— геометрия Римана, линии не замыкаются. Между ними — вакуум. Плоская геометрия Евклида, обалдеть, до чего красиво!
— Это-то ясно.
Лузин чуть не поперхнулся.
— Чего тебе ясно, посланнец разума?!
— Ну, что нет отдельной мелкой частички, как основы.
— Тебе это ясно? Ты меня в гроб вгонишь!
Степан подумал чуть-чуть и заявил смелее в том плане, что ж тут неясного? Всё тип-топ. Лузин посверлил художника глазами и спросил с предельным ехидством, какое у него только есть:
— И ты можешь доказать, что вакуум является базисом вещества?
— Как два пальца об асфальт.
Не наглость ли? — всплёскивает ручками учёный. Первые гении человечества решали вопрос, надрываясь, а Бумажному, видите ли, два пальца. Хорошо, тогда вперёд!
Деваться некуда, пришлось обосновывать.
— Э-э-э… ну-у… ага. Не может быть единой неделимой частицы. Потому что… Потому что, если бы они были, значит, количество их во вселенной было бы определенное. Да! Пусть даже число огромное, но конечное. Тогда можно было бы сократить на одну частичку и сказать: единых основных кирпичей материи столько-то. Потом взять, еще сократить пару нулей и снова сказать: столько-то. То есть, если сокращать по большому счету, можно было бы тогда заявить, что: ребята, наша вселенная построена из, скажем, пятисот девяноста восьми атомов. Смешно, правда же? Раз это нелогично, значит, нет самой маленькой частички, а есть что-то другое. Пусть тогда — вакуум.
Закончил и доверчиво посмотрел на обомлевшего физика.
— Слушай, а ты ведь опасный человек! — покачал головой Лузин. — Всё понимаешь, а прикидываешься простачком, грызущим питательные ногти.
— Ладно тебе, опасный… Я могу сказать одно: человеческая мысль, что акула, остановилась — тонет. У неё воздушного пузыря нет, как у других рыб.
— Опять он мне про рыб. Начал сам, — слушай. По Копеляну получается, что помимо космологического перехода с изменениями сигнатуры метрики… а наш мировой листок имеет сигнатуру, равную единице…
— Ну да, конечно, — напомнил о себе Степан. — Это вам не сосны лобзиком пилить.
У ученого, после того как художник одним махом разобрался с монадным состоянием материи, начал пропадать энтузиазм.
— А путешествие во времени? — влез не по делу.
Лузин отрезал: вселенная не имеет свободной энергии для обратного хода.
— И пускай. Ясно одно: живи да радуйся. Что носиться, как раненные в жопу рыси? Радуйся каждой клёвой секунде. Понравилась девка — класс! Укусил шашлык, по бороде побежало — радуйся. Лодку сделал, парус сшил — плыви, загорай под солнцем советским, пой, прыгай, ну сам понимаешь.
— Бегай-прыгай… Я больше удовольствия получаю в работе, от её чудных результатов, чем от сосков.
— Ты не пра-а-ав! — по-лошадиному замотал головой, показывая, как не прав собеседник. — Эту ягодку возьмешь, да под язык. Во рту тает!
— Под язык берут таблетку нитроглицерина. Наш эффект физический — тот же сосок природы, как его ни называй: гравитационной линзой размером с амебу, или перекрестием неравновесных масс, клапаном, где вселенная выравнивает свои бицепсы, каверночкой инфинитезимальной. Нажмем на сосок, девушка отойкается, тут мы её секреты и узнаем. Нам повезло, мы сделали настоящее научное открытие. Поэтому когда я идею со взломом подкинул, Копелян за сердце хватался чисто декоративно, начал меня было пенять, потом быстро согласился. Упустить такую удачу — грех!
— Как ты говоришь, инфернальная каверночка? Надо её путёво обозвать. Так. Раз скрытая, значит, интимная. «Интимус» по-латыни означает самую глубокую внутреннюю тайну. Значит, назовем «инфернальным интимчиком».
— Ты напутал. «Инфернальный» переводится — «адский», а я сказал «инфинитезимальный», что тоже латынь, но математическое понятие, рассматривающее нечто в бесконечно малом, в абстракции. Понятно?
— Понятно. А обозвать всё равно важно. Представляешь, Америку назвали не по Америко Веспучи, а какой-нибудь Волобуев Салтык Ставрульевич доплыл бы. Волобуевия не звучит как-то. Слушай, а где граница вселенной?
— Опять двадцать пять! — Лузин зааплодировал. — Я тебе только вот объяснил. Не было никакого абсолютного начала. Это одна бесконечная гирлянда сосисок, — кулаком расплющил пластилиновый шар. — Вопрос о границах ставить не-кор-рект-но!
А Степан маленьким-то как мучился. Спать ляжет и соображает на сон грядущий. Вот под столом стоит коробка с игрушками, Красноярск заканчивается за мостом, в Москву родители летят четыре часа, звезды в окне у чёрта на куличках. Как даст-даст на фотонной ракете — уже советское солнце пролетел, уже галактики пошли, не продашь столько, как еще поднапряжется, скорость увеличит, вообще всё закончилось, еще из последних мыслячьих сил прижмет, аж ноги сводит, уже и пустота закончилась, а конца и краю не видно. Ну еще поднаддаст, аж постанывая, аж попукивая. Всё же имеет размеры! И вскакивал от ужаса липким лягушонком. Выходит, зря шизовал.
— Что, курс бейдевинд после шести румбов?
— Нет, погоди-и, боярский сын, — пропел Степан, вытянул из-под банки с бодро торчащими хвостами кистей, всохших в камень краски, грязно-шоколадного цвета книгу. — Я семь страниц одолел, но даже два раза подчеркнул, — гордо сообщил, отыскивая что-то. — Вот. «С одной стороны, надо углублять познание материи до познания субстанции, чтобы найти причины явлений. С другой стороны, действительное познание причины есть углубление познания от внешности явлений к субстанции.» Понял?! Это тебе не тут! Ленин товарищ объяснил по-маггсистски констгуктивно.
Мявкнул телефон.
— Конечно добрым будет вечер. Да, сразу же, — положил трубку. — Нервничает надёжа-царь-государь.
— Наркисович?
— Он. Говорит, покой для покойников, а живым в больших дозах противопоказан. Дрейфуем ещё, или?
Лузин посмотрел на наручные часы.
— Вечер привёл вместо себя ночь, согласно вращению круга мира. Пошли! Выпадет им дорога, прямей спины у горбуна.
Перебрались на балкон. Лузин сразу свесился головой вниз, пытаясь определить, откуда лупят прожектора. Столбы света двух цветов, зеленоватого и желтого, по ярусам высвечивали громаду университета. За десятки километров виден клинок шпиля, резавший тёмный живот неба.
— Так красиво, а мы мухоморительные разговоры развели.
Разложили паровозиком три части лестницы. Степан стучал молотком, попадая в полутьме через раз по головкам гвоздей. Лузин с сомнением оглядел лестницу, в сложенном виде имеющую легкомысленно-хлипкую стать. Уцепился за перекладину, подёргал.
— Не хлюзди, хлюзда. Сибирский кедр всё выдержит.
Однажды решил обрамить «Афродиту». Раз богиня, рожденная из пены, то и раму вырезал из кедра подобно, потом покрасив белым. Продал картину в галерее Калашниковой мгновенно, но забрали только её, оставив раму. Написал ещё одну «Афродиту», вставил в раму и продал в галерее Киселёвой. История повторилась: картину забрали, раму оставили. Третий раз писать одно и тоже даже за хорошие деньги ни один художник не выдержит. Психанув, написал в раму что попало — мужичьё какое-то, «Афродита» рядом не валялась. Позже выяснилось: покупатель думал, что рама гипсовая. А это настоящий лёгкий и прочный сибирский кедр, выдерживающий всё! от богинь любви и красоты, до мужиков коряжных.
Установили лестницу и подняли головы. Козырек лаборатории оставался темен, попадая в тень балкона, но поднятая лестница уже самоуверенно выпирала в свет прожекторов. Она ярко светилась желтым маслом кедра, уходя в перспективу. Светился и шпиль, сливаясь с лестницей в одну линию. От этого нахального зрительного эффекта обоим стало нехорошо.
— Ёклмн! Мы ж на небо лезем!
— Матка бозка! — сказал Лузин, от неудобного положения головы гулко сглатывая слюну. — Если свалиться оттуда, согласно обратно пропорциональному квадрату расстояния…
Степан решительно взял лямку сумки.
— А ты хотел на елку забраться, штаны не изорвав? Я пошел.
Лузин с трудом оторвал глаза от бесконечной лестницы и тоже взял лямку. Подёргали сумку каждый к себе. Началась перепалка. Художник утверждал, что здесь необходима привычка к высоте и четкие действия, противоречащие конституции мудрствующего и потому рассеянного ученого. Благородных кровей ученый нажимал на то, что художника против его воли втянули в авантюру и расхлебывать честно положено ему, кандидату.
— Тогда давай считаться по честноте?