— Ну что ты, почтенный себаст? Это же не так заумно, как твои пластилиновые модели бытия. Если чиж летит к стрижу, ты выходишь, я вожу. Или политическую: тили-тили-тили-бом, сбил еврей араба лбом. Всё равно выходишь.
Лузин сдался. Степан не оглядывался, пока не уцепился за козырек. Но забравшись, бросил глаза вниз и чуть не выпустил жесть из рук. Полное ощущение, что бродишь тут по крылу самолёта. Ещё одна обманка. Поднявшись из тени балкона, он вместе с лестницей попадал в свет слепящих прожекторов. Балкон исчез, отгороженный электрической простыней.
— Здесь уж точно Макар телят не гонял!
Жалко, что он не онанист. Сейчас самообладание онанистов пригодилось бы.
Пошарил рукой за бортиком, помещалось две трети подошвы. До ближайшего окна чуть больше метра, дальнее блестело свинцовым стеклом в нескольких метрах в стороне. Степан соображал, что дальше. Если перекорячить лестницу ближе на метр, будет удобнее ковырять окно? Нет. Веревки пружинят, лестница болтается, в два счета катапультирует.
— Что там? — спросил Лузин, будто стоял рядом. — Наши победили?
Действительно, что он так разбоялся? Даже если сниагариться, всё равно на свой балкон родимый, не до смерти. Теперь смелее переполз на жесть, умял ступни в козырьке и, по-лягушачьи раскрыв колени, короткими тычками двинулся к иллюминатору, бормоча:
— Два российских альпиниста-афериста получили международное признание от китайских альпинистов. Вот это-ся герои!
Освоился быстро. Шаря руками по раме, даже что-то запел, подбрякивая сандалетой о жесть. Иллюминатор разделен крестом. Штапики еще крепкие, но замазка истрескалась, держит кишкасто. Подцепить стамеской, вынуть четвертинку стекла и залезай.
— Страмовка! — ругнулся на занозу, впившуюся в палец, сначала выкусил её, затем вытащил четвертинку. Держа на отлете стекло в руке, спустил ноги в дыру и закряхтел, суча пятками в поисках пола. Пола не было. Тогда перевернулся на живот. Тоже неудобно. Одна рука занята стеклом, другой цеплялся за раму. Лямка сумки, оставленной без присмотра на крыше, сразу затянулась на шее удавкой.
— Козья морда! — хрипел и, пытаясь ослабить хватку, качал головой не хуже узбечки, исполняющей национальный танец. Безобидная сумка же превратилась в питона, удушающего жертву. Скверное положение. Обвались он разом внутрь, стекло в руке непременно разлетится вдребезги и обрушится на него, изрезав осколками.
— Да ты где есть, наконец?! — заорал, думая только о поле.
Вытянул до предела вверх шею — так узбечки уже не делают, так делает бедняга, затягиваемый трясиной в болоте, в голове раскустился мат, тут-то в подошву и пошлепал пол: «Здесь я, не дёргайся». Встав на ноги, заволок освободившейся рукой сумку, другой втащил стекло и смачно, без барочных украшений, выругался. Послышалось пыхтение, показался Лузин.
— Ну знаешь, скалолазочка моя..! Ты как позвал, я сразу наверх рванул счастливый и чуть не обосикался от страха. Из-за прожекторов не видать ни бельмеса.
— Я тебя не звал еще. И не трепись — залезай! — сунув руку в горло сумки-предательницы.
Вспыхнул фонарь, они двинулись вперёд, шурша правыми плечами по стене и ударяясь левыми. Оборотная сторона аппаратуры на стеллажах больно нападала выступами кожухов.
— Мы по кругу так до утра будем ходить, движимые смелыми надеждами?
Степан еще не мог унять раздражения после трагикомичной схватки с сумкой. И сразу уперся в стенку из коробок. Стеллажи, охватывающие помещение цилиндром, имели разрыв около лестницы, заставленный коробками. Разобрали преграду.
— Включай свет. До ближайшего вахтера внизу, как до коммунизма.
В потолок уходила винтовая лестница. Степан глянул в люк.
— Там антенна в шпиле, — объяснил Лузин. — Вдоль неё, спиралью до звезды, еще лесенка. И есть дверь наружу. Теоретически, можно усесться на последнем сантиметре университета.
— Жаль, что я не женщина, — грубо заметил. — А то бы уселся.
Лузин попотрошил коробку над дверью.
— Перебрасываю провод и если через надцать минут за нами не приедут, будем считать, что сегодняшний геморрой не зря.
Открыли дверь — сигнализация не сработала. Вложили стекло на место, ушли вниз и растерзали на балконе лестницу. Прощаясь, Степан устало похлопал учёного по плечу.
— По-моему, мы устроили триумф. Можно сказать, четыреумф учетверили. И я не побоюсь этого сильного слова — пять умфов. Как думаешь пятиумфатор?
Для художника настали хлопотные времена. Вроде бы распорядок дня не изменился: житье-бытье, хозяйство, оформиловка, набеги в город, но на картины времени уже не оставалось. Для этого необходимо особое состояние. Известно, что искусству принадлежат кастовые люди, бесконечно раздумывающие и в достаточной степени несчастные, что осложняет результат. Сам процесс погружения обязывает. Какое там! Ученые, учуявшие манящий запах открытия, вели себя в плане безопасности безобразно. Также волей-неволей пришлось решать проблемы, проистекающие из хода тайного следствия, затеянного физиками. Понадобился трансформатор — Степан предложил не поднимать каждый раз такую тяжесть наверх, а купить кабель и по веревке втягивать его в окно. Приборы, применяемые в данный момент, приходилось камуфлировать по углам. Учёные соображали, ввязывались в споры и просили в конце концов чашечку кофе, «Если можно, всемилостливейший.», и бутерброд «Хоть без всего, благодетель!». Степан варил кофе, настригал бутерброды, затирал после употребления срачь. Если утренняя смена обнаружит на столах хлебные крошки и кофейную сыпь грозит удаление с поля с красной карточкой.
— Эта формула ещё недостаточно красива, чтобы быть истинной, — доказывал профессор.
Четвертый час ночи. Степан блуждал ложечкой в чашке, дзенькая о стенки. Спать хотелось до того, что казалось, будто он стучит поварешкой в пустом ведре. Ученые опять сцепились.
— Появилась казимировская энергия мешка? Ну?! Вот тебе и четыре четырки, две растопырки!
— Но здесь и кварк, и глюон и белая лошадь в горелом лесу. Всё, что предсказано в рамках единых калибровочных теорий суперсимметрии.
Шуршавший кабелем за стеллажами Степан захихикал. Ученые, привыкшие к немому присутствию сподручника, повернулись в его сторону оброзовевшими от словопрений лицами.
— Анекдот Иван рассказал. Звонят по ошибке: «Алё, это булочная?» «Нет. Сливочная.» «А-а, так это у вас сливки делают?» «Нет, — отвечают. — У нас говно сливают.» Вот и у вас: то булочная, то сливочная.
Профессор смеется с редкой эмоциональной заразительностью, так, что хочется присоединиться. Лузин тоже нордически покудахтал. Степана отпустил сон, и он, довольный, произведённым эффектом, вывалился из-за стеллажей.
— Что на свете интересней физики, парни?! Наука всегда была сливающей булочной, — и закончил уже непонятно в какой тональности. — Не знать не страшно. Страшно не узнать!
Живописец понимающе кивнул. Он сам от живописания балдеет, как корова от арбузных корок.
Спровадив учёную братию, хватило сил только булькнуть в постель и проговорить дедову присказку: «Спокойной вам ночи, приятного сна, желаю увидеть козла и осла. Козла до рассвета, осла до утра, спокойной вам ночи, приятного сна.» Оглушение сном больше походило на удар дубиной по голове. А когда зазвонил телефон, первое, о чем подумалось: «Хоть час успел поспать?». Часы, тем не менее, показывали, что он проспал три часа. Петр Первый тоже спал не больше пяти часов в сутки. Ему время требовалось на прорубание окна в Европу. И художник по окнам специалист-домушник. То же яйцо, только в профиль. Восстанавливая, перекрученный каракулем телефонный провод, вспомнил сон.
— Машенька, ты знаешь, что мне приснилось? Будто кошка родила пластилин и я должен был из него котят лепить. Представляешь?! — разулыбался. — Меня на завтрак пригласили, сосульку мне в оранжевое сердце! Киска любименькая!
Любимых женщин Бумажный имел много. При всём при том он не был бабником. Это был редкий тип мужчин, относившийся к Её Величеству Женщине, как к сакральному знаку или верховному божеству. Без восторженности, но с благодарностью. Без страха перед настоящей красотой, внутренней и внешней, но с трепетом. Теперь, после неудачного брака, без заблуждений, но с искренним вниманием и интересом к каждой новой знакомой. Многие женщины чувствовали в этом самце, самостоятельном, ровном, но с необъяснимыми порой вспышками неистовой силы, сказали бы музыканты, высокое к себе отношение, что им нравилось, и в конце концов большинство покорялось со всеми вытекающими отсюда физическими последствиями. Степан в ближнем бою очень даже грамотно применял, добрых папских времен и изнеможенного Ренессанса, технику обольщения дам. Джентльмен имеет с дамой файв о'клок. Вроде думать не о чем, но цветочек даме — обязательно. И поцеловать руку, млеющей женщине ли, оробевшей девушке, почему нет? если уже тысячу лет кавалеры делают это с удовольствием. Порасспрашивать о её настроениях, да послушать. Ещё древние заметили — тот желанный собеседник, кто не якает, а умеет выслушать. И проводить до дома, и, поднимаясь по лестнице, в требованиях канона, идти сзади, чтобы успеть поддержать, если каблучок подвернется, после первой любви тела в следующую встречу снова одарить цветами, но уже в роскошном варианте, и никогда не бросать просто так, забывая, а поддерживать отношения, позванивать, выручать в осложнениях, вобщем, вести гибкую достойную политику.
Многих особ манила, как медведя на тухленькое, его темная комната души. Степан её не прятал и напоказ не выставлял. Но если порой по жизни проявлялось, то эффект художественный наличествовал. Степан и был художником. Один его знакомый искусствовед однажды ответил пейзажистке, плодящей кудрявые пейзажики: «Бумажный? Понимаешь, художников-то много… Но редко у кого есть настоящая страсть. У этого… окаянная. Которую он скрывает. Поёт жемчужина мужского пола только в своей раковине. Если честно между нами, за рюмочкой чая, в настоящий момент в искусстве орудует до семнадцати скрытых мега-гегемонов. Я проводил специальные исследования. Сих мазилок в силу обстоятельств никто не знает, тем не менее, они — фигуры предпоследнего уровня. За ними только Олимп. Бумажный на нём околачивается в районе макушки. Цель у него точечная — вершинка макушки. За результатом гонится, жемчужин, дающим интересную жизнь. Не за хорошей жизнью, отбирающей результат. Совершенно бессовестно одаренный молодой человек. Талант с октановостью иногда повышающейся до гениальности. Но как живописец — нерешённая проблема. Я собираюсь заняться ей после отпусков. Даже знаю, почему он вечно в тени. Любой художник, найдя стиль, будет его эксплуатировать уже до конца жизни, ради узнаваемости и казны, как художник, от которого я час назад как приехал, — рисует всю жизнь одни только подушки. Говно, но хорошо продаёт внушённым. Этот же больше двух картин на одну тему не пишет, его серия — три, уже с надрывом, скучно ему видишь ли. Прыгает с кочки на кочку. Через год он у меня будет знаменитей евреев. Нет, тебя в раскрутку не возьму. Почему? Ну ты уже по своей национальности знаменита, ха-ха.»
И художник откалывал, порой, номера. Если по мелочам вспоминать: шкодная конструкция; член упрятан, между ног зажат, одолженный по случаю, ужик, только голова наружу, женщина ластится в темноте, находит что ищет и, фу, кошмар какой..! Совместная ингаляция коньяком над тазом. Или босиком после похмелья в Хаммер-центр во время строжайшей конференции, к её секретарскому столику с девятнадцатью подсолнухами, и преклонил колено, паразит, и склонил голову. Чему удивляться, что после такого представления экономисты в своих докладах понесли чепуху. Молодая женщина, правда, потом нахлестав негодника по щекам, занималась с ним любовью с такой страстью, от которой сама пришла в изумление. Или выкрасить зубы ярко-зеленой нитрокраской, а под утро, отлюбившись, улыбнуться ей в ванной от души. Да мало ли?
Если не останавливаться внезапно, почему бы не вспомнить еще одного орла — Сальвадора Дали? Помнит история, как он отбивал у Поля Элюара, уже знаменитого к тому времени поэта, его жену, Елену Дьяконову, ставшую позже Галой, как упал к ногам богини, поразив её трепетное русское сердце. Чем поразил, чем очаровал? А вот чем. Пошел на первое свидание, вывалявшись в перьях, ароматизировав подмышки козлиным пометом. Все настоящие художники козлиным пометом сюрреализма мечены. Рвотное обывателям. Мозголомы. Богема атипичников. Штучный товар.
Позавтракать решили на нейтральной территории. От МГУ до Дворца молодежи и от её Зачатьевского переулка до того же места одинаково. Они соскочили с троллейбусов одновременно, увидели друг друга через улицу и побежали навстречу по подземному переходу. Когда целовал деву в шею, их обсмеяли балеринки, бегущие в хореографическое училище через квартал отсюда. По дороге успел купить, не проснувшуюся в бутоне, розочку, повертел ею перед личиком барышни.
— Маша — роза из Китая, Маша — ландыш голубой. Маша, как тебе не стыдно быть хорошенькой такой! — увлекая хорошенькую такую за талию. — Здесь есть тихая лёжка, вон, под нумером фюнф унд цванциг дробь айнц.
Их пристроила в себе кафеюшка с претенциозным названием «Холм шести Аполланов». Парень-грузин в белоснежной рубашке оседлал сидку орлом. Своим носом-крючком он был тоже орёлистее некуда. Услужливо слетев с утеса, с подтанцовками и улыбками девушке, принял заказ.
Степан огляделся подробнее. На стойке пивной насос с золотом по белому «Старокупеческое», панели в шоколадную мушку, витрина с подстрекающими к еде закусками, в углу — бассейн с сомнамбулически кружившимися черепашками.
— Я, Машуня, в детстве знаешь как мучился? Называл их «черепикахи». Начинал легко: «чере», потом заикался: «п-п-п» и снова «черепикахи». Посмотри туда. Какая замечательность!
На стене висела невозможная картина. В черной раме стояла черная дама с тростью. Черное пол-лица за черной вуалью. На этом веселом фоне выступало пятно её пиджачка с известковым подпылом. Рядом с дамой на столике трупным цветом уныло светлел керосиновый фонарь.
— Недолго мучилась старушка в высоковольтных проводах.