Степан вдруг вспомнил бутылку «Ессея», не так чтобы давно выпитую в Москве. «Изготовлено по уникальному рецепту малой народности нганасан». Вспомнил и удивился тесноте жизни.
— Я пил в Москве с куколкой.
Народ засмеялся. Вот такими куколками, да змеями, да всякими там феноменальными нотами тайги он сначала реанимировал полудохлое производство, а потом поднял ликероводочный завод на мировой уровень, поражая потребителя неожиданными, но с точки зрения гурманов жизненными вкусовыми гармониями. Владелец завода за то, что гендиректор сделал производство прибыльным, не мог на него надышаться, предоставляя полный карт-бланш и каждый раз хвастая перед товарищами где-нибудь на Багамах медалями завода с международных выставок, любовно называл Кочкина «сраной богемой», что отражало положение дел один в один.
— Так разве генеральный директор может изобретать вина? — полюбопытствовал Степан.
— Мо-ожет. Нештатная ситуация. И директор, и винодел, и «богема сраная» в одном лице.
В дверь, с бутылочным перезвоном, вошел ситаловский директор. Он натыкал между каждым пальцем по горлышку, поднял вверх и радостно заявил собравшимся:
— Здрасьте, наидражайшие авторитеты! Наидражайшие авторитеты, я давеча с балериной познакомился и придумал одно изящное питье. Продегустируем? Тем более у меня на носу именины.
Сейфулин, выдергивая бутылки по одной из пальцев Кочкина, прогудел:
— На этот раз с чем? С пуантами заслуженных балерин?
Парень оказался башковитым в прямом и переносном смысле. Его большая голова с неприлично огромным лбом покоилась на щуплой шеёшке и худысеньком тельце. Сразу видно, природа старалась только до подбородка. Остальное снизу приделанно то ли по инерции, то ли из жалости. Башковитость щуплого паренька проявилась скоро. Предложил отметить «наших», чтобы проще было оперировать гвардией. Конкретно, надеть травяные кепки «зеленоголовых». Потом заявил, что (щелчок по горлу) начальник абаканского аэропорта завербован, Рябиновкой на коньяке, Не пешком же в Москву идти? Транспортный самолет — и фьюить! Сейфулин приказал девочкам Кочкина целовать, мальчикам выпить за него балетного.
Пришли люди, стало тесновато. Зазвонил телефон, Бескорсый побеседовал и сообщил, что обьявился Сергей Шмидт.
— И его прекрасная шея?! — чуть ли не хором вскричали все.
— То есть? — не понял Степан всеобщего восторга по поводу прекрасной шеи некого Сергея.
Ему растолковали: у супруги Сергея девичья фамилия Шёнхальс, что с немецкого переводится — прекрасная шея. У немцев звёзд больше, чем на небе.
Пришли дети, им сунули сигареты с вареньем и спровадили гулять. Вернулись жены Двухголового, их заотправляли туда же, но жены резонно высказались в том плане, что если придет еще кто, придется заседать в том числе в туалете и неосвещенной кладовке. Забрали с собой бумагу, ручки, минералку, мобильники и ушли на свежий воздух. В парке расположились в тени пирамидальных тополей. Для посторонних — пикник, на самом деле — координационный комитет. Решались вопросы, которым несть числа, звонили в Москву по спутниковой связи, информировали эзоповым языком, договаривались, утрясали, готовились. Пикник продолжался до позднего вечера. Потом подошёл транспорт. Бумажный пожав руки Двухголовому, сел в автобус с командой. Через час «Антей» взлетел и взял курс на запад. Степан сидел на жестяном ящике, пупырышки заклепок которого немилосердно впивались в ягодицы, приходилось всё время ёрзать задом, и пытался высмотреть в иллюминаторе хоть какую-нибудь тьфушность. Ничего он не видел.
— Не спится?
Подсел Кочкин. Они помаленьку разговорились. Степан узнал, что «Ситал» переводится как английское сложносоставное слово: sight — взгляд и talent — талант, что при комбинировании дало «Sital» — «взгляд таланта», и без всяких там открытых закрытых слогов в прямом русском прочтении звучит «Ситалом». Так уж напридумывал эстетствующий владелец завода.
— Откуда название — «Ессей»? У грузин есть коньяк «Енисели». Похоже.
— «Ессей»-то? Озеро в тайге. Пьянствовал я там на берегу.
— И что, что пьянствовал? Название понравилось?
— Не то чтобы. Пока задремал, ко мне в кружку со спиртом лист вонючий с куста свалился с гусеницей в палец толщиной.
Вот, оказывается, как создаются бессмертные рецепты.
— Значит, и про нганасанский рецепт ты насочинял?
— Обижаешь, начальник! Там был у нас нганасанин. Он мне говорит: «У нас в деревне пастух Ачыга уху очень любит. Гурман страшный! Когда варит, раздевается догола и стоит так рядом до тех пор, пока уха не сварится, привлекает рестораном тела комарьё. Они паром обвариваются и в котёл падают. Ачыга утверждает, что уха без комаров не навариста и несъедобна». У них там знаешь, какие комары? Упыри размером с кошку. Сядешь по-большому в тайге — и попы нет. Мешочки сухие.
— А причем здесь ты?
— Так я это… со сна гусеницу вместе со спиртом проглотил. Идея висела в воздухе. Уха с комарами, спирт с гусеницей.
Он объяснил, как выковырял из кружки листик, а занятый листиком, проглядел саму гусеницу, почувствовав её пьяные судороги уже у себя в горле.
Степан нахохотался себе в колени до того, что те стали горячими, а отхохотавшись, понял, что до Москвы всё равно уже не заснет.
— Мне нравится что-то новое придумывать. Хочется какой-нибудь вечный напиток сваять. Чтоб потомки через миллион лет от него косели. Про французский «Кальвадос» слышал? И я говорю, что мерзость редкостная, как наш «Угу-ттуу» — «Утром Гришка Умер — Ты Тоже Умрешь Утром». Профдеформация серости — хроническая потенциальная яма. Однако один знаменит на весь мир, падла такая, и другой стал знаменитым после того, как публика поняла, что пила для скорости не вино, а тормозную жидкость.
— Ты честолюбив?
— Как все. Знаешь, мы делаем водку «Серебро Сибири». Водка отличнейшая. С медком. Этикетку я к ней тоже сам придумал, когда неделю отдыха взял за три года. Березка стоит в инее. Так слева от неё, чуть повыше сугроба, у ствола, веточками написал свою фамилию, не удержался. Честолюбив, наверное. А если тщеславен — то не больше других. Уауых, мать моя родина, как спать охота! Подремлю я.
До столицы лёту пять часов, «Антей» уже пошёл на снижение, когда Степан растормошил винодела.
— Ты знаешь, я когда твоего «Ессея» приговорил, меня как током шибануло и захотелось вдруг пейзаж написать цвета, вырви глаз, Чего ради? Я их не перевариваю. Только изредка вынужденно, в качестве фона фигурам.
— Бывает, — Кочкин зевнул в детский кулачок до слезы. — Я тоже «Ессей» делал без особой охоты. У меня папа ведь начальник тюрьмы. Я, понимаешь, с пробирками ессеевскими гондурасюсь, а он зашел ко мне в лабораторию вечером, да про свое горе. Какие-то у него отпетые бандюки сбежали, ищут теперь страной. Не получился «Ессей», если честно. А «Терпсихора» получилась?
И в глаза заглядывает, что малый ребёнок, смастыривший из песка кривой куличек: правда же получилось? О, эти творческие люди! Неужели и он так же вопрос морщинами на лбу собирает: правда же кайфец? Ну не хуже же Джоконды? Степан обеими руками показал «пять».
— Я же прав был! — счастливо разулыбался винодел. — Когда для терпкости добавил кубебы, а аромат усложнил брусничным листом с мелиссой.
Степан же положил висок на кулак и задумался о тесноте жизни. Какое такое чудо-юдо он носит в мозгу, если с помощью его невероятным образом возможно раскодировать сигнал, отпечатавшийся в напитке с куколкой. Всё живоё! Чистая правда! Из сложившихся частей реальности выходило — сидеть ему в тот момент на смотровой площадке университета, даже если бы у него был полный рот цианистого калия и писать пасхальные луковки Новодевичьего монастыря. Только сидеть, писать. А живая вселенная сама побеспокоится, чтобы двери автобуса в последний момент захлопнулись перед носами фундаментальных негодяев.
Если бы царь-пушка обстреляла город картечью — это можно было принять за факт. Картечь, как в кино показанном вспять, начала обратное движение к стволу — был бы артефакт. Глянь кто на Москву сверху, он бы увидел — как только закончился комендантский час, сразу же тысячи зеленых картечин, травянные кепки «зеленоголовых» устремились по радиальным линиям. Точка схода линий — центр Кремля, там где стоит на пьедестале огромное орудие, так ни разу и не выстрелившее за свою бронзовую жизнь. Таким обьёмно-панорамным зрением обладают небожители, не военные патрули. Ну пройдет мимо «зеленоголовый», что подозрительного? Тем более отвлекают; то какой пенсионер обратится: «Сынки, не стреляйте в людей?», то какая старушка расплачется.
Пока суд да дело, самое время добраться до Лузина, освободить и замести следы. Следы — важно, ибо до сих пор Степан не разумеет, почему Копелян преспокойненько отдыхает в Крыму, если его здесь вытаскивали из «Матроской тишины», как французов из-под Вердена. Ясно, что очередная декорация, но сообщение пожарников на следующий день по телевизору — реальность. Как тогда связать? Он прошел всё-таки цепочку до конца; залез в документы, вымарывая чернила, дискеты размагнитил, самое стоящее, не стреляя из базук, вытянул на свет божий мальчика-жуайе. Вид у мальчика-жуайе, правда, не то, что раньше, joyeux{(фр.) весёлый, радостный}, скорее наоборот. Степан, отдирая со спины прилипшую от пота и дождя рубаху, вкратце рассказал о плане «строителей», но Лузину настоятельно рекомендовал идти домой, отчего тот с упрёком посмотрел на художника и патриотически тряхнул белобрысой чёлкой. Мало того, он еще позвонит сейчас сестричке. Жена, понятное дело, пусть сидит дома. Нечего ей на баррикадах.
Про телефон Лузин вовремя напомнил. Степан тут же позвонил Вильчевскому, которому сдал на полный пансион Жульена, пока мотался в Сибирь. Как там, интересно, обезьянка поживает? Вильчевский сразу рассказал про обезьянку и крокодила подходящий анекдот, в конце которого в трубке всхлипнуло.
— Невезуха! Помнишь, тебе подарок Томке показывал, бокал от «Леонардо»? Я посуду мою… Из рук, фьюить, выпал и хрясь, вдребезги!
— А Томы нет?
— И слава Богу! Дома только очередная родственница. То ли я ей дядька, то ли она мне тётка. В туалете красится с плохо скрываемым удовольствием, блестя очей порцелановой костью. Выезжаю! В город рвать надо, покупать такой же, пока не вернулась да не заметила. Второй раз уже буду подменивать.
— Как?!
— Каком кверху! У меня ж пальцы — опухшие огурцы. Ыай, дирьмо!
— Ванюша, — осторожно проговорил. — Не езди сегодня в город.
И прекратил разговор, чтобы не обьясняться. Лузин ушел встречаться с сестрой, а Степан спустился в метро, доехал до станции «Александровский сад», вышел к Кутафьей башне и огляделся. Пока гвардии не видно, но согласно плану она появится через час. Сел на газон.
— Чё ты тут растопырился новогодней елкой? Нигде не обойдешь.
Бадьянову лысину хоть в пушку заряжай. Сверху — натуральное ядро.