Как снег на голову... Действительно, зима всегда нагрянет неожиданно. Всю неделю напролет шли теплые дожди, дули юго-западные ветры с Каспия, а вчера люто похолодало, густо повалил снежок. К утру морозец подремонтировал дороги, намертво перехватил ледяными перемычками степные речки.
Братчиков встал рано, обошел строительную площадку и потом уже направился в палаточный городок, где еще оставалось несколько бригад из демобилизованных. Неспокойно было у него на сердце: плохо, что не удалось до наступления зимы переселить последние бригады в капитальные дома.
— Доброе утро, Алексей Викторович! — встретил его у входа в свою палатку Федор Герасимов в шинели нараспашку.
— Не очень доброе. Замерзли, наверное?
— Что вы! Да у нас как в бане!
— Честное слово? А ну-ка,-посмотрим...
В палатке топилась чугунная буржуйка, на столбике мерцала электрическая лампочка. Все уже одевались, туго, сноровисто наматывали портянки, с трудом втискивали ноги в заскорузлые сапоги. Все были до того заняты собой, что и не обратили внимания на вошедшего Братчикова. Борис Арефьев с самым серьезным видом рассматривал сапог, явно нуждающийся в починке. Миша Перевозчиков заправлял постель, тщательно разглаживая складки на одеяле. Роберт Янсон, собираясь умываться, деловито выложил на кровать мыло, зубную щетку, пасту и, увидев свое полотенце, примерзшее к палатке, с треском отодрал его, перекинул через плечо. Кто-то крикнул ему из дальнего угла:
— Роберт, побереги стены нашего дворца!
— Для будущих добровольцев! — добавил Миша.
— Одним словом, не падаете духом? Доброе утро, хлопцы! — сказал Братчиков.
И тогда его заметили, обступили, довольные приходом начальника строительства. Он стоял в кругу неунывающих парней, расспрашивал их о житье-бытье, сам отвечал на их шутливые вопросы и в который раз убеждался в том, что молодежь — душа любой стройки.
— На следующей неделе обязательно переселим вас в теплое местечко. Первый же готовый дом — ваш.
— Нет, Алексей Викторович, мы уйдем из палаточного городка самыми последними, — сказал Миша Перевозчиков.
— Мы так решили, — поддержал его Янсон.
— Пусть уж девушки устраиваются потеплее, а кавалеры не пропадут, раз у девушек будет жарко!
Федор сказал серьезно:
— Хватит, пора завтракать.
Вышли из палатки. Кругом, куда ни глянь, вспененный и подсиненный снег. Постояли, подивились необыкновенной чистоте на строительной площадке и зашагали к столовой напрямик. Хорошо прокладывать зимнюю тропу, будто здесь никогда и не ступала нога человека. Федор шел впереди, за ним цепочкой растянулась вся бригада.
Алексей Викторович свернул к двухэтажному дому управления строительства. Кто-то уже опередил его: вот четкие следы, и, судя по всему, печатал их размашистый, скорый шаг. У кого ж такой? Он хотел было идти след в след, но не получалось, — слишком легок на ходу был тот, первый. Тогда он пошел обычно, как привык ходить с незапамятных времен.
— Ах, это ты! — Он лицом к лицу столкнулся в дверях приемной с Василием Александровичем Синевым. — Обскакал, братец, старика по первопутку!
— Рад бы пожениться, да железнодорожники подняли по тревоге.
— Что случилось?
— Решили, наконец, открыть сквозное движение. Искали тебя, не нашли. Начали трезвонить ко мне.
— Два срока назначали, провалились, а теперь начнут шуметь, что открыли рабочее движение досрочно.
— Мороз помог. Зимой здесь можно укладывать шпалы прямо по насту.
Алексей Викторович подошел к окну. Длинными нестройными вереницами, как поздние журавли, потянулись бригады к своим объектам.
— Теперь мы подналяжем, материалов будет сколько угодно, только разгружай, — говорил Синев.
— Когда придет первый поезд?
— Сказали, что к десяти.
— Доволен?
— Еще бы! Мне эти автоперевозки во сне снились, черт бы их побрал!
— Взялся за гуж — не говори, что не дюж! Пойдем, посмотрим, что там делается для встречи первого поезда.
Они обогнули северный квартал микрорайона и вышли в открытое поле, где темнели близ полотна дороги приземистые склады для цемента и одинокий финский домик — временный вокзал конечной станции Рудная. Лениво струилась утренняя поземка. Заросли камыша вокруг озер, щедро опушенные снежком, выглядели дремучим бором, который каким-то чудом поднялся здесь за одну ночь. И вся степь неузнаваемо помолодела: куда девалась ее грусть-печаль, навеянная бесконечными осенними дождями.
Чуть ли не из-под ног Синева вымахнул матерый заяц, отбежал немного в сторону, приостановился на несколько секунд и, вскинувшись над ковылем, белой молнией стрельнул в балку.
— Ату его, ату! — крикнул Братчиков, звонко хлопая в ладоши.
Поезд прибыл лишь к обеду. Он продвигался очень осторожно, явно не доверяя путевому обходчику — морозу. Но еще издали дал знать о себе протяжными трубными сигналами. Встречать вышли все.
После митинга началась разгрузка. Федор облюбовал для своих ребят две платформы с кирпичом; однако его бригаду потеснили, — другим тоже хотелось отличиться. Женщинам из управления строительства дали работенку почище: они разгружали хозяйственный инвентарь и разные деликатные вещички, вроде электроламп или плафонов.
Надя оказалась почти рядом с Федором. Всякий раз, возвращаясь от штабеля к вагону, он отыскивал ее глазами у соседнего крытого пульмана.
Какая ведь — не подымет головы, не взглянет в его сторону. До чего же непостоянная эта Надежда Николаевна: то улыбнется, заговорит, как с равным, больше того, сама пригласит пройтись после работы по берегу протоки; то, как бы спохватившись, посуровеет, заторопится домой, сухо бросит на ходу: «Не забудьте, Герасимов, во вторник очередное занятие».
Она руководила кружком конкретной экономики. Федор первым записался в кружок, узнав, что вести его будет не кто иной, как Бороздина. Он готов был штудировать что угодно, только бы встречаться с ней хоть раз в неделю. Ну, а конкретную экономику сам бог велел изучать бригадиру. И он теперь все чаще просиживал в библиотеке допоздна, упрямо одолевая книжку за книжкой. Добрался и до «Капитала», чтобы быть, так сказать, на высоте. Его прилежание было замечено. Надя спрашивала старательного ученика лишь в исключительных случаях, когда никто не мог ответить на какой-нибудь вопрос. Он вставал и четко, по-военному, словно на занятиях по тактике, объяснял, что такое выработка на человеко-день или из чего складывается себестоимость кубометра кирпичной кладки; а она утвердительно кивала головой и в заключение говорила: «Видите, товарищи, оказывается, очень просто».
В общем, на что только не способна эта любовь, вдобавок к тому еще и безответная!
Случалось, что после занятий они шли вместе в столовую. А недавно Надя попросила Федора проводить ее до поселка геологической экспедиции.
Наконец-то можно будет поговорить по душам.
— Вы любите научно-фантастическую литературу? — неожиданно спросила Надя.
— А что?
— Так, интересно.
— Нет, не люблю..
— Но почему же?
— Холодом веет от таких романов.
— Не понимаю вас, Герасимов.
И он вынужден был доказывать ей, что фантастика, может быть, и увлекает тех, кто интересуется техникой будущего, но составить себе представление о человеке будущего по таким книжкам невозможно. Совсем чужие люди. Конечно, умные, образованные, но какие-то неземные, лишенные всяких чувств. Мы вот до сих пор восхищаемся Спартаком, поем песни о Степане Разине, читаем стихи о декабристах, а герои фантастических романов, кроме своих ракет, знать ничего не хотят: они будто переселились на Землю из других миров, им будто не приходилось держать в руках учебников истории; в общем, их интересуют только одни галактики. Да и любят эти люди холодно, не ревнуя, не страдая, не радуясь. Поэтому он, Герасимов, скорее прочтет исторический роман, чем фантастический, если уж не окажется в библиотеке стоящей книги о нашем времени.
— Какие рассуждения в космический век! — сказала Надя. — А я думала, что вы — мечтатель.
Он промолчал, задетый за живое.
— Спасибо, теперь я доберусь одна. До свидания, Герасимов.
Он пошел обратно. Отойдя на приличное расстояние, оглянулся: Надежда Николаевна уже стучала в окошко дома, где жила геолог Журина. Вот встретятся сейчас, посидят за чашкой чаю и, конечно, посмеются над ним, старшиной-сверхсрочником, который в пух и прах разнес научную фантастику. Нет, Федор, ты не должен выглядеть смешным, пора бы тебе взяться за ум и оставить в покое эту казачку-гордячку.
...Бригада Герасимова закончила разгрузку кирпича, устроила перекур. А управленческие работники еще таскали картонные коробки с электроарматурой, мотки провода и прочую мелочь.
— Не помочь ли нам плановому отделу? — Борис Арефьев заговорщически подмигнул Мише Перевозчикову.
— Давайте возьмем экономистов на буксир! — с готовностью отозвался Миша.
Даже этот мальчик начинает подсмеиваться над ним, Федором Герасимовым.
Они дружной гурьбой окружили пульман. Через каких-нибудь четверть часа вагон был пуст.
Возвращались со станции разгоряченные, и не верилось, что термометр показывал двадцать два градуса ниже нуля. Федор шел вместе с Бороздиной. Их учтиво обходили, Арефьев и тот прибавил шаг. Все же молодцы его ребята!
— Не представляю, как вы до сих пор живете в своей палатке, — сказала Надя. — Холодище, видно, страшный.
— Как в космосе.
— А вы, оказывается, злопамятный! Я рассказала Журиной о вашем отношении к фантастическим романам. И знаете, Герасимов, она согласна с вами.
— Мне бы еще вас убедить.
— Не пытайтесь. Мы с вами вечно будем спорить.
Эти ее слова прозвучали с той женской игривостью, которая всегда обнадеживает мужчин.
И, стараясь поддержать ее в этом настроении, Федор заметил:
— В общем, не получается у нас с вами конкретного разговора.
— Вы о чем?
— Конечно, не о конкретной экономике.
Она тихо рассмеялась, сбоку, искоса взглянула на него. Как хороша!
Игольчатый иней на прядке волос, на бровях и на ресницах мягко оттенял вечернюю синеву ее глубоких глаз. Что делает иней с женским лицом! (Знают ли об этом сами женщины?)
— Хотите, Надежда Николаевна, я расскажу вам об одном человеке, с которым познакомился на прошлой неделе?
— Ну, слушаю, Герасимов.
— Он работал в одной областной организации. Интеллигентный, добрый такой. Женился рано, студентом. Прожил с женой семь лет и полюбил другую. Полюбил, понимаете? А ему на работе учинили допрос, пригрозили выговором. Но вторая любовь бесстрашна...
— И он приехал к нам?
— Да. Алексей Викторович прав, говоря, что на стройку тянутся или энтузиасты, или выбитые из колеи.
— Не слыхала я от дядюшки подобных изречений.
— Никогда не пойму, как можно наказывать за любовь. Будто человек лишен права полюбить второй раз в жизни.
— К слову пришлось, а вы сами-то любили когда-нибудь?
— Я?.. Нет. Хотя был грех — увлекался одной замужней женщиной.
— Вот видите, оказывается, вы не случайно защищаете этого товарища! Полюбил — разлюбил, пришла любовь — ушла любовь... Это мне не понятно. Однако рассказывайте-ка лучше о себе.
Нет, не умеют мужчины до конца беречь такие тайны. Когда-то Федор дал себе слово, что никому и ни за что не расскажет о своем увлечении Верой Владимировной Гордиенко, женой начальника штаба артполка. Никто на свете не должен был знать, какие он писал ей наивные, высокопарные письма, иногда даже в стихах; как вызывался вне очереди дежурить на контрольно-пропускном пункте, чтобы лишний раз взглянуть на освещенные окна квартиры подполковника; как однажды, проходя через КПП, Вера Владимировна тайком передала ему записку («Милый мальчик, не надо обманывать себя иллюзиями»), и как не находил он себе места в тот черный день, когда узнал о переводе Гордиенко в Вильнюс, — мог бы, пожалуй, и застрелиться, окажись у него под рукой оружие.
— Вот вы, оказывается, какой! — сказала Надя, выслушав его. — Прямо-таки купринский Ромашов из «Поединка».
— Только не смейтесь, пожалуйста. А в общем, мне теперь и самому смешно. Вера Владимировна, конечно, была права.
— Виделись вы с ней потом?
— Однажды встретились в Риге, на окружном смотре художественной самодеятельности (она приезжала со своим хором). Можно было наговориться вдоволь, но я торопливо поздоровался — и с глаз долой. Сам поразился своему поступку... Виноват, Надежда Николаевна, разболтался...
Они расстались на развилке зимних троп: одна, протоптанная, вела в сторону каменных домов, над которыми виднелись тонкоствольные дымы среди подлеска антенных мачт, а другая, извилистая тропинка убегала к палаточному городку, еле различимому в заснеженной степи.
...Федор вставал, подбрасывал в печурку добротный карагандинский уголек, курил и снова устраивался на раскладушке. Но уснуть не мог. То острый холодок просверлит его солдатскую постель, то помешает храп Янсона, то забормочет Борис Арефьев, переворачиваясь с боку на бок. Ну к чему он сегодня разоткровенничался? В самом деле, что это он, Герасимов, все витает в облаках, воображая, что через эту степь проходят координаты его счастья?.. И пытаясь развенчать себя в собственных глазах, он вспомнил Надю сидящей на чемодане, в одной юбке, когда она растерянно прикрывала грудь не то кофточкой, не то полотенцем.
Алексей Викторович и Мария Анисимовна привыкли к тому, что после ужина Надя сразу же уходила в свою комнатку и читала там до полуночи. Только сестра отрывала ее от чтения неумеренной болтовней. Вот и сегодня Варя приоткрыла дверь, изо всех сил стараясь выглядеть серьезной.
— Можно? Я на минуточку. — Она присела на кровать, опустила руки на колени, как это делала их тетушка.
Надя отложила книгу, недовольно взглянула на сестру.
— Ты думаешь, я ничего не замечаю? Дудки!
— Довольно, Варвара.
— Нет, я не уйду до тех пор, пока ты не ответишь прямо — нравится он тебе или ты его водишь за нос?
— Ты о ком?
— Не хитрите, Надежда Николаевна! С вами разговаривает замужняя женщина. Вы должны знать, что еще ни одной девушке не удавалось перехитрить меня.
— Нравится, нравится, только оставь в покое.
— Раз нравится, то покоя тебе не будет до тех пор... Ох, смотри, Надюшка, не выдавай себя с головой раньше времени, но и не задавайся очень! Это мой совет.
— Довольно, ты не в оперетте.
— Ухожу, ухожу! — И Варя, как всегда дурачась, ушла от нее на цыпочках.
Не выдавай себя раньше времени, но и не задавайся. Какая наставница явилась! Выскочила замуж девятнадцати лет да еще поучает старших. А может быть, это и есть та мудрость чувств, которая присуща только замужней женщине. Мудрость чувств, мудрость чувств, — что это за философия старой девы?
И все же трудно в тридцать лет: невольно проверяешь свои чувства житейским опытом других. Если Федор Герасимов действительно ее песня, то, странно, почему в этой песне одни слова? А может быть, любовь в ее годы так и начинается — с глубоких раздумий о человеке?..
Надя вспомнила студенческие годы в большом уральском городе. Она старалась меньше думать о том, что произошло семь-восемь лет назад, но вот сегодня Федор этой своей наивно-трогательной историей побудил и ее вернуться в прошлое.
Было так. Во время производственной практики она познакомилась с одной симпатичной женщиной из облплана. Клавдия Даниловна на второй же день ввела ее в свой дом, представила своего мужа, Николая Семеновича Терновского, главного механика завода. А уже через какую-нибудь неделю она запросто приходила к ним после работы, и они втроем отправлялись на «Москвиче» за город, в сосновый бор или на берег горной речки. Наде нравились эти добрые молодые люди, оба инженеры, прочно вставшие на ноги. Чего скрывать — ей, девчонке, еще не закончившей учение, доставляли истинное удовольствие и поездки на легковом автомобиле, и праздничные вечера в кругу самостоятельных людей, и вся атмосфера какого-то задорного отношения к жизни, царившая в этой маленькой семье. Она завидовала им, особенно Клавдии.
С наступлением осени Клавдия часто уезжала в командировку по районам области, и Надя подолгу не виделась с Терновскими, скучала.
— Не надоело вам ездить, Клавдия Даниловна? — спросила она, встретив ее однажды па улице.
— Нет, что ты, Надюша!
— Странно.
— Женщины только и отдыхают в командировках! Извини, спешу. Приходи к нам в воскресенье обязательно.
Она, конечно, примчалась чуть ли не с утра. Но Клавдии дома не было, опять уехала куда-то. Ее встретил Николай Семенович, провел в столовую, начал угощать свежей рыбой (он только что вернулся с ночной рыбалки).
Ей надо бы посидеть с часок, для приличия, да уйти. А она все медлила, оправдывая себя лишь тем, что явилась сюда по приглашению Клавдии. И дожидалась.
— Надя, я все собираюсь поговорить с тобой, — сказал Николай Семенович. — Дело в том, что я люблю тебя, Надя..
— Как?! А Клавдия?..
Эти слова, совершенно неожиданные для нее самой, прозвучали, видно, с такой искренностью и почти детским удивлением, что он громко рассмеялся, подошел к ней (она не могла пошевельнуться) и обнял ее, легонько, бережно.
— А Клавдия Даниловна? — уже серьезно, понимая значение этих слов, сказала она и вдруг вырвалась, выбежала в переднюю.
Потом было все: тайные письма до востребования, тайные свидания, взаимные объяснения и упреки. Была и ложь: Надя по-прежнему встречалась с Клавдией как с подругой, которая делала вид, что ничего не подозревает. (О, если бы она защищалась, ревновала, выгоняла ее, тогда бы она с дерзко поднятой головой увела из дома и Николая!)
Он все торопил ее. Как-то в мае Николай явился в студенческое общежитие, бросив свою машину прямо у подъезда. И Надя открыто, на виду у всех, поехала с ним за город.
Они долго бродили по лесу. Потом молча сидели на полянке. Над головой кричали грачи. Надя любила грачиный грай, но сегодня и крики птиц казались ей прощальными.
— Итак, я через неделю отбываю, переводят в связи с реорганизацией, — глухо сказал он.
— Совсем?! А Клава? А я?
— Все зависит от тебя. Ну же, ну, решай!..
Она упрямо смотрела в небо, где кружились грачи над гнездами. Она не противилась ему: в конце концов, пусть будет так, как решит сейчас сам Николай. Но он тут же встал и отошел к машине. Тогда она подумала, глотая слезы: «Что ж, видно, не судьба...»
Так неужели ее судьба — Герасимов? Неужели она доселе жила иллюзиями, никого вокруг не замечая? Реальность всегда проще воображения, как прост этот Федор по сравнению с твоим идеальным избранником, который, может быть, погиб еще на Волге или на Днепре... Да-да, война по-разному обездолила многих женщин, но общий знаменатель их бед — женское одиночество. О, это одиночество! Нет ничего страшнее его на свете. Война давно кончилась, жизнь вошла в берега, а вдовы и не первой молодости девушки вот уже сколько лет терпеливо ждут своих мужей и женихов.
Она подумала о Журиной. Наталье Сергеевне еще труднее, начинать все заново. Тебе самой надо только вернуться с небес на землю: в конце концов девичьи идеалы рассеиваются, как утренний туман. Другое дело, когда приходится сравнивать два разных счастья — первое и второе. Это, наверное, совсем мучительно.
А Федор, что ж, Федор славный парень. Разве лишь не хватает ему образования. А что скромен, застенчив до неловкости, так ведь мужская скромность никогда не была отрицательной чертой характера... Рассуждая подобным образом, Надя всецело оказывалась на стороне Герасимова. Однако тут же и спохватывалась: что за нелепая рассудочность чувств? В любви не убеждают, в любви убеждаются. Тогда положись на время, не спеши с выводами. Но сколько можно ждать? Что бы там ни говорили о женском счастье, оно все соткано из одних мгновений. Чем больше их, тем ярче твоя судьба. Но бывает достаточно и одного мгновения, чтобы быть счастливой годы. Так ли это? Вот этого тебе уже никто не скажет, кроме тебя самой.