Поэтому он пилит пилкой по металлу дужку замка, приговаривая: «Меня всегда смешили слова «сосиска» и «тётька». А тебя как зовут? Как-как? Это ты-то фиалка?! Тогда я — хор гармоний», ломает внутреннюю дверь, бьет локтем стекло витрины, где приказано, берёт в руки черное животное. У животного два пениса; короткий и толстый — женской природы, тонкий и длинный — мужской. Беготня в темноту от подкатившей вневедомственной охраны, спасающий «Секс-шоп», не считается за приключение — мелко. Зато черное животное (сделано в Голандии) проникает туда, где ему абсолютно не место, и череп бьется в пульсирующую охрой плоскость, а из расколотого черепа вытекает на холст первый Зне?.
Маневровый паровоз мысли увидев отверстие свободы, рванул туда с курьерской скоростью. Он вяжет? H?? за Зн?ком, как пишет отчет владыке, строчка за строчкой. С резиновой болью первый?k, потом с неверием и удивлением второй, потом с грязной руганью и восхищением другой и следующие, осознавая необратимость наличия присутствия. Торжествующе и празднично. Мало того — свято!
Художники —??СС ?? — срыватели системного. Покровосдиратели до голубого сала.
— Если перееду куда-нибудь, — сообщю. А ты каждый год должен отбивать мне телеграмму, смысл которой: Делаю Главное. Понял, художник?!
Картина эта называется «Шесть полос». Наверняка, потрескавшаяся, избитая углами чужих картин, она сейчас пылится где-то в запасниках у московской галерейшицы Александры Кисилевой. Изнасилованный Претором, забеременевший идеями, разродившись божественными Знаками, художник удрал в столицу, нырнул бедовой головенкой в водоворот разнузданного творчества.
Последнее, что помнит в свернутом мире, до краев которого можно дотянуться и стянуть к себе еще туже; ванна в зубной эмали, голый измождённый подросток в ней с яростными глазами дьявола, мочалка из невесомой губки в руке, слова: «Одно из двух. Или меня размажет от удара о землю, или я прогуляюсь по облакам напоследок!», губка на мгновение повисшая в воздухе у Претора над ладонью…
Если бы он моргнул в решающее мгновение — наверняка бы ничего не заметил. Но ведь дело в том, что до сих пор уверен — не моргал. Часы на руке пискнули, как подавились — тринадцатое июля две тысячи четвертого года. Новая эра!
— Если ты субъективист — ты можешь всё. Если объективист — ты проститутка. Я — проститут!
Придворный художник оправдывался перед царственной особой на портрете перед ним. А перед тем как сломать в сердцах «Золотую саблю», дорогую кисточку известной фирмы, взял её и подрисовал на лице женщины зелёные усы. Живой Август-Боб бензольный, чувствуя потери, доподкрутил винт фиксации опорной ноги. Сколько, в самом деле, можно издеваться над холстом? Если уж так зверствовать, исправляя исправленные исправления, тут нужно не усы рисовать, честнее закатать портрет зеленой краской, использовав газон позже под какой-нибудь компромиссный «Завтрак на траве».
— Художественная позиция в искусстве — всё равно что воинская доблесть. А твоя позиция возглавляет колонну мягкоголовых бездарей, идущих бронепоезду навстречу. Ты, Стёпик, способен только на голые пассажи! Па-де-де тебе, конина дохлая! Па-де-труа тебе, жлоб траншейный! Па-де-катр тебе, растение с ножками! Сольный номер тебе не исполнить ни-ког-да!
Портрет на станке перевернул кверх ногами, сделал первый круг по балкону. Начал второй, но вдруг остановился и шлёпнул ладонями по бёдрам.
— Жопа с ручкой! Надо же было контур отбить оранжевым Марсом, чтоб звенело!
Шарахнулся в мастерскую, только Жульен отскочил из-под ноги с обиженным тявканьем. Ему с ночной степановой возней тоже не спалось.
Зря он поставил на этот раз на «Марс оранжевый прозрачный». Очередная попытка вернуть первоначальное качество того потустороннего сеанса провалилась. Ну и что? Ошибаясь — умнеют. Если от аффектированных форм осталось немного, то появилось в инопланетянке земное. Усатых женщин не редко встретишь и краситься они любят. Усы размазал рукавом, затряс кулачками.
— Наш девиз, дермотологов — сделаем из говна маленькие кучки! На фига нафигачил до фига?! Давай, расфигачивай! Сбло! Хороший художник — мёртвый художник! Ассамуа негрёбанный!
Услышали бы его негры — не простили. Почему художники с таким удовольствием ругаются? Жизнь, что ли проходит, а их никто на улице не останавливает, не говорит: «Вчера в музее смотрели ваши картины. Вы — Чудес Упомрачительно Даровитый Оплот! Абривиатурно — ЧУДО.»
— Когда надо писать картинки? Правильно, когда не с кем спать!
Горькие слова, хоть и не без цинизма. Как бы там ни было, живо не живо, а живописцу — писать. Писать портрет — писать душу. Сколько веков разгадывали тайну привидений, а оказалось, они — голографические изображения лептонной души, отпечатавшейся в застывающем на холсте слое красок. Такую энергию изливают из себя творцы, что спустя века из картин выходят души и бродят вокруг картин-жилищ, не имея желания, согласно законам природы, переселяться в новые тела.
Ира Малышева третьеводни привела человека враждующего с мессиром. Им оказался поп. Служитель культа почему-то особенно долго рассматривал «Семь святых». Степан, заметив это, бросил: «Кто его знает, как на самом деле конструктивно устроена душа?» Погодя агрессивное недоумение сошло с лица священника и он произнёс: «В самом деле. Может быть ты и прав.»
Ночь заканчивалась, но утро, удрученное дождем, задалось кислое. Совсем как настроение у ЧУДО-юды, осрамившегося с портретом. И спать хотелось зверски. Есть такая изуверская штучка в арсенале истязателей: бьют мягкими подушками, но очень долго, до изнурения. Подобно. Подумал было о чашечке кофе, но сил на варку действительно не осталось. Хоть пару часов, а поспать надо. Приняв решение, взялся расстегивать прорешку брюк. В это время в дверь постучали. Пришлось, морщась, застегиваться снова и шептать себе в грудь, чтобы не услышал человек за дверью, которому приспичило до Бумажного в пол-шестого утра:
— Прорешка должна быть либо застегнута полностью, либо полностью расстегнута. А до половины нельзя. Хоть без штанов ходи.
Имел в виду, понятное дело, не прорешку, но свои ночные телодвижения, считая их стопроцентным паллиативом.
— Я кого-то на утрений чай с лимоном приглашал? — последнее прошептал почти беззвучно, потому что уже открывал дверь.
На пороге стоял Двухголовый. Из кармана пиджака выглядывала голова игрушки. Степаново замешательство выразилось восклицанием:
— А это у вас точно Джаконя!
— Ишь ты, запомнил. Я думал, ты ещё спишь, — отодвинув плечом хозяина, вошел в мастерскую.
— Сплю, как видите. Так сплю, хоть хорони.
— Слушай, я только что с самолета, но столичная суета и вонь меня уже допекли. Давай по делу? Организуй чайку и сразу обсудимся.
Пришлось варить кофе, потому что от бумажного пакетика знаток чайной церемонии с отвращением отказался. У Бумажного Степана только кофе замечательный, чай же бумажный.
— Итак, где твоя пассия?
Степан собирался с мыслями чересчур долго. Взялся варить кофе, подавать, спросил про сливки.
— Что мне твои сливки общества..?! — не выдержал Глоова. — Говори по делу.
Степан рассказал, что Абигель по-прежнему в больнице. Улучшение относительное, но по крайней мере не воет от ужаса по поводу живых букв на полке.
— Не думал, что вы вообще приедете.
— Приехал бы раньше, если бы в шахте не взорвался газ.
А разбираться с этой подлостью пришлось Двухголовому. Потом он подался в столицу, раз обещал, а Бескорсый в скафандре до сих пор ползает под землей.
— Повезло невероятно! Волей Господней обрушилась порода и пробкой закрыла выработки, то бы спасать было некого. Вывели всех, но до сих пор не можем найти начальника вентиляции. Поэтому я приехал пустой. Серёге без нашего прибора не найти человека.
— Разве вы имеете какое-нибудь отношение к горноспасателям?
— Никакого. Но с их причиндалами там делать нечего.
Пока Глоова разглядывал сверху Москву, Степан из-под бровей посматривал на Глоову. И было что-то в его взгляде. Смешливая сумасшедшинка, быть может назвать.
— Идем к Абигели или нет? — обернулся Глоова.
Степан пожал плечами.
— Хорошо. Идемте.
— Ты какой-то странный. То чуть в ноги не падал на Ташибе, а то плечиками подёргиваешь, лицом внутрь.
— Не спал я. Видите вялый какой? Как Австрия времён отделения Пруссии.
— Ну-ну… Австрия, — прищурился на художника Глоова. — Поехали!
Абигель не выразила никаких эмоций, лежала, водила за ними зрачками. Глоова попросил подождать в коридоре. Степан ушел и ждал чуть не до обеда. Не то чтобы ждал, а сидя в углу дивана, ловил носом окуней.
— Вставай, орёл. Полетели.
Над ним Глоова буквой, Ф, , кривясь, смотрит на художника. Степан вскочил и понял, что выдремался. По дороге к университету остановились, сели на скамейку в парке Новодевичьего монастыря. Посидели некоторое время без разговоров, любуясь игрой бликов на золотых луковках.