. В тихую погоду, когда музыка над водой доносится совершенно чистым звуком, он сидел на палубе с шилом в руке над паршивыми сетями, то ли чинил их, то ли делал вид, что чинит. Когда танцы на берегу кончались, он спускался в кубрик и спал до утра. После того, как единственная его бабка умерла, вообще редко сходил на берег, разве когда кок гонял на базар за луком или еще за чем. А когда он шел мимо ресторана "Крыша", возле которого всегда ошивался всяческий околопортовый народ, оттуда кто-нибудь обязательно громко орал: "Аристика... мне стидно... пойдем на щелка целоваться..." и все другие дружно ржали.
Эта однообразная сценка, скажу вам, повторялась не один десяток лет. Бывало, идет до порта Аристика, хотя и кучерявый все, да совсем седой, а из пацанов, тех, что и родились уже после той истории, орет кто-нибудь, мол, пойдем на щелка целоваться. А тот, между прочим, всегда проходил молча, голову не повернет, с выдержкой был мужик.
А в шестьдесят девятом году был тот страшный шторм, что загнал наши сейнера с уловом аж в Поти. Синоптики сказали, что десятибалльный шторм продлится еще три дня и чтобы рыбаки сидели себе на берегу да попивали чачу, что все так и делали с удовольствием. Кирикиди же, который в то время вырос из простого матроса до капитана "Топорка", на другое утро не захотел ждать, когда жирная хамса протухнет, и решил прорваться до дому, поскольку ему показалось, что шторм стихает. То ему так показалось, и сейнер до дому не дошел, потом даже щепки или какого-то опознавательного предмета не могли найти, сколько ни искали.
С того трагического случая у самого входа в нашу бухту на круче поставил рыбколхоз "Парижская коммуна" памятник всему экипажу "Топорка" в количестве тринадцати человек, на котором все пофамильно упомянуты золотыми буквами как жертвы слепой стихии и труженики моря. Рядом с "Дмитрий Кирикиди" написано "Аристотель Олевра". Я так думаю, что на том свете Аристотель простил Мите обидную шутку, а тот наверняка не дает его в обиду как крайне трудолюбивого матроса, что и делал, когда был капитаном. У того памятника круглый год цветы. Кто и кому их приносит, неизвестно. Наверное, всем, а значит, и безродному Аристике.
Лия - директор хлебозавода
- Тю, Лазарь! - кричал один на улице.
- Сам ты Лазарь, - отвечал другой. И всем было понятно, об чем шла речь: один пацан другому просто хотел сказать, что он дурак, а тот отвечал соответственно, потому как Лазарем, то есть дураком, кому охота быть. Это потом пошли косяком разнообразные эпитеты, смысл которых был один "чокнутый", "февраль", "сдвинутый по фазе", "с приветом". А мы тогда говорили одно слово "Лазарь" и все было ясно.
Лазарь Илиади был сыном пастуха Анастаса, который до войны всей семьей гонял по горам порядочное стадо коз и баранов. Только один из троих сыновей из-за неудачного от рождения умственного состояния не пригоден был ни к какой деятельности. Предоставленный сам себе, Лазарь целыми днями в любую погоду бегал по улицам в единственной одежде - рубашке до колен, хотя ему лет двадцать уже было. Имелась у него такая страсть - лошади, бегал он за ними с хворостиной в руках, что-то мычал им ласковое до тех пор пока конь не ударил его копытом, но тот вскоре очухался и опять забегал. Некоторые пацаны из-за природной своей жестокости не жалели Лазаря, устраивали ему некрасивые штуки с задиранием единственной рубахи и другие пакости, про которые даже вспоминать неохота. А ведь тот Лазарь был совершенно безвредный, беззащитный, как малое дитя, у него даже головка была малая да круглая, что у пятилетнего, хотя сам был рослым парнем. Он таки добегался беспризорно, в первую же сильную бомбежку осколок от фугасной бомбы попал именно в его голову, хотя на улице было полно народу с куда более крупными головами. Так и не стало Лазаря, хотя еще долго после войны многие называли друг друга Лазарем в конфликтной ситуации, особенно пацаны.
В войну появился еще Миша Черноморский Моряк, но тот стал не в порядке после тяжелой контузии и ранения на Малой земле, куда выбрасывался он с морской пехотой. Списали его тогда подчистую, и стал он ходить от калитки к калитке, просить покушать у голодных своих земляков. Был он в черном бушлате на голое тело, двигался весь перекошенный и с трудом, но с постоянной широкой улыбкой на лице. Контузия ему такую память оставила на всю жизнь, будто он все время смеялся. Говорил он плохо, но одну фразу все различали: "Миша - не дурак, черноморский моряк, восемь лет не ел, дайте кусочек хлеба..." И многие люди, сами пухлые с голоду, делились с ним крохами. Позже Миша кем-то был устроен, и хотя мучительная походка и страшная улыбка оставались при нем, вид имел ухоженный. Говорили, что мать его отдавала ему внимание из последних сил. А дурные пацаны Мишу не дразнили и относились уважительно как к десантнику на Малую землю.
А вот Лия был совершенно бездомный и никто даже не знал, откуда он появился в городе. Был разговор, что пришел он с Эриванской станицы через горы, спасаясь от голода. Хотя это очень странно, поскольку кукурузу баночками продавали на базаре кубанские куркули, а у нас в те годы хоть шаром покати было с едой, только на хамсе и спасались. Был Лия небольшого роста, но крепкий и даже румяный, хотя часто голодал. Левая нога была у него колесом, но ходил таки скоро. Целыми днями, бывало, ходит по городу, ищет, кому там огород вскопать иди дров напилить-наколоть или еще чего сделать по хозяйству. Кривая нога не мешала ему делать разнообразную тяжелую работу. Бывало, какой-нибудь вдове целый день долбает киркой яму под уборную, а к вечеру получит тарелку кукурузного супу, вмиг съест, оближет тарелку и сидит, улыбается. А то за кусок хлеба один двуручной пилой распилит воз граба, поколет дрова и аккуратно сложит. Потом тщательно соберет в отдельную кучу щепки, подметет двор и сядет на землю отдохнуть да пожевать заработанного хлеба. В феврале-марте был сытый, в это время копал он огороды, что трактор, по четыре - шесть соток, и все бабы наперебой звали его во дворы. Только ночевать не приглашали, и шел он до моря и ночевал на мягкой морской траве.
В сильно холодной время прятался в каких-то тряпках по разбитым домам. Но оттуда почему-то гоняла его милиция, хотя дураку ясно - не от хорошей жизни человек ночует по развалинам среди засохших куч. На такой случай была у него запасная неприступная позиция в горах в виде каменной берлоги. Берлога та была оборудована из крупных камней в таком месте, что увидеть ее можно было только с одной точки с противоположного склона глубокой щели. Добраться туда можно было только по крутой щебенистой осыпи, хватаясь руками за колючку. которая черт ее где растет. Там он пропадал неделями, а кушал, что можно было найти в лесу - дичку, шиповник, желуди.
Какое-то время прибился он до райпромкомбината. Заприметил его замдиректора по хозяйственной части Женя Сурков, первейший алкаш еще с тех пор. Он, значит, усек то, что Лия безответный человек, и понарошку оформил его дворником, ставку ему определил. Лия чего только не делал у них на дворе: и дрова пилил-колол, и подметал-убирал, и машины мыл, и воду таскал кому попало. Сурков же раз в месяц давал ему зарплату в виде десяти рублей, причем обязательно рублями, иначе Лия ворчал, что мало денег. Остальные деньги за штатную единицу тот сволочной Женя брал себе дополнительно для пропивания. Только однажды в пивной его же подчиненные шофера набили ему морду за такое шкурничество, после чего Лию рассчитали с дворника.
Наконец его приютили при хлебозаводе. Один шофер взял бедолагу и привез к тыльным воротам, где грузились хлебом. Шофера да экспедиторы для начала накормили его, а потом кто-то предложил поставить Лию у ворот, чтобы тот открывал да закрывал ворота, чтобы, значит, не делать то самим шоферам. С тем предложением обратились к директору и тот определил Лию у тыльных ворот вахтером, не оформляя по штату. С того момента Лия неотлучно находился у тыльных ворот, а еще выполнял все, что говорили делать на дворе. Больше всего любил побрызгать водой и подметать, даже тротуар перед воротами убирал.
Платили ему хлебозаводские черным хлебом, из бракованного да подгоревшего чаще всего. Такая шикарная жизнь настала для Лии, что не поедал даже все и ходил с оттопыренными карманами, куда откладывал про запас. Пацанва про то пронюхала и стала отираться на улице под воротами. Лия, когда никого не было, выходил ненадолго за ворота и раздавал те черствые куски пацанам. Пацаны ели куски, а Лия чувствовал себя как бы благодетелем, слегка распускал хвост и даже начинал философствовать.
- Лия, кем ты здесь работаешь? - хитрили пацаны, уже зная ответ.
- Директором хлебозавод, - быстро отвечал тот.
- А директор, между прочим, кушает белый хлеб, а у тебя черный.
- Ленин был великий человек, а кушил толка черный хлеб. Бели хлеб кушил этот проклятый буржуй. Ленин не буржуй, он кушил черный хлеб. Лия тоже кушит черный хлеб.
Пацаны стали звать его Ленин, что было для него просто счастьем, надо было видеть тогда его лицо. На первомайские и ноябрьские демонстрации Лия всегда пролезал под балкон, с которого произносились призывы до демонстрации, что проходила мимо. Идет это, значит, колонна школы No 1 имени Кирова, кто-то увидит Лию и кричит "Ленин, Ленин!" А Лия сделает серьезное лицо, нахмурит брови, быстро сорвет с лысой головы грязную кепку и вытянет вперед руку с кепкой, точь в точь как Ленин в кино. Школа No 1 в ответ восторженно ревет и кричит "ура". Отцы города, что стояли на балконе горкома, почему-то не прогоняли Лию, и тот от лица Ленина не один год приветствовал народные массы. Можно было предположить, что они терпели его из-за того громкого да дружного "ура". Они прямо под то "ура" всегда успевали дать главный гвоздь своей программы - "под знаменем Ленина, под водительством Сталина..." ну и так далее, и это каждый раз приятно удивляло представителя краевого центра. Он, конечно, не мог знать того, что посылается то необычайно громкое "ура" не вождям мирового пролетариата, а хромоногому оборванцу, что стоит внизу с вытянутой, как у Ленина, рукой.
И каждый раз после демонстрации пацаны в красных галстуках окружали радостного Лию и для порядка спрашивали, кем он работает. Тот отвечал, что директором хлебозавода, и начинал доставать из карманов куски черного хлеба...
Бдительность
Хотя телевизора тогда и не было, одно радио в черном репродукторе, однако жили намного веселее, чем теперь. Вот была тогда с нашей стороны страшная борьба за мир, а с той стороны только и делали, что разжигали мировой пожар. Народ поголовно весь подписывался за мир против поджигателей войны. А мы, те, кто живет на морской границе, не только подписывались, а и ловили наймитов империализма. И чего же тут веселого, вы скажете? Но вот слушайте сюда.
Эти гады взяли да повадились пробираться к нам через море с Турции. Значит, крадется до нейтральных вод ихняя подводная лодка, потом с нее спускают надувную лодку с одним, а то и с двумя шпионами - и вперед сквозь кромешную тьму до священных советских берегов. Они, значит, затопят лодку и другие громоздкие вещи, а потом по ущельям ползут в сторону гор с целью перейти их до бескрайних кубанских просторов, а там - до Москвы, до Кремля. Но не тут-то было. Народ из-за напряженной обстановки до такой степени стал бдительный, что быстро усекал вражеские поползновения, о чем бегом докладывал кому следует.
Один совсем старенький дед все козу гонял по берегу рано утром, а заодно высматривал сверху дары моря - ну, там доску какую прибьет, что другое, которое пригодится в хозяйстве. Вот так однажды высматривал, а у самого берега торчит из воды что-то зеленое. Пощупал дед - вроде, резина, но шипит. Он трусцой до пограничников и сообщает о подозрительном предмете. Оказалось, что то надувная лодка импортного производства, а шипела оттого, что воздух не весь еще вышел. Тут, конечно, зеленые фуражки догадались, что шпион далеко не ушел, и кинулись по следам, которые взяла овчарка. И точно, не успел гад до Кубани добраться, в горах его и взяли. А смышленого того дедулю, говорят, аж в Москву возили, где сам Ворошилов вручил ему золотые часы с гравировкой за бдительность.
То ли часы так подействовали, то ли еще почему-то, но бдительность стала достигать величайших размеров. Пограничные патрули шастали по всему побережью, кто после жаркого дня не успевал остыть и хотел освежиться в ночном купании, того выгоняли на берег грозным голосом, мол, пограничная зона и все такое. Смешно, конечно, особенно если перед тобой такая толстая старуха, что даже по горло боится зайти в воду, а не то, чтобы уплыть своим ходом до Турции. А "секреты" так в каждом кусту, только какая парочка залезет туда приземлиться, а оттуда "стой, кто идет". Никакой жизни не стало, одна шпиономания.
У нас на почте ходил начальником майор Брагин из бывших энкаведешников, так тот с утра глаза зальет и шасть на базар искать шпионов. Это, говорили, была у него такая мания, особенно когда примет полбанки. Выходит он как-то уже на ушах из павильона, а у самого входа сидит на корточках одноглазый Кочо, ну тот старый рыбак, которого все в порту звали Билли Бонс. Он, как тот пират из кино "Остров Сокровищ", носил вместо одного глаза черную повязку, а еще имел редкий по своим размерам даже для пиндоса рубильник, короче, имел такую внешность, при которой под мостом с ним встретиться не дай боже. О чем говорить, впечатляющую внешность имел товарищ. Сидит Кочо после стакана портвейна No15, дремлет себе, никому не мешает, а Брагин берет его за грудки и требует паспорт. Кочо как неграмотный грек старшего поколения ни бельмеса не понимает, гнет только свое пос, пос, значит, что, что, а майор пуще звереет, вцепился в того, зовет народ на помощь для обезвреживания иностранца, что прикидывается пьяным. Еле отбили бичи Кочо от Брагина, а тот рванул тогда скорым ходом до почты и давай названивать всему главному начальству города.
- Это квартира первого секретаря горкома? - спрашивает.
- Да, - отвечают женским голосом, - но сегодня выходной день и его нет дома.
- Квартира председателя горсовета? - опять спрашивает. - Нет дома? Отдыхает? Так, пойдем до конца, - и опять набирает.