Степан не верил в народную медицину категорически. Смешны припарки и примочки примитивных времен. Запихивать в анальное отверстие чесночину, чтобы избежать беременности или пить против бессонницы святую воду с плевками ворожеи, знаете ли, для образованного человека то же самое, что использовать компьютер в качестве пресса при квашении капусты. Но так получилось, что в одно единственное средство из всей шаманской аптеки поверил безоговорочно. Убедившись на собственной шкуре. Однажды полез в деревне под газовую плиту за луковицей и стряхнул себе на ноги закипающий чайник. Кипятка было не особенно, до четверти, но куда попало, там жгло немилосердно. Всё время приходилось сбрызгивать ноги водой и двигаться, чтобы обдувало обожженные места. Потом городские соседи, снимающие на лето полдома, принесли импортный аэрозоль, от которого шкуру зажгло так, что затанцевал рок-н-ролл. Догадавшись, привели старушку, пообещавшую прекратить мученья сразу, как только сварится вкрутую куриное яйцо и пережгётся желток. Степан чуть не выгнал всех вон вместе со старушкой, разглядев как с желтка, наткнутого на вилку, стекает в ложку, подставленную снизу, черного цвета подозрительная жидкость, но сдержался. Уж очень больно! Бабка рассказала, как, работая в Отечественную санитаркой в госпитале, поднимала на ноги обгоревших танкистов. «У врачей, миленький, руки опускались. А я пережгу и смажу. Вся зарплата на яйца уходила, а всё равно с Божьей помощью поднимала мученика.» Степан не поверил своим рецепторам, когда через минуту после смазывания боль прошла полностью, через день от ожога не осталось ни следа. С тех пор, в народную медицину не верит принципиально и принципиально верит в чёрную жидкость из пережженного желтка.
— Пострадал, да, но про ожоги я не говорил. Серж в скафандре горноспасателей был. Дело не в этом. Смотреть на солнце — зрение потеряешь. Он и потерял. Только потерял зрение внутреннее. А сейчас в анабиозе.
Упрощённое понимание анабиоза. В таком его прочтении замороженные бройлеры в магазине тоже в анабиозе, космонавты на полпути с птицефабрики в брюхо куроедов.
— Ты понимаешь, о чём я говорю. Тот самый прибор, чем он пытался высмотреть в дыму недотёпу, у тебя самого имеется.
— Хорошо, я признаю, «интимчик» у меня.
Сейфулин расхохотался на всю пещеру, даже у второй головы на наледи, показалось, появилась ухмылочка вурдалака, случайно оказавшегося у благотворительного пункта забора крови.
— А ваш «интимчик» как называется?
— Да как… Маленький Биг.
Степан огляделся. Всё как положено в шаманизме: керамика с мазюками, зодиакальные камушки, шерсть тотемических животных, конструкция с клеткой, в ней спящая змейка, ягоды, колокольчики, отрезок сети, иероглиф на коже, масляные светильники, сушеные насекомые на бархотке, костяные иглы.
«У москвички две косички, у узбечки сорок пять. Херомантия! Мантия от плеч до…»
Сейфулин раскрывал конструкцию над телом, раздвигал ажурные крылья из прутиков, поправлял колокольчики, наполняя пещеру странными звуками. Странными оттого, что язычки бубенцов приопущены в разноцветные воды каменных чаш. Змейка проснулась, зашипела, ей брошены сушеные насекомые — змейка утихла, мази перьями на зодиакальные камушки, шишки в шарнирные части человеческого механизма, на закрытые глаза таёжную морошку…
— Зажги светильники, расставь квадратом.
Степан взял светильник и вразвалочку двинулся было к костерку.
— Не так! Сам зажги, без огня, — и смотрит сложно, на лице — сомнение.
Что ж, вызов принят. Раз открылся — надо помогать, отгоняя от себя скепсис образованного человека. Остеклянев глазами, зажёг светильники один за другим. Получите, распишитесь.
— Неплохо, — похвалил соорганизатор и скомандовал. — Кольцо!
Поднял кожу с иероглифом, растянул руками. Когда иероглиф потерял квадратность и вытянулся излюбленной формой любого бросающего существа, шаман произнес заклинание, похожее на просьбу Клеодема к Плутону:
— Помоги нам пережить нить своего веретена! — быстро намотав тетиву на прутиковый шар, передал его Степану. — Натяни больше сферу Туиле.
Внутреннее напряжение, замороженное в теле на льду, если сбросить в еще более напряженную, сведенную судорогой силы сферу Туиле и умудриться не попасть под осколки… Всё гораздо хитрее, чем представлялось на первый взгляд. Дело ведь не в зодиакальном гравии и прочих дебильных атрибутах шаманизма. Это способ, позволяющий превратить мысль в материальный инструмент действия. Вместо них с таким же успехом можно использовать картофельный салат, запчасти сноповязалки, хоть что, хоть голову Айболита в противогазе. Однако без потного усилия спинных мышц и мозговых разрядов повышенной мощности не обойтись. А «Маленький Биг» или «Интимчик» — лишь катализатор. Без него, следует признать свою неправоту, мировое жречество добивалось того же результата. Просто еще больше усилий спинных мышц, еще сильнее разрядность животного электричества.
Степан вставил, сгибая, костяные иглы в узлы наибольшей слабины, от чего сфера Туиле прямо-таки заныла.
— Ложи её в ноги Сержу. Когда он оживет, первым делом отбросит от себя сферу. И заткни уши, если успеешь.
Работали дальше, изобретая кабалистические знаки, не имеющие отношения к классической кабалистике, разбрасывали шерсть, чертили сажей арабески на груди, причудливо оплетали травами маску лица. А когда Степан съел с глаз морошинки, Сейфулин одобряюще улыбнулся. Между ними установилось полное художественное взаимопонимание. Разделились, определив каждый для себя фронт работы. Один работал с конструкцией из прутиков, другой взялся за тело. С ним игра изощрённей. Энергии требуется, не в пример сфере Туиле, многократно больше. Понимая это, шаман периодически помогал, подбрасывая энергию. Степан ловил её, поднимал кожу тела, натягивая на прутиковый аэроплан, причем аэроплан, управляемый змейкой-пилотом с жёлтолицым штурманом, слетал под поверхность тела как надо, граница в границу, ни лишнего прихвата не попадало на крылья, и не случилось ни одной дырки, если бы прихвата не хватило. Подрезал лезвиями токов и, чтобы не отвлекаться на поверхности, не успевшие обтянуть каркас летательного аппарата, натягивал часть срезанной кожи на себя. Избегая срастания, скидывал свою кожу, сдавал на время в камеру хранения, то есть сворачивал и глотал, одновременно приживляя на освободившиеся участки кожу Двухголового. Её накопилось уже достаточно и не допуская, притормозившего бы процесс, разрыва, пришлось шевелиться всё меньше, крайне осторожно. Срезав последние пятачки, некоторое время думал, куда их деть. Все-таки существовала разница тел. Свернув из лишних пятачков салфеточные розочки, начали раскладывать в узловых местах.
— Вставь между коленями, Игорь. Между пальцами по одной. В рот забыли. Все розочки должны быть разложены. Куда последнюю девать? Может, на переносицу?
— Серёга, там же…
— Что поделаешь? Убираем, чтоб не мешало. Рву, а ты сразу вставляй.
Двухголовый обеими своими головами склонился над телом на льду и приготовился к последнему усилию. Только Сейфулин поднял руку, только Бескорсый занес розочку, как художник открыл глаза и с трудом произнёс замёрзшими губами:
— Тол-ка поп-роб-бляй-те! — лягнув сферу Туиле. В дальнем конце пещеры грохнул такой взрыв, что ледяная спина кита покрылась трещинами.
Минздрав предупреждал: не связывайтесь с У» строителями».
Бумажного сто пятьдесят пять миллионов лет не доводили до такого бешенства. Он хлебал вкуснейший борщ, дергаясь лицом, как дверь публичной библиотеки. Не выдержал, бросил ложку на стол.
— Вы почему решили, что меня можно на хромой козе объехать, как пацана?! Выдрать они, видишь ли, захотели под гипнозом! Дайте жалобную книгу!
— Проехали. Давайте мириться, братцы-кролики.
— Чёрта с два, мириться! Я всю жизнь изнурял себя чем попало, пытался разбалансировать сознание, мог только как, чтобы добиться производства художественных образов! Один раз даже до ЛСД опустился! Я не пишу дурацкие пейзажики, натюрмортики всякие там. А если пишу от прокисшего настроения — уродую насколько способностей хватает. Мне нужно настоящее делать! Не тошниловку! Я вам тут не жирнозадый ремесленник, в мясном смысле этого слова со стеклянным черепом!
— Ну извиняй нас, шкодников, — положил ладошку на грудь Бескорсый.
— Да что «извиняй»?! Почему я должен отдавать то, без чего не смогу писать картины?!
— Картины без неё ты не перестанешь писать. Добавки?
Степан все-таки успокаивался. Холерики, как не сопротивляйся природе, взорвутся сферой Туиле, а потом быстро утихомирившись, отстаиваются мирно дверьми публичной библиотеки после закрытия.
— Спасибо, сыт. Очень вкусный! Домашний борщ… и всё такое… — вышвыркал последнюю жижку. — Знаете, как художники гоняются за новыми мирами? А тут само в руки падает. Мне до балды, что за эффект, но я не отдам! Почку, пожалуйста, ногу ампутируйте, а её — во! — и показал, не постеснялся, кукиш. Правда, показал не Двухголовому и не, тем более, редкой красоты женщине, а книжным полкам, точнее, собранию сочинений Льва Николаевича Толстого, еще точнее, шестому тому, Анне Карениной. — Самому пригодится.
Хелена собрав тарелки горкой, унесла на кухню.
— Ты не понимаешь, с чем имеешь дело, — застрелил Степана указательным пальцем Сейфулин.
— Своё говно! Что хочу, то и делаю.
— Заплетай тебе после этого цветы в мысли.
— А вы и не..! Чем жульничать, взяли бы тогда лучше по башке лопатой врезали.
— Горе ты луковое. Дё маркизет а пуа с подвыпертом.
— Кто?! — захотел было дообидеться художник.
— Кто-кто. Дед Пихто и баба в пальто. И потом, владеть ею, все равно что жить взаймы.
Степан отвернулся в окно. Яснее ясного, что его пытаются дезинформировать. Но как неумело. Он же сквозь стены видит. Научился, слава Богу, с тех сумасшедших времен, когда по первости мавзолей Ленина на Красной площади расползался на полгорода и представлялся подпирающей небо многоступенчатой пирамидой километровой высоты, когда капризное «либидо» реагировало на его пальцы, вложенные в каменные каннелюры чёрт его знает как еще капризно, когда… Да мало ли случилось с тех пор пугающего и восхитительного.
— Сами-то заначили! Мне кровью досталась. Сами вон с ней Енисей два раза туда обратно переплываете… движение основали.
— Опять разошелся… Во-первых: без её помощи. Заначили позже. Потом ничего мы не основывали, люди сами потянулись.
Хелена принесла чайник и заварник, духовито пахнущий.