У Степана серость имеет свой конкретный прогорклый вкус. В ЦДХ была выставка современного поп-арта, Степан на ней помогал устанавливать Танюше карамельные статуи. Отличная, кстати, идея! Подровняв очередной статуе ноги, отпилив пилой, услышал от пробегающих мимо бабулек-смотрительнец с горящими глазами о том, что в помещениях появился знаменитый художник, и следует на него посмотреть. Пошёл тоже, глянул на фотокартину знаменитости, пожал плечами по поводу нулевого качества и собрался было обратно, пилить сладкие ноги статуям. Но не успел, милые бабулечки уже открыли конфетную коробку и в ажиатации от осязаемой знаменитости раздавали окружающим конфеты. Степан взял из вежливости (хоть сладкое не употреблял без горячего чая) и сжевал, еле сдерживая лицо. Конфеты лежали в заначке, наверное, четверть века, с советских времён и прогоркли окончательно. А знаменитый художник, кстати, оказался тем самым голожопым кобельком, который пресмыкался в Цюрихе.
Сберёг ли Бумажный душу, решать не нечистой силе. Смотрите рисунки, Чёртовой серии, и решайте сами.
— Ты спрашиваешь, как человеку можно представить заскоки того же шедарца из созвездия Кассиопеи?
— Причем здесь швейцарцы с Кассиопеи, Стёп? Ты какой-то странный последнее время, ей-Бо.
Степан крошил булочку и кормил воробьиное многоточие перед собой. Вильчевский сидел рядом на бордюре, с подозрением рассматривая только что купленный бутерброд. Откусил всё же. Свинья зря умерла, это не ветчина.
— Художник обязан менять мировоззрение каждый день. А если ты смотришь на предмет под одним углом, значит ты либо стаффажный доктринер, либо уже бронзовый памятник без колёсиков.
— Квач! Если тебе хочется побросаться на тугую грудь идей, корефан, лучше давай тогда поговорим об организмах или о фруктах, — стряхивая с хлеба ветчину. — Потому что груши самый сексуальный фрукт.
Степан бросил последний кусочек булочки одинокому голубю, не решающемуся приблизиться ближе нахальных воробьев, но какой-то шустрый воробышек на лету подхватил хлебинку, оставив голубя с раскрытым клювом. Вильчевский сразу отвесил птице мира, проворонившей подачку:
— Ратуйте люди! Потомки нас не должны стыдиться. Голуби — это подонки, курица — это птица!
Голубь обиделся и улетел, зааплодировав крыльями собственной полоротости.
— Ты слушаешь меня или нет? — Степан сходил, достал из мусорной тумбы рядом выброшенную газету и убедился, что к ней не прилипла чья-нибудь жвачка. — Открываем наугад, читаем первый попавшийся вздор. «Эйфория в связи с объявлением парламентом срока президентских выборов прошла. Российские партии и общественные движения, преодолевшие цензовое сито, гармонично перешли от популистских заявлений в средствах массовой информации к будничной работе, цель которой одна — склонить на свою сторону как можно больше голосов избирателей.» Голоса склоняем, зрение сгибаем. «И хотя, что греха таить, внезапная смерть президента наложила на предвыборную кампанию определенный отпечаток, фактор времени на этот раз, и все это понимают, не сыграет с нацией злую шутку.» Достаточно. Вот смотри, Ваня, даже идиома китайца отличается от нашей идиоматики настолько, что порой кажется, что имеешь дело с шедарцем с Кассиопеи. Что тогда говорить об искусстве?! Ведь концептуальная база искусства шедарца будет отличаться от нашего миропонимания, как углерод от алмаза. Притом, что алмаз — тот же самый углерод, только после фазового перехода.
— Тебе делать что ли нечего? Ты меня пугаешь, как те грузины.
Недалеко от них два южных человека шептались о чём-то своём, камерном. Руками так махали, будто дрались, орали друг другу в ухо безбожно.
— Я пытаюсь разобраться. Что тут плохого?
— Плохого нет. Только не пойму, какого швейцарца ты всё трясёшь. Это что, какой-то сильно оригинальный художник, поразивший твое воображение? Где ты с ним французился?
— Неважно. Важно, что когда смотрю на их искусство, то мучительно думаю: искусство это всё-таки, или я элементарно не воспринимаю их концепты?
— Как же ты не понимаешь шварца, Степик? Ты ж всеяден.
Степан повернулся на бордюре в другую сторону. От бордюра до газона свежая подсыпка с накиданными сверху семенами. Написал щепочкой слово на земле, поставил тире.
— Не отмахивайся вдуматься. Проведем эксперимент. Берем слово, пишем его синонимы, потом составим предложения и убедимся, что с русским языком произойдут такие идиоматические смещения, что на удивление.
— Ну убедимся, и фига ли? Чего ты возбуждаешься так, что глаза горят, будто тебе в ухо фонариком посветили?
— Да как же..?! Родной язык не узнаешь, а тут ещё шедарцы! Начнём?
— Ну начнём обедню, отчизнолюбия ради, если это для тебя имеет значение. Эк тебя!
Они напротив каждого слова писали синонимы, сдвигаясь на задах по бордюрине вправо.
Эйфория — синонимы: ажиотаж, шумиха, перегуд, дым коромыслом, бум. В связи — синонимы: в ассоциации, подоплека, основание, мотив, резон. С объявлением — синонимы: провозглашение, декларирование, прокламирование, оглашение, информирование. Парламент — синонимы: курултай, вече, форум, коллектив, артель. И так далее.
Решили, что достаточно трансформировать два предложения. Вильчевский, как все русские, долго запрягал, зато быстро вошел в раж. Первую форму сделали в шутливой манере: «Базар-вокзал по резону заявления артели о сроках облюбования кумира зачах. Честна компания, занимающая одну восьмую подсолнечной земельки, и якшающаяся шатия, как по команде подвинулась от блаженных оглашений по фасону тьмы-тьмущего фискальства к плевому корпежу, предел мечтания которого один-одинешенек — уломать на интимное становище, как на маланьину свадьбу отборщиков.»
— Класс! Теперь высокопарной формой, на всю глубину замысла и высоту помысла.
Высокопарная форма звучала так: «Общественный резонанс в представлении провозглашения форумом эпохи всевышних инициаций миновал вовеки веков. Аминь! Великорусские политические сообщества и человеческая динамика организаций слаженно продвинулась от недвусмысленных провозглашений в посредническом ряде оповещения к повседневной деятельности, назначение которой единственное — побудить в сторону собственного аспекта максимум избирательных персон.»
— Блеск! Теперь вдарим по сюру.
Закончили приключения языка следующим: «Перекаты мотивом прокламирования группой отрезка отбора фетиша истекли. Коалиционная среда и взаимопроникающие отправления мелодично переместились от прозрачных проявлений методом множественного осведомления к неощутимому служению.»
— Понял Ваня? И это всего лишь русский язык. А если между нами идиоматическая пропасть? А если они ещё и не гуманоиды?! А если их миллиарды миллиардов?! Представляешь в таком случае как богата возможностями первооснова? Чему удивляться, что пустота разумна!
Вильчевский тревожливо прищелился глазом.
— Дорогуша, ты что употребляешь: мак — синоним опиума, или что покрепче?
Муха изкрутилась вокруг магазина, из которого несло какой-то импортной завораживающе-чувственной вонью.
«Кровь вселенной — искусство! (Тыры-пыры!) Панцирь чистоты и разума! (Тыры-пыры-растопыры!) Великое молчание разума и побег мысли творца, созревающий на языке великого молчания разума! (Тары-бары растабары)»
Степан предупредил сквозь зубы, что его сейчас стошнит. Терентий же прекословит в пси-диапазоне. Неужели так трудно пару минут взаимоповосхищаться? Зато на этой планете такой растительный мир — ахнешь! Висячие сады Семирамиды.
«Чтобы добро побеждало окончательно (Снип-снап-снурэ, пурэ-базелюрэ), чтобы зло не превышало меру своего сосуда, искусство… (Трали-вали хали-гали заплясали)
Степан, не поворачивая головы, чревовещал Наставнику:
— А без этой помпы они бы свои фикусы густовершинные не показали?
— Показали бы, только, насколько я их знаю, шибко бы обиделись. И потом посмотри, какая картинка журнальная! Их же здесь тысяч сто собралось, не меньше, и все стоят по нитке, постанывая от уважения. Причем центр, куда радиально сходятся ряды, — их предводитель дворянства, да ты, художник с провинциальной планеты. Разве не приятно?
— Не мое это. Если я выпью два литра водки, я сдохну. А мою планету не склоняй, а то точно по зубам получишь. Тем более, что у землян их тридцать два, не жалко, если что, у вас же всего четыре, и то резиновые.
«Один глаз — солнце (Фигли-мигли с бухты-барахты), другой — зеркало (Хухры-мухры, шала-лула), третий глаз — …» — заклинило перевод.
Свист трудно перевести. И вообще: переводчик — предатель. Traduttore — traditore.{игра слов на итальянском языке. Смысл: дурной переводчик искажает содержание оригинала.} После чего сообщено, что упомянуто название местного географического феномена, являвшегося до последнего тысячелетия объектом поклонения навроде священного Нила древнего Египта и до предпоследнего тысячелетия — носителем тайного имени, за произнесение которого — смерть.
— Хорошо бродить по свету с карамелькой за щекой, — безнадежно выпучившись на двойные солнца, висевшие в небе, отчего возникало знакомое ощущение, что перебрал до раздвоения в глазах. — Уболтали вы меня наотмашь! Нет, чтобы сразу сделать заявление в третий глаз ниже пояса, как водится между непалками и непальцами, проживателям Непала. Я уже пол-подошвы изшаркал, разшаркиваясь перед всеми.
«Жизнь, бегущая по руке Творца к кончику перста…. (Ляля-тополя)»
— Ну всё, Наставничек! Я предъявляю ультиматум!
— Степан Андреевич, держите, пожалуйста, лицо.
— Не буду я его держать! Ты вообще прислушайся, чем они предлагают заняться. Положить наши золотые яйца на алтарь истины…
— Но это же такая местная форма приветствия.
За такую форму известно что полагается. Пусть туземцы свою икру держат где хотят, а земляне яички будут содержать там, где привыкли. Степана откровенно передёрнуло. Да ещё золотой краской предлагают покрасить, извращенцы! И хотя, честно признать, заявись на Землю официально первый инопланетянин да давай шнырять по театрам, ресторанам, борделям, там, где на самом деле интересно, вместо того чтобы жестикулировать ногами в Организации Объединенных Наций, такое тоже бы смотрелось откровенным пренебрежением гостеприимства. Но художнику от этого не легче. Крепился, сколько мог, тем более при его нелюбви к торжественным мероприятиям, а сейчас взбунтовался. В результате чего оказался с горошиной переводчика и информсекретаря в ухе, в мастерской местного художника.