— Ты! Потому, что не рассказал, мямля, как можно лисировать по сырому. Помози мне, культуртрегер? Откройся? А портрет ты где-то скоммуниздил. Это вообще не твой стиль.
— Хорошо, расскажу, как. Лисировка — органический синтез выразительных средств. Чтобы овладеть драматургическим костяком и психологическим нервом лисирования, необходимо было черпать вдохновение в героике будней, романтике великих строек, пафосе освоения целины и крепнущих связях с братскими странами.
Вильчевский занёс над дружком кулачище, угрожая побоями.
Степан помозить не может. Честное слово. Помнится говорил он, что страх — тоже метод. Типа того получилось. А спёр полу-сознательно у бессознательного, как Ньютон. Сколько людей видели, как падают яблоки, только Ньютону стало обидно: почему ему и за что, собственно?
— Пою тебе радостно, преблагой клептоман, к тебе единей прибегох! А мне надо принять слабительного, сильного, как лозунг. Потому что слабительное — первое средство от бесов. Бесы сначала готовят почву, одолевая всякой тягомотинкой; ленью, обжорством, пьянством кстати. Уж потом бросаются в душу. Слабительным их умный человек всегда сподобится вышибить. Ух, как меня завидки берут! Щас погружу чресла в такси, приеду домой и сяду Томку писать.
— Ты же её раз шестьсот писал.
— И еще столько буду, пока не разведусь. Любовь — торжество воображения над интеллектом.
За окнами ветерок взбивал из облачков безе, летали птицы, взблескивала река. Жизнь бурлила. И хоть утверждал поэт, что жизнь — хамит, а смерть — любезна, только, думается, ошибался поэт. Наоборот. Степан потянулся изо всей силы, так что сладко заныли мышцы. Спору нет, бывает иногда любезна жизнь. Ах, бывает!
Стоматолог выбирая сверло, поинтересовался через плечо: какую пломбу делать: обыкновенную или металлическую? Обыкновенная — цемент, цемент — камень, камень — датчик в зубе.
— Вот тебе, Бадьян Христофорыч!
— Что вы сказали? — обернулся стоматолог.
— Я случайно. Конечно металлическую.
— Она несколько дороже.
— Зато сама себе на уме.
— Простите?
— Я про законное право каждого половозрелого на неподотчетность.
Перед дверью мастерской — листок. «Помнишь, как-то зашла утром, ты еле глаза продрал и рассказал, как ночью умирающую ворону писал? Теперь прочитай ниже.»
Рука художника несла
еще неведомое знанье.
Как чародей — секрет числа,
далёкого от пониманья.
Она проделывала путь
невесть куда… Как будто знала
от сотворенья до финала
всю сверхестественную суть.
Она прокрадывалась в сны,
она оказывала милость
всему, что маялось и билось
из вопиющей белизны.
И вдруг — прорвалось изнутри,
струясь так жутко и так просто,
как кровь, пролитая с помоста,
как благодать на алтари.
Рука мешала свет и мрак
в единую метаморфозу,
саму идею, словно позу,
переиначивая в знак.
Во всём гнездил апофеоз
противоборство сил вселенских:
в изгибах силуэтов женских,
предвосхищающих вопрос.
И в том пронзительном пятне,
ещё недавно бывшем птицей…
Ни от чего не уклониться! -
И каждый штрих на полотне.
Вся вечность, сжатая в комок…
весь миг, дошедший до предела…
Всё то, что просто быть хотело
в какой-то срок.