Сначала сидели, задрав подбородки, потом упали на газон спинами и надолго замолчали, ощупывая глазами горизонт. Небожители давили на небе мускатный виноград.
— Закат какой придурошный, — сказал Вильчевский
— Да-а-а… — ответил Бумажный.
Через некоторое время Степан сел по буддистки, продекламировал:
— Закат горит кровавой точкой бургундского вина.
Бородатый обернулся.
— Ты на что намекаешь, парубок?
Степан не ответил, завалился на спину, задумался. А через минуту отпустил поэтически дребезжащим голосом:
— Если небо умирает, солнце валится на дно, это только означает — закат лучшее вино.
— На стихирии потянуло?
— Если человек талантливый, он талантлив во всем.
— Хочешь сказать, если мы не в состоянии сочинять вирши, то и в живописи бездари?
Отмахнулся, а через некоторое время выдал:
— Закат горит кровавой точкой бургундского вина, это только означает — надо пить его до дна.
— «Означает» инвалидно звучит. Не чувствуешь?
— Лучше придумай. Вань, какая рифма может быть на «точку»?
Вильчевский пожал плечами.
— Шут его знает… Точка, точка… Ну бочка, дочка, почка… кочка… Отстань!
— Какая ещё кочка?! Мы о закате, — покатался-покатался по газону и подкатился к кедам Вильчевского. — Слушай. Я сижу болотной кочкой, я ворую тот пейзаж, что природа предложила бальным платьем под заказ. Клёво?
— Клёво, клёво… Болотная кочка-клептоманка, имеющая склонность баловаться пейзажизмом после воровства бальных платьев, — и тоже вдруг задумчиво скривился. — Позади стоит прохожий, коментирует своё: я прохожий, ты художник, э-э…
— Что ты мажешь ё-маё?!
Они заржали.
— Да-а-а, стихоплёты из нас.
Уставились на закат. Но Степан через минуту запохлопывал ресницами. Сладкий Зевса глагол не давал ему покоя.
— Пью пейзаж, пишу картину, но прохожий дышит в спину, коментируя своё…
— Неймёться тебе?
— Отвали на полштанины.
Вильчевский отвалил.
— Пью пейзаж, пишу этюд и развязываю руки тем кто выйдет на поруки после живописи в свет.
— Что-то у тебя какая-то питейная тема преобладает. Может правда? Рабочий день позади, я вон сегодня «Сирень» в салоне продал, деньгов полный карман… Отметить бы. В пивбарчик, да по кружечке. Чё там пить закаты-то беспробудно.
Степан не отреагировал, а всё катался по траве с живота на спину, со спины на живот, подпирал щёки кулаками и закатывал очи. Когда дружок его уже возвращался, в руке бутылка борматухи с кровавой точкой, Степан ещё издали заорал:
— Я художник полосую вены бритвой, как рисую!
— Откуда, спрашивается, у болотной кочки бритва?
Вильчевский шлёпнулся на зад, продавил пальцем пробку внутрь.
— Слушай что я сочинил, пока ты бегал. Когда умру, зевать не буду, а протащю с собой туда: палитру-щит, семь красок не забуду, кисть номер восемь — шпагу от бедра.
— Молоток! На понужай, — протягивая вино.
— Погоди, я ещё надыбал. На ближний бой — кисть номер восемь. На рубку — флейц и мастихин.
— А кто не пьёт бургундское — кретин! На.
Степан даже плавно помахивал в воздухе рукой сопровождая рифму. Вильчевский воткнул в это поэтическое крыло бутылку.
— А кто не пьёт бургундское — кретин. Позорник, гусь и нафталин.
— Ты не пародируй. Ты хотя бы попробуй повтори.
— Сильно надо, — вырвал бутылку обратно, раз дружок витает сегодня в эмпиреях, воткнул горлышко в бороду. — То-ли дело! Попробуй повтори… Хм! А ты попробуй повтори, то что сделал художник Дали! Хы!
Степан из ивановой горсти вытянул бутыль за горлышко.
— Видишь и у тебя есть способности.
— Ты думаешь?
— Давай чего-нибудь скропаем.
— Про что?
— Да хоть про что. Про художников, кочку трын-травистую. Не спи, не спи художник, не предавайся сну!
— А без пафоса можно?