Май — тревожный месяц в степи. Жара здесь начинается на грани между весной и летом, когда всходы не успевают набраться силенок, чтобы пойти в рост. Один хороший майский ливень можно бы променять на все июльские дожди с их бенгальскими огнями и прочей грозовой пиротехникой.
В тот год весна оборвалась еще раньше, не дав отцвести тюльпанам. Установились на редкость знойные дни, густо запорошенные белесой пылью, сквозь которую еле пробивалась нежная поросль на обочинах дорог. Нет-нет да и набежит с юго-востока быстроногий суховей и с размаху забьет очередной катун в узкие ворота глинистого оврага. И так гол за голом.
Потому и на пленуме обкома больше говорили о погоде, о видах на урожай, о заготовке кормов, хотя обсуждались вопросы промышленного и сельского строительства. Василий Синев выступил в прениях и, критикуя совнархоз, больно задел самого Зареченцева. Тот намеревался ответить, но опоздал: фамилия его попала в ту часть списка ораторов, до которой никогда не доходит очередь.
Зареченцев до сих пор не мог смириться с тем, что какой-то солдафон сумел убедить всех не закрывать стройку на зиму. И теперь, начиная работы на площадке асбестового комбината, Вениамин Николаевич еще с осени заручился поддержкой в Госплане республики. В Москву он приезжал как доброволец с переднего края, и добрая Москва баловала его своим вниманием, тем более, что он как будто и не собирался возвращаться в столицу. Кстати, один верный и старый друг предложил ему недавно работу в Комитете. Вениамин Николаевич вежливо отказался: и должность не та, и момент не подходящий. Он был уверен, что в скором времени его позовут в Москву вполне официально на солидный пост, и он вернется, как закаленный строитель, а не как бедный родственник бывшего министерства. Стоит поработать в степи, чтобы о нем заговорили во весь голос. Но вот, точно назло, эти столкновения с полковником запаса, который своей солдатской прямолинейностью способен даже вызвать гул одобрения в зале! И все же Зареченцев считал, что воюет только с одним Синевым, ему и в голову не приходила мысль, что он давно уже находится в остром конфликте с множеством людей, духовно возмужавших за последние годы. Непонимание изменений в людях становилось хроническим, опасным. Однако он не замечал этого, тем более, что инженерный опыт и сметка хозяйственника помогали ему в единоборстве с Синевым, которого, в крайнем случае, можно было переместить на другую должность под видом укрепления руководства.
Когда после пленума строители собрались в тесном кругу у председателя совнархоза, Зареченцев наверстал упущенное. Здесь ему не помешал регламент. Он говорил долго, логично, доказательно, в защиту «Асбестстроя». Синев надеялся на Братчикова: должен же Алексей в конце концов набраться смелости и сказать правду-матку в глаза начальству. Но Братчиков не поддержал его: ловко закруглил углы, будто рассчитывал получить взамен побольше дефицитных материалов. На пленуме обкома Синев сошел с трибуны под аплодисменты, а в совнархозе очутился в полной изоляции. Тут к нему относились с той обидной снисходительностью,» которую он расшифровал примерно так: «По идее, ты, полковник, возможно, и прав, да горячишься зря. Привык стрелять прямой наводкой, вот и пальнул изо всех пушек по воробьям».
Вернувшись домой, Василий Александрович нашел на своем столе телефонограмму Зареченцева: тот возлагал на него личную ответственность за материальное снабжение новой стройки. В сердцах он сказал Братчикову:
— Спасибо тебе, Алексей, за дружескую поддержку. Не ожидал я от тебя!..
— Ну-ну, давай объяснимся, не кипятись.
— Что, опять начнешь махать руками после драки?
— Не обижаюсь.
— Перестань ты бравировать своей выдержкой! — сказал Синев и вышел.
С тех пор он старался реже встречаться с начальником строительства. Рано утром уезжал на «Асбестстрой» или на ближайшую к нему станцию, куда начинали прибывать грузы. В пути можно было обстоятельно подумать и о Зареченцеве, и о Братчикове. Его живо интересовали эти разные люди. Зареченцева он знал мало, только по рассказам Алексея. Окончив в тридцать восьмом году индустриальный институт, молодой инженер сразу же получил назначение в наркомат. В то время вакансий было сколько угодно: изреженные ряды хозяйственников нуждались в срочном пополнении. Вот и этот юноша прямо со студенческой скамьи попал на высокий пост. Не понюхав цемента, не походив в брезентовой спецовке десятника, даже не поработав с годик рядовым прорабом, он логикой драматических событий был вознесен на самую верхотуру служебной лестницы и очень скоро привык смотреть на жизнь с птичьего полета. Не потому ли ему теперь так трудно приземлиться.
Иногда Синев спохватывался, поругивая себя за излишнее пристрастие к обобщениям, — нельзя же, в конце концов, так преувеличивать, основываясь на личных столкновениях с Зареченцевым. И, оставив на время его в покое, он задумывался о том, почему же, к примеру, Алексей, нюхавший не только цемент, но и порох, занимает половинчатую позицию. Вот снова отступил и согласился начать работы на второй площадке, не освоив как следует первую. Потом вынужден был дать согласие на строительство временного бетонного завода, хотя был против любых времянок. Эту свою уступку он стыдливо объяснил нехваткой денег у совнархоза. (Конечно, не хватит никаких денег, если разбрасывать их по всей степи!) Что же случилось с Алексеем, бывшим фронтовиком? А впрочем, там, на войне, люди преображались неузнаваемо, — там и какой-нибудь тихоня мог стать героем: но потом, вернувшись к своему обычному занятию, человек как бы остывает, становится самим собой. Верно, такая метаморфоза свойственна и Алексею, — кто знает.
И тут его мысли о Братчикове оттеснялись той главной мыслью, которая не давала ему покоя все эти дни: он вспоминал Витковского. Недавно, проезжая мимо совхоза, он хотел было завернуть, но раздумал, оправдывая себя только тем, что директор, наверное, в поле. Была еще одна причина: он до сих пор не поговорил откровенно с Ольгой, ограничившись мимолетными вопросами о Журиной, о ее отношении к Витковскому. Ольга шутя сказала, что далеко не все, что говорится «между нами, женщинами», подлежит огласке «среди вас, мужчин»...
На днях, возвращаясь с пленума обкома, Синев остановился на полпути в живописном ущелье, по дну которого струился зеленоватый от диабаза ледяной ручей. (Он уже знал, что именно здесь останавливался Шевченко, направляясь в ссылку, и что именно об этом поэтическом местечке Тарас Григорьевич писал: «У памятника, поставленного в горах, на дороге, в память какого-то трагического происшествия, я напился прекраснейшей родниковой водой».) Время не сохранило никаких следов надгробия, но, как и в прошлом веке, здесь упруго выбивалась из-под камня бессмертная струйка родника.
Только Василий Александрович расположился, чтобы закусить, подкатил «газик» директора совхоза. Они вместе позавтракали чем бог послал — бутербродами из обкомовского буфета. «Как помолодел!» — впервые отметил он, близко приглядываясь к нему. В военной форме из летней защитной ткани, привычно собранный, подтянутый, Витковский легко прохаживался вдоль ручейка, сняв фуражку и бросив ее на куст шиповника. На крупном его лице, с этим резко прочерченным желобком на подбородке, появлялась и исчезала незнакомая застенчивая улыбка.
Витковский говорил об одном, а думал, казалось, совсем о другом, отчего выглядел рассеянным, как все люди, занятые внутренней работой, доставляющей им удовольствие.
Таким еще не видел его Синев. И не решился сказать ему всю правду — и место, и настроение были явно не подходящими для разговора начистоту.
Но и откладывать дальше некуда. Он уже не раз упрекал себя за недостаток мужества: ходит с правдой, как с камнем за пазухой, да все помалкивает. Не слишком ли плохо он поступает даже в отношении Витковского, не говоря о Журиной. О, как бы он хотел, чтобы Наталья Сергеевна была счастливой! Но правда выше счастья.
Федор давно не виделся с Бороздиной. После того памятного вечера Надя будто уклонялась от встречи с ним, но он упорно продолжал строить замки, которые называют воздушными. Не всякий умеет возвести даже малую радость в такую степень, что ее может хватить надолго. А Федор умел.
Неизвестно, когда бы кончилась эта странная заминка в его отношениях с Надей, если бы опять не распространились слухи, что стройка будет прекращена (как раз в те дни Братчиков с Синевым были на пленуме обкома). Он пришел в плановый отдел, вызвал Бороздину на минутку в коридор. Она недоуменно повела плечами: уж очень решительный был вид у Федора.
— Правильно ли говорят? — спросил он ее.
— О чем вы, Герасимов?
— О том, что строительство законсервируют. Да или нет?
— Кто это вам сказал?
— Все говорят, только плановый отдел ничего не знает. Говорят, что есть телеграмма, что...
На переносице у Нади появилась веселая морщинка. Он обиделся, замолчал. Тогда она открыла дверь в пустой кабинет главного инженера.
— Заходите. Здесь нам никто не помешает. Рассказывайте, Герасимов, все по порядку, — с напускной официальностью потребовала она, располагаясь за столом.
Ему не нравился ее полушутливый-полусерьезный тон, который всегда сбивает с толку. Он покосился, недовольный тем, что она по-прежнему называла его Герасимовым, будто и не было того вечера. Как это ей ничего не стоит одним неосторожным словом разрушить до основания все его замки, сооруженные в последний месяц.
Она перехватила его взгляд, оживилась еще больше.
— Что же вы, Герасимов, молчите?
Ему бы встать да уйти отсюда. Так нет, не хватает духа.
— Я жду, Федор.
Он недоверчиво заглянул в ее прищуренные от солнца добрые глаза. Как она точно угадывает движение его противоречивых мыслей: сама же оттолкнет, сама и остановит вовремя.
— До каких пор это будет продолжаться? — спросил он, не отводя взгляда от ее веселых глаз. — Сказали бы прямо, что...
— Что, что нужно сказать?
— Что я для вас безразличен. Вы знаете, как я отношусь...
— Знаю, все знаю, Федор!
— Так не смейтесь надо мной.
— К слову пришлось, шуткой проверяют серьезное. Но довольно. Мы с тобой отвлеклись. Ты же пришел по делу. Одно могу сказать тебе, что никто не собирается закрывать нашу стройку. Не верь ты всякому вздору.
— Нет дыма без огня.
— Это не огонь, а старые головешки. В совнархозе настаивают сохранить план на прошлогоднем уровне, чтобы начать работы на площадке асбестового комбината. Только и всего.
— Старая песня. А у нас паника. Слышат звон, да не знают, где он.
Надя вышла из-за стола. Федор тоже поднялся.
— Желаю вам, Герасимов, успеха в массово-разъяснительной работе!
Она направилась было к выходу, но он удержал ее и, позабыв, где находится, тут же обнял.
— Оставь меня, сию минуту, слышишь!
— Не оставлю.
— Сюда могут войти.
— А мне все равно.
— Какой ты, оказывается, нельзя же так!.. — полушепотом говорила Надя, с беспокойством присматривая за ним из-под опущенных ресниц.
Услышав в коридоре мужские, тяжелые шаги, Федор быстро отошел к окну, распахнул форточку: хоть бы глоток свежего воздуха!
Надя поправила волосы, подкрасила губы и пыталась ладошкой разгладить блузку.
— Ну как я теперь заявлюсь в отдел?
Федор оглянулся, и она торопливо отняла руку от груди, сердитая, недовольная его выходкой. Он виновато пожал плечами и вышел в коридор, осторожно прикрыв за собой рассохшуюся филенчатую дверь с табличкой «Главный инженер «Никельстроя». (Да простит Федора строгий хозяин этой святыни технических идей.)
Надя все еще стояла, опустив руки, задумчиво склонив голову. От прежней ее гордости не осталось и следа. Значит верно, любит, любит она, только все никак не решится ответить на его письма коротенькой запиской. Она будто вымещает на нем свою горькую обиду, которую причинил ей в ранней молодости Николай Терновский, вдруг отвернувшийся от нее в последнюю минуту. О, сколько она пережила тогда! Но разве можно сравнивать Герасимова с Терновским? Тот оказался просто благоразумным трусом. Видно, что ни делается, то определенно к лучшему...
А Федор в это время возвращался на свой объект. Он шел не по изрытой вдоль и поперек строительной площадке, он шел среди тех великолепных воздушных замков, которые Надя время от времени, играючи, разрушала, точно ей доставляло удовольствие наблюдать, как он снова терпеливо восстанавливал их. Неужели она снова разрушит то, что он восстановил сегодня!
Бригада Герасимова заканчивала отделку универсального магазина. Около витрин всегда толпились ребятишки, останавливались, проходя мимо, домохозяйки, чтобы заглянуть внутрь, — много ли еще там работы? Универмаг считался ударным объектом,и бригада не уходила отсюда дотемна.
Но вот опять этот слушок о консервации строительства.
Кто занес его на площадку? То ли долетел он из области на крыльях рейсового «АН-2»? То ли кто-нибудь из увольняющихся, получив б е г у н о к в отделе кадров, решил оправдать себя недоброй выдумкой?
Федор всегда был против, если на стройку принимали всяких бывших, к числу которых он относил недавних заключенных или провинившихся на старом месте: хулиганов, растратчиков, всевозможных прощелыг. Когда его избрали в объединенный партком, он не раз выступал против либералов из отдела кадров. Его поправляли: «Ты не прав, Герасимов. Нельзя отгораживаться от людей с неблаговидным прошлым. Кто же их станет воспитывать? Мы не примем, другие не примут, куда же деваться человеку, случайно оступившемуся в жизни?» И на площадке вскоре появились свои воры, свои любители длинного рубля и свои разносчики всяких слухов. С жульем и хулиганами разговор был короткий: дружинники из демобилизованных солдат не дали им развернуться в полную силу, и они смирились или ушли со стройки, поняв, что не туда попали. А что делать с тихой дрянью, притаившейся до поры до времени под сенью прокурорского надзора? Самые подленькие обычно действуют в рамках закона — не воруют, не бьют стекла, не прогуливают, а исподволь, как ржа, разъедают одну бригаду за другой. Была бы его, Федора, воля, он бы их немедленно отсортировал, вручил каждому по бегунку и вне очереди отправил на рейсовом «АН-2», чтобы не задержались по пути в совхозах. Хватит, «потрудились» на ударной комсомольской, пусть ищут злачные места в старых городах, основанных в прошлом веке. В общем, Федор навел бы порядок без милиции, которая привыкла церемониться со всякого рода спекулянтами. Так нет, сам Алексей Викторович Братчиков то и дело по-свойски одергивает его, когда он горячится на собраниях. Вот и распустили вожжи.
И с этим Зареченцевым нет никакого сладу. Даже полковник Синев, кажется, отступил перед Зареченцевым. Немудрено, что по общежитиям снова пошел разгуливать живучий шепоток о неминуемой консервации строительства, о возможной переброске всех бригад на «Асбестстрой».
А молодежь чувствительна к этим слухам: для нее стройка — архимедова точка опоры. Молодежь приехала сюда, чтобы перевернуть весь мир, и вдруг такое разочарование!
Сегодня даже Арефьев и тот не вытерпел:
— Сходил бы ты, Федор, в плановый. Может, там в курсе дела.
— Может быть, Надежда Николаевна обнадежит нас, — добавил Миша Перевозчиков.
— Не говори чепуха, — одернул его Янсон.
Федор понял, что и его солдаты взвинчены не на шутку.
Возвращаясь из управления треста, он еще издали увидел, что они до сих пор продолжают свой перекур.
— Ну, что нового? — спросил Янсон.
— Ты что-то уж очень светишься, бригадир, как солнышко, — сказал Арефьев.
— Еще бы, от н е е! — ухмыльнулся Перевозчиков.
И опять Мишу никто не поддержал, как бывало раньше. Он сконфузился, притих.
— Я говорил вам, что все это выдумки, — сердито начал Федор, присаживаясь на прилавок. — В общем, будем строить, как строили. Только денег не добавили на текущий год. И хватит этих пустых разговоров, а кому они приятны — скатертью дорога! Задерживать не станем.
— Не надо так, Федор, — сказал Янсон.
— Сам посуди, Роберт, приходит в плановый отдел представитель бригады, хваленной и перехваленной, и спрашивает, скоро ли закроют стройку?
— Неужели о н а отчитала тебя? — засмеялся Борис Арефьев.
— Не расстраивайся, бригадир, о н а все простит, даю слово! — подхватил Миша Перевозчиков.
— Насколько я понимаю в русской грамматике, плановый отдел — мужского рода, — сказал Янсон.
— Для кого — мужского, а для кого — женского!
— Русская грамматика, дорогой Роберт, хитрая штука!
— Все, хватит зубоскалить, — Федор соскочил с прилавка, поискал глазами комбинезон.
— Вот он, твой наряд мужского рода, — подал ему Миша комбинезон. — А вот твоя кисть!..
Герасимов редко обижался на своих ребят, хотя многие из них были моложе его лет на десять. А сейчас и вовсе не обиделся, отметив для себя, что бригада повеселела.
Сегодня, как и вчера, работали до позднего вечера, не обращая внимания на мальчишек, прильнувших к бемскому стеклу витрин.
Универмаг был обращен фасадом в открытую степь, где виднелся поселок геологической экспедиции. Там, высветив метелки ковыля, медленно опускалось на пригорок солнце. Федор посмотрел в ту сторону. Сухой ковыль занимался оранжевым пламенем: стоило только пройтись низовому ветру — и вспыхнула бы вся степь от края и до края. Но вечер был тихим: стелющееся пламя, достигнув большака, что уходил вдоль берега протоки в совхоз «Гвардейский», тут же и погасло. Выгорел лишь один пригорок, сразу почерневший после захода солнца.
— Кончай работу! — крикнул Федор, расстегивая задубевший от краски неопределенного цвета комбинезон.
Потом он глянул на витрину и увидел сплющенные рожицы Варвары и Риты. Они о чем-то говорили, смеялись. Но он не слышал их: у него звенело в ушах — то ли от июньского зноя, то ли от усталости.