Чувствуется, кто здесь главный режиссер.
— Но при всём при том, обмен есть обмен. Ты отдаешь — мы обязаны компенсировать. Здоровье мамы — форма компенсации.
— Я не очень представляю, кто вы такие, хотя имею предположение, но в любом случае… существа, способные мгновенно исцелить человека, живущего за тысячи километров отсюда…
— Не так чтобы мгновенно, — Элечка кокетливо поправила бочок прически. — Сам разумеешь, если идет к логическому завершению, можно заранее и хорошо подготовиться.
— Я понимаю… — потёр Степан занывший висок.
Жалостливая Варварушка прошелестела кукольными губками, еле разобрал:
— Не думай и об этом.
— Но как же..?! — вскочив, в тоске смяв рукой рубашку на груди.
— Она верно говорит, — Гжимултовский поднялся во весь свой картинный рост. — Вылечить одну женщину, забыв о другой, было бы верхом несправедливости. Абигайль здорова, естественно, тоже.
Его бросило в двери взрывом каких-то макроскопических эмоций. Лег грудью на бельмастый фонарь у входа. Мир в глазах искажался и гнулся прихотливо, как в хромированном бампере милицейской «Волги», стоявшей рядом. Сзади подошла Элечка. У патрульной машины появился милиционер, проконтролировавший что-то во дворе дома, пригляделся к Степану, спросил:
— Молодой человек, вам плохо?
— Вы знаете, ему наоборот хорошо, — улыбнулась работнику правопорядка Элечка. — Спасибо за внимание, — тронула степаново плечо. — Ну, пойдем, пойдем внутрь. Ставь лицо на место. Договорить-то надо.
Они вернулись, как только Степан растёр глаза.
— Может быть, её к отцу в Крым отправить?
— Да, да, Влчек, я так и сделаю. Можно прямо сейчас пойти и забрать?
Точно так. Единственно, Абигайль спит об эту пору. А закончат обмен — иди, забирай. Бумаги подчищены, гражданская одежда в тумбочке, в пакете.
Степан закрыл глаза, посидел так некоторое время, болезненно-счастливо морщась подарку судьбы, потом выдавил из головы светящуюся жемчужинку, вложил её в элечкину ладонь, сам закрыл пальцы, пахнущие сливками, поцеловал сверху.
— Спасибо огромное вам, кто бы вы ни были! Прощайте, — в дверях обернулся, хотел еще что-то добавить, но дыхание снова перехватило. — Эх..!
Головатый вскочил на ноги.
— А третье желание-то? Как же без третьего? Положено-с!
— Бивни ему пора почистить. Пломба у него чавкнулась, — подал голос Бадьян.
— Может быть, пломбу из алмаза тогда в семьсот карат сделать? Хочешь пломбу из алмаза чистой воды?
Элечка шлёпнула Терентия по руке.
— Алмаз в семьсот карат во рту не поместится. Ты перестанешь скоморошничать?
— Хорошо, братцы, я когда пломбу поставлю, — счет за лечение вам пришлю. Только куда? Вы хоть земляне?
Главреж повернулся к членам секстумвирата:
— Не правда ли, друзья, приятно беседовать с умным человеком?
Единственная на небе тучка похожа на антифашисткий плакат. Крестообразна, концы свёрнуты, тулово перечёркнуто выхлопами двух лайнеров, летящих с севера на юг и с востока на запад. У тучки заурчало в потрохах, отрыгнулось громчиком, да сбрызнуло почти слепым дождем. Всё, что долетело до земли, оказалось на Степане. А ему наплевать. Мало того, художнику сейчас нравилось любое. Гаишник, штрафующий себе в карман, — симпатичен. Советская мусорка, упавшая на бок и раскатившая из себя постсоветские скверности, — располагала к себе, буддисткие тенденции прямо. Граффити на стене «желтого дома», где Павлов-вивисектор предупреждал беспечный народ о вреде неправильно установленного седла на велосипеде — ласкало глаз. И хоть нет-нет да мелькала мыслишка о том, что произошедшая в жизни перемена — очередная иллюзия и подлый трюк, но вся степанова натура восставала и с радостью дотравливала эту полудохлую мыслишку.
Прыгая через пять ступеней, взлетел наверх, до ужаса перепугав между третьим и четвертым этажами «милостивого владыку», раздававшего подданным какашки. Постоял перед дверью, прошептал:
— Если наврали — всем не жить! Из-под ниже уровня городской канализации достану и…
И вошел в палату. Абигель спала, улыбаясь во сне. Подкрался, встал у кровати на колени, всматриваясь в её улыбку. Так вдруг захотелось поцеловать. Хоть самую малость прикоснуться. Краешком дыхания. Но нельзя. Пусть спит, сколько может. Кто спит, не грешит, — говаривал степанов дед. Сон — первое лекарство.
— Дурачок! А если бы я с открытым ртом спала?! — Абигель сладко зевнула, так что клацнули зубки. — Не смей больше никогда смотреть на меня спящую! Я сплю — ты рядом спишь. Если один не спит, другой только зевает. Согласен? — обняв так, что он взмолился.
— Задохнусь же, уи-ий! Соглашаюсь, соглашаюсь.
Охлопотал её, одел сам, причесал, скомандовал:
— Пошли отсюда к чертям собачьим!
— К чертям собачьим, это куда?
Когда дикторша попросила опоздавших пассажиров срочно пройти на посадку в самолет, Абигель попробовала последний раз трепыхнуться, не хочет она ни в какую Алушту.
— Зачем я там себе одна?
Степан скомандовал:
— Молчать! Смирно! Кругом шагом арш! — подталкивая к турникетам. — Привезите мне дыню на девятом месяце оттель.
Абигель сделала вид, что захотела поцеловать в последний раз, но укусила за нижнюю губу.
— Опять?!
— Я бет юлбюл! — и исчезла в пластиковых лабиринтах.
Чего она юлбюл? Ах, наоборот! Ехал обратно, на губах блуждала какая-то совершенно разнеженно-идиотская улыбочка, и говорил куплетами глухой старухе напротив раз за разом приблизительно одно и то же:
— Отжени от меня, смиренного и покаянного раба твоего, уныние, забвение, неразумение, нерадение. Есть бог! Всё равно что-то есть! И вся скверная, лукавая и хульная помышления. Есть Бог! Есть!!
?????l957????????????:????‡????
?.?€???????????????????????????.??????????"???????????
?? в?????? к?я.?
????ує?њ?†???????ь???????????????????????????????®???????§???д? Ч?No?.