— Вы что, рехнулись? — некрасиво кусая с конца батон колбасы. Красиво нарезанные кружочки он уже сожрал. — Надо же бороться до последнего. Человек биологически устроен так, что мужик в состоянии бегать за мамонтом двадцать три часа в сутки. Ему достаточно часа выспаться. Вы знаете какие скрыты резервы? Бездна! Йоги вон могут левитировать. Смотрите, на хрен! — показал пальцем на бутылку. — Если передо мной будет стоять вопрос жизни и смерти, я заставлю эту водку самой течь мне в горло по воздуху! — и физически-банально выплеснул в рот следующую рюмку.
Плакать женщина научилась без единого звука. Из глаз брызнули слезы, лицо будто смяли невидимыми кулаками.
«Плачущая женщина» Пабло Пикассо, 1937, национальный музей. Гениальная вещь!» — отметил про себя художник.
А больницы, само собой, — предбаник кладбища, где за несущественную задержку племя врачей облегчает карманы доходяг.
— Мы всё пробовали. Нетрадиционное лечение, мумие, колдуны, голубая глина…
— Обливание ледяной водой пробовали? Надо каленым железом вздрючить иммунную систему, чтоб не филонила защищаться, — хлебнул ледяного «Колеса фортуны» из горла бутылки. — Фу-у-у… Можно перестроиться, блядский род! — завалился спиной на стену в обоях с кисловислыми колокольчиками.
Женщина оттёрла глаза кухонным полотенцем.
— Дочь сильный человек. Её отец такой же был. Мне дали потом прослушать запись из «черного ящика», когда самолет падал.
«Долбаная жизнь!» — рука сама потянулась к «Колесу фортуны». Одной спичкой Рим подожгли, а если у тебя копеечный коробок (спичек 60шт.)?
— Он не паниковал, как все, рулил, пытался спасти самолет и спокойно насвистывал «Ты меня уже не полюбишь». Был такой шлягер восемь лет и одиннадцать месяцев назад.
Одним копеечным коробком спичек можно 60 классных городов спалить. Дух у копеечной личности захватывает!
Кухонная дверь открылась.
— Наговорились?
Смотреть художнику противно на колбасу, от которой остался только чулок телесного цвета. Не на ту, которую он сьел, а на эту, с выпадающими от облучения волосами на тыковке. «Просто невероятно сколько я могу выпить пива, вина и водки одновременно! — подумалось весьма трезво. — Самое интересное, чем больше выпьешь, тем голова у сибиряков зашибистей работает.» Однако как не лакай, пьянство не будет заметным явлением в искусстве. Но и не использовать пьянство грамотно — грех. Это также верно, как то, что он не будет великим художником.
«Ну знаешь ли доходяга, у меня ещё всё впереди! Не тебе судить, пускай мозгоеды-искусствоведы решают!» Ух заела художника такая дефиниция! До того взыграла душа праведным гневом, что, ударив кулаком по столу, рявкнул:
— А что ж ты тогда сама себя не хлопнешь?! — и схватился за рот. Он проговорился, как последний иуда-христопродавец. — Я хотел сказать… бы… — дальше фантазийно развить тему с ходу, в другой плоскости, времени не хватило.
Женщина, наверно, первый раз заплакала в открытую, не стесняясь чуть ли не интимного стона. В степановых глазах куб кухни кувыркнулся и криво-пьяно встал на один из своих четырех углов.
— Ты сам попробуй, трепло, — процедила сквозь зубы.
— Водка ещё есть?! — весело спросил Степан и, не получив по понятным причинам ответа, полез в карман брюк. Жалко, что у Сатурна не было пистолета, ему, бедолаге, пришлось пожирать своих детей, а так бы, пиф-паф, и не жить Зевсу-наследнику.
Она думает, что в игрушки её перевернувшегося мира кроме неё никто не сможет играть. Чудненько! Он сейчас докажет, что она не права концептуально. Он сам сюрреализмом начал тешиться. И вовсе здесь не при чем гремучая смесь «Кадарки» и «Колеса фортуны».
— Слышала про «русскую рулетку»? — отвалил барабан револьвера, выщелкал, кроме одного, в горсть патроны, выкинул их в мусорное ведро под раковиной, и помахал курносым стволом в воздухе. — Жмет она из себя фигуру, понимаешь! Горе видишь ли у неё, сердешной! Крыша на даче есть, верёвка есть — вешайся! Смотри на меня!
Халвы на лопате, он опьянел! Пусть попробует кто поспорить — перестреляет как искусствоведов. Несколько даже ленивенько прокатил барабаном по рукаву и взвел курок.
— Вы что, рехнулись?!
— Па-а-асторонись! — заставляя трепыхаться комок на кончике окаменевшей руки. — Думаешь, малодушно кончить с собой проще, чем найти выход? Смотри, как швыряются жизнью наугад!
Револьвер пусто чикнул бойком, без всякого там оглушительного выстрела, едкого дыма, кровяных брызг на стене, перпендикулярной директрисе несостоявшейся пули, прочих загрязняющих душу вещей.
— Поняла ты, курьез природы?! Мало того, если тебе необходим стимулирующий пинок, я его заделаю в виде… — случайно глянул на револьвер. Единственный патрон был против ствола — значит боёк всё-таки щёлкнул в капсюль. Обмерев, отвалил барабан и увидел на капсюле вмятинку. Если бы не осечка белогвардейского патрона, вот бы повеселились эти двое. Мать с заморышем, похоже, поняли, замерев в неестественных позах, наблюдали, как он запоздало тонет в страхе. Вот-вот и начнётся паника. Только от этого заорал с надрывом так, что чуть язык не вылетел вместе со слюной.
— Ты..! Ты… доходяга, бля..! Ну я тебе устрою допинг! Ты щас получишь зал Справедливости между землёй и Елисейскими полями! — швырнул револьвер в мусорное ведро и самое интересное — попал. — Ты думаешь, это простая трепотня? Не-е-ет, моя маленькая! Самая настоящая работа, до растяжения в паху!
Притянул к себе вяло трепыхающийся комок, оттянул пальцем халат и посмотрел внутрь. Надо же, в таком престарелом возрасте (ей, наверняка уже под сорок), такая роскошная грудь! А теперь пусть смотрит во все глаза. Забросив халат на спину рыдающему комку, рванул прорешку. Девчонка завизжав, бросилась с кулачками на него, но Степан отщёлкнул её чуть ли не одним пальцем. Чистое скотство, конечно, если бы перед глазами не маячил капсюль с вмятинкой больше метеоритного кратера.
Не погружаясь в негу, хлопнул по попке — дело сделано! Рожа при всем при том горела зверски. Насилие есть насилие, даже если оно совершается якобы из благих побуждений. Сколько лет потом пришлось скрипеть зубами, прежде чем заснуть. Каждый знает, как корёжишься, потеешь и уговариваешь себя не стыдиться какой-нибудь лажи, произошедшей с тобой накануне, а может быть уже давно. Степан пытался самооправдаться, но единственный аргумент, приходящий в голову: был, мол, вдребезги пьян, помогал плохо. Можно сказать, совсем не помогал. На каждом пресветлом Олимпе найдутся тёмные пещерки.
Девчонка это время рылась в мусорном ведре, выуживая револьвер и патроны из картофельных очисток, наконец, нашла один, но никак не могла попасть им трясущимися руками в барабан, когда всё ж попала, Степан вырвал оружие за ствол и бросил снова в мусорку.
— Cтенд ап! Пшла! — вздернул её и для ускорения наподдал коленом в мягкое место в сторону выходной двери. Девчонка попыталась ощериться, но Степан дополнительным пинком, в который вложил плюс досаду по поводу своего малодушного топтания у фонаря, сопротивление сломил. Доходяга прокувыркалась по лестничной площадке, что для её высохшего тела практически безболезненно. Муравья ведь тоже хоть с километровой высоты сбрось, — он коленки обтрясет и почешет дальше. — Выкаблучивается она тут! — ещё наподдал. — Мировая экономика обрушилась, а маленький человек по-прежнему встает. Опять что ли поднимаешься, страданьице?
Пока девчонка в соплях возилась на ступенях, метнулся в квартиру, прикрыл дверь, протараторил:
— Держите подушку зубами, пока не вернемся. И айдате вынесите мусорное ведро от греха подальше. Извините меня за… Я… не… ну…
Женщина закрыла ему рот мокрой ладошкой.
— Делай, что считаешь нужным мальчиш-плохиш. Теперь уже всё равно. Она в девять лет говорила, я терялась:,Будет больно там, где я совсем не чувствую.,
Поцеловал руку и понёсся обратно, бросив через плечо:
— Я научился ходить по облакам и её возьму на этот раз с собой, так уж и быть.
Степан соврал. Не мог он ходить по облакам. Но думал, как начинающий сюрреалист, что в принципе возможно. Главное, не показывать виду. Лучше в таком случае загадочно закатывая глаза, многозначительно молчать. Сблефовать и удрать при первом удобном случае. Все так делают.
— А ты давеча вроде как на меня обиделась за мамочку? Зря. Я и тебя сейчас точно так же в песочнице…Ты главное больше сопротивляйся. Зови милицию там, профком, местком, домком. Захотелось легкой смерти? — донаподдал коленом. — Так случайный ротозей, которого ты с легкой руки захотела сделать говнюком, сейчас сделает тебе тоже самое. Но только медленно, с чувством, толком, с расстановкой.
Главное, не дать ей состояться великой мученицей. Точно также как он, устами пророка, не будет великим художником. Смерть за смерть, идея за идею. За такой косой взгляд на вечные вещи получай, пророк!
— Ты в бога веришь, скот?
Хороший вопрос. Они его провентилируют непосредственно в скворечнике для бога. Бог не фраер, он поймет. Между торговым центром и Енисеем стоит небольшая церквушка. Самое место подискутировать. Девчонка замахнулась на него кулачком, Степан перехватил её руку в воздухе и потащил за собой словно пустой целофановый пакет.
Насчет религии вопрос непростой. До сих пор голодный художник лезет в кастрюлю, пробует полусырое в процессе готовки. Когда доварится, одному богу известно. С одной стороны атеизм привлекательней женщины, не надо ухаживать, сразу используй, с другой стороны всё угрожающе сложнее. Если бог — первопричина мироздания, его каменщик — в этом случае, он сделал своё дело, и умыв руки, где-то там в трансцендетном далеке на почтенном отдыхе. Молись ему, не молись — толку не будет. Поклон ему до земли за труды, конечно, и «мавр сделал своих динозавров — мавр может уходить». Но если божество действующее, типа энергичных пенсионеров, от безделья балующихся рок-н-роллом, хором и живописью, какими такими кривыми линейками он меряет нашу жизнь? Чем успели прогневить его младенцы, утопленные во время потопа? Своим острым желанием материнского соска? И почему, не успев нагрешить, должна умереть девушка, тащимая к церкви? Атеизм без мотивировки — суп без соли, также голая вера — принудительное кормление через трубочку в желудок, и богоискательство — бестолково, если верить в то, что шедевром теологической кулинарии является назаретская выпечка. Тем не менее, компромиссный вариант где-то уже нащупывается. Бог и божественное, похоже, не одно и тоже. Но время разобраться у него ещё есть в ближайшие сто пятьдесят пять картин во время написания которых он найдет своё творческое ячество.
— Больно мне! Не дави так руку.
— Я тебе их повыдергиваю, чтоб не болели! Молись теперь своему еврею, а я скажу: Аминь!
Блядский род, а если бы револьвер выстрелил? После смерти всё поздно!
— Что ты ко мне привязался?
— Ты сама ко мне привязалась. Забыла уже? Назвалась грудью — полезай в горстю. Потом, если веришь… значит верь!
— Вот от чего ты завелся, нехристь? — улыбочка змеючая.